Иван Елагин - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.2: Стихотворения. Портрет мадмуазель Таржи

Я стою, как в дыму,
Чуть не плачу.
А принес я в тюрьму
Передачу.

Мы построились в ряд
Под стеною.
Предо мною стоят
И за мною.

Загибаясь, идёт
Та дорожка
От железных ворот
До окошка.

Не беседуют тут,
Не судачат,
Разве только вздохнут
Иль заплачут.

И стоит за окном
Небожитель.
Гимнастерка на нём
(Или китель).

Он стоит, как гранит, —
Обелиском!
И мизинцем скользит
Он по спискам.

У него, что ни взгляд,
Что ни слово,
Точно гири гремят
Стопудово!

Только даром три дня
Я потрачу.
Не возьмёт у меня
Передачу.

Выйду. Лампы во мгле.
У вокзала.
Жил отец на земле —
И не стало.

А всего-то было
У меня в мешке:
Бельевое мыло
В шерстяном носке,

Банка мармелада,
Колбасы кусок,
С крепким самосадом
Был ещё носок;

Старая ушанка,
Старый свитерок,
Чернослива банка,
Сухарей кулёк.

Ветер, ветер, ветер!
Да не тот совсем,
Что звенел на свете
Для иных поэм.

Нет, не он раскатам
Вторил мятежа,
Не на баррикады
Звал, снега кружа.

Этот — бил под рёбра
Финки поострей!
Это — ветер допра,
Ветер лагерей,

Ветер Магадана,
Что над тундрой выл,
Ветер безымянных
Скученных могил.

Нынче без уёма
У него разгул,
От тюрьмы до дома
Он мне в спину дул.

Вижу памяти экран,
И на нём наплывом —
Как меня за океан
Отшвырнуло взрывом.

Я живу в чужом краю,
Но уже годами
Я домой передаю
Свёртки со стихами.

А в стихах моё тепло
И души кусочки,
Я надеюсь, что дошло
Хоть четыре строчки.

И, быть может, потому
Я хоть что-то значу,
Что всю жизнь несу в тюрьму
С воли передачу.

Надо дальше жить, говорят.
Говорят — вспоминать не надо.
Лучше будь, как другие, рад,
Что достал кило мармелада.

Отдыхающий Пилат
Поедает мармелад.

Наслаждается Пилат:
Он большой начальник,
Посреди его палат
Новый умывальник.

Пусть невинного казнят
Иль ведут на муки:
Осмотрительный Пилат
Умывает руки.

Пусть рабы в цепях стоят,
Строят акведуки —
Обтекаемый Пилат
Умывает руки.

Надо дальше жить, говорят.
Говорят, вспоминать не надо
Озверело-угрюмый взгляд
Конвоира и блеск приклада.

Довольно. Я лгать себе больше не в силах.
Стою и кусаю от злости губу.
А кровный мой стих, что шумел в моих жилах,
Покоится важно в почётном гробу.

Как друга лицо, что до боли знакомо,
Лицо, что годами я в памяти нёс,
И брови густые крутого излома,
И этот несносно-заносчивый нос,

Я всё узнаю — только каждой морщине
Когда-то сопутствовал жест волевой
И друг мой всегда был взволнован — а ныне
Он даже не дышит, совсем неживой.

Казалось бы всё то же самое, вроде,
Но, видимо, я до сих пор не привык,
Что выглядит мёртвым мой стих в переводе
На жёсткий и сжатый английский язык.

Я опустил окно в автомобиле.
Был зимний день. И я услышал вдруг
Между ветвями: «Билли! Вилли! Билли!» –
Попискивало несколько пичуг.

Они о чём-то спорили по-птичьи,
Но на своём английском языке.
Был зимний день. И белое величье
Снегов сливалось с небом вдалеке.

И вспомнил я — такие миги редки —
Оставленное где-то позади:
«Выдь-выдь! выдь-выдь!» — просила птица с ветки,
А ей в ответ: «Уйди! уйди! уйди!..»

Проходит жизнь своим путём обычным,
И я с годами делаюсь иным,
И что казалось грозным и трагичным,
Мне кажется ничтожным и смешным.

Испуганная пролетает птица.
Гром тишину ломает на куски.
И мне теперь от красоты не спится,
Как не спалось когда-то от тоски.

