Александр Пушкин - Борис Годунов

И он убежал, отец игумен?

Убежал, святый владыко. Вот уж тому третий день.

Пострел, окаянный! Да какого он роду?

Из роду Отрепьевых, галицких боярских детей. Смолоду постригся неведомо где, жил в Суздале, в Ефимьевском монастыре, ушел оттуда, шатался по разным обителям, наконец пришел к моей чудовской братии, а я, видя, что он еще млад и неразумен, отдал его под начал отцу Пимену, старцу кроткому и смиренному; и был он весьма грамотен: читал наши летописи, сочинял каноны святым; но, знать, грамота далася ему не от господа бога...

Уж эти мне грамотеи! что еще выдумал! буду царем на Москве! Ах он, сосуд диавольский! Однако нечего царю и докладывать об этом; что тревожить отца-государя? Довольно будет объявить о побеге дьяку Смирнову али дьяку Ефимьеву; эдака ересь! буду царем на Москве!.. Поймать, поймать врагоугодника, да и сослать в Соловецкий на вечное покаяние. Ведь это ересь, отец игумен.

Ересь, святый владыко, сущая ересь.

Где государь?

В своей опочивальне
Он заперся с каким-то колдуном.

Так, вот его любимая беседа:
Кудесники, гадатели, колдуньи. —
Всё ворожит, что красная невеста.
Желал бы знать, о чем гадает он?

Вот он идет. Угодно ли спросить?

Как он угрюм!

Достиг я высшей власти;
Шестой уж год я царствую спокойно.
Но счастья нет моей душе. Не так ли
Мы смолоду влюбляемся и алчем
Утех любви, но только утолим
Сердечный глад мгновенным обладаньем,
Уж, охладев, скучаем и томимся?..
Напрасно мне кудесники сулят
Дни долгие, дни власти безмятежной —
Ни власть, ни жизнь меня не веселят;
Предчувствую небесный гром и горе.
Мне счастья нет. Я думал свой народ
В довольствии, во славе успокоить,
Щедротами любовь его снискать —
Но отложил пустое попеченье:
Живая власть для черни ненавистна,
Они любить умеют только мертвых.
Безумны мы, когда народный плеск
Иль ярый вопль тревожит сердце наше!
Бог насылал на землю нашу глад,
Народ завыл, в мученьях погибая;
Я отворил им житницы, я злато
Рассыпал им, я им сыскал работы —
Они ж меня, беснуясь, проклинали!
Пожарный огнь их домы истребил,
Я выстроил им новые жилища.
Они ж меня пожаром упрекали!
Вот черни суд: ищи ж ее любви.
В семье моей я мнил найти отраду,
Я дочь мою мнил осчастливить браком —
Как буря, смерть уносит жениха...
И тут молва лукаво нарекает
Виновником дочернего вдовства
Меня, меня, несчастного отца!..
Кто ни умрет, я всех убийца тайный:
Я ускорил Феодора кончину,
Я отравил свою сестру царицу,
Монахиню смиренную... все я!
Ах! чувствую: ничто не может нас
Среди мирских печалей успокоить;
Ничто, ничто... едина разве совесть.
Так, здравая, она восторжествует
Над злобою, над темной клеветою. —
Но если в ней единое пятно,
Единое, случайно завелося,
Тогда – беда! как язвой моровой
Душа сгорит, нальется сердце ядом,
Как молотком стучит в ушах упрек,
И все тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах...
И рад бежать, да некуда... ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.

Чем-то мне вас потчевать, старцы честные?

Чем бог пошлет, хозяюшка. Нет ли вина?

Как не быть, отцы мои! сейчас вынесу.

Что ж ты закручинился, товарищ? Вот и граница литовская, до которой так хотелось тебе добраться.

Пока не буду в Литве, до тех пор не буду спокоен.

Что тебе Литва так слюбилась? Вот мы, отец Мисаил да я, грешный, как утекли из монастыря, так ни о чем уж и не думаем. Литва ли, Русь ли, что гудок, что гусли: все нам равно, было бы вино... да вот и оно!..

Складно сказано, отец Варлаам.

Вот вам, отцы мои. Пейте на здоровье.

Спасибо, родная, бог тебя благослови.

Что же ты не подтягиваешь, да и не потягиваешь?

Не хочу.

Вольному воля...

А пьяному рай, отец Мисаил! Выпьем же чарочку за шинкарочку...
Однако, отец Мисаил, когда я пью, так трезвых не люблю; ино дело пьянство, а иное чванство; хочешь жить, как мы, милости просим – нет, так убирайся, проваливай: скоморох попу не товарищ.

Пей да про себя разумей, отец Варлаам! Видишь: и я порой складно говорить умею.

А что мне про себя разуметь?

Оставь его, отец Варлаам.

Да что он за постник? Сам же к нам навязался в товарищи, неведомо кто, неведомо откуда,– да еще и спесивится; может быть, кобылу нюхал...

Куда ведет эта дорога?

В Литву, мой кормилец, к Луёвым горам.

А далече ли до Луёвых гор?

Недалече, к вечеру можно бы туда поспеть, кабы не заставы царские да сторожевые приставы.

Как, заставы! что это значит?

Кто-то бежал из Москвы, а велено всех задерживать да осматривать.

Вот тебе, бабушка, Юрьев день.

Эй, товарищ! да ты к хозяйке присуседился. Знать, не нужна тебе водка, а нужна молодка; дело, брат, дело! у всякого свой обычай; а у нас с отцом Мисаилом одна заботушка: пьем до донушка, выпьем, поворотим и в донушко поколотим.

Складно сказано, отец Варлаам...

Да кого ж им надобно? Кто бежал из Москвы?

А господь его ведает, вор ли, разбойник – только здесь и добрым людям нынче прохода нет – а что из того будет? ничего; ни лысого беса не поймают: будто в Литву нет и другого пути, как столбовая дорога! Вот хоть отсюда свороти влево, да бором иди по тропинке до часовни, что на Чеканском ручью, а там прямо через болото на Хлопино, а оттуда на Захарьево, а тут уж всякий мальчишка доведет до Луёвых гор. От этих приставов только и толку, что притесняют прохожих да обирают нас, бедных.

Хозяйка! нет ли в избе другого угла?

Нету, родимый. Рада бы сама спрятаться. Только слава, что дозором ходят, а подавай им и вина, и хлеба, и неведомо чего – чтоб им издохнуть, окаянным! чтоб им...

Добро пожаловать, гости дорогие, милости просим.

Ба! да здесь попойка идет: будет чем поживиться. (Монахам.) Вы что за люди?

Мы божии старцы, иноки смиренные, ходим по селениям да собираем милостыню христианскую на монастырь.

А ты?

Наш товарищ...

Мирянин из пригорода; проводил старцев до рубежа, отселе иду восвояси.

Так ты раздумал...

Молчи.

Хозяйка, выставь-ка еще вина – а мы здесь со старцами попьем да побеседуем.

Парень-то, кажется, гол, с него взять нечего; зато старцы...

Молчи, сейчас до них доберемся. – Что, отцы мои? каково промышляете?