Она задержалась у края стола,
Она на тарелку сардинку брала.

Она наклонилась в полуоборот.
Её вероломный запомнил я рот.

Однажды в компании, нежно-пьяна,
В такси умилённо болтала она.

А раз её видел я в зимнем пальто…
Пусть всё это так, но всё это не то,

Я знаю, какие-то это куски
Моей ненасытной последней тоски.

Я мог рассказать бы намного верней
Об Анне Карениной, а не о ней.

Я знаю, что несколько раз для неё
На сцене лицо загоралось моё,

Я знаю, меня не забудет она
Сидящим с бокалом вина у окна,

Но всё это тоже какой-то кусок, —
Рука на весу, поседелый висок,

И временем всё, как водой, залито,
И знает она, что всё это не то,

Что нам не составить во веки веков
Картины единой из разных кусков.

Они горят оранжево, багрово.
Их ветер только что с ветвей сорвал.
Меня ты, осень, обступаешь снова,
Как пушкинского рыцаря скупого
Блистающий монетами подвал.

Мне это тоже не досталось даром!
Пусть не ценою слёз или невзгод,
За эту осень с раскалённо-ярым,
Кидающимся под ноги пожаром,
Сполна уплачен жизни целый год.

Но незачем жалеть о том, что тратим,
О том, что каждый миг мы отдаём
Садам, дроздам, друзьям, стихам, объятьям.
Что временем за красоту мы платим,
Пока нам вечность не построит дом.

Ты послушай рёбер гуд, рёбер гуд —
Это сердце — Робин Гуд, Робин Гуд!

И стучит оно, стучит оно в лад
С романтическим размером баллад.

Нахлобучивши шапчонку с пером,
С луком, стрелами, ножом, топором —

За кустами ты залёг, говорят,
И шерифа разгромил ты отряд.

И с ватагаю весёлых стрелков
Ты от виселицы спас бедняков!

Лук подняв и тетиву натянув,
Скольким стрелам окровавил ты клюв?

Ты смотри не повстречайся ни с кем
По дороге в Ноттингем, Ноттингем,

А не то, тебя петлёй одарив,
Посмеётся над тобою шериф!

А вокруг тебя — и дуб и орех,
Солнце ломится сквозь сотни прорех,

Веселится твой разбойничий стан,
А на вертеле коптится кабан.

И друзья твои уселись на пнях,
И отплясывает беглый монах,

И подружка твоя розы свежей,
Каких хочешь проведёт сторожей!

Век за веком под шервудской листвой
Буйный табор собирается твой.

Век за веком по лесам напролом
Ты проходишь со своим топором!

Век за веком за тобою шериф
Скачет, доброго коня уморив,

Век за веком о тебе, Робин Гуд,
Благородные баллады поют!..

Еле красноват,
Гаснет небосвод.
Из окна глядят
Человек и кот.

А уже темно
Посреди двора,
Штору на окно
Опустить пора.

У кота другой
Ко всему подход,
Видишь, шерсть дугой
Выгибает кот.

Где-то белка куст
Чуть пошевельнёт,
Кот почуял хруст,
Притаился кот,

Вжалась голова,
Кот ступил шажок
Да едва-едва
Удержал прыжок.

Человеку прыть
Эта ни к чему,
Штору опустить
Хочется ему.

Как же так стряслось,
Что живут вдвоём,
А пекутся врозь
Каждый о своём?

Я принял большую дозу
Жизни. Я старым стал.
Неплохо бы выбрать позу.
Забраться на пьедестал.

И сделаться тёмным камнем.
Мне это бы помогло
Утешиться! А пока мне
Тоскливо и тяжело.

Претенциозно-фальшивы
Все позы мои подряд.
Вот я стою плешивый,
Задумчивый, как Сократ.

Наверное, языкато
Сострит какой-нибудь жлоб:
— Плешь-то, как у Сократа,
Да не Сократов лоб!

А вот ещё, смуглолицый
Смеющийся старикан,
Подмигиваю девице,
В руке у меня стакан.

Однако игру веду я
Заведомо не свою:
Девицы не околдую,
Стакана я не допью.

Стало уже привычным,
Что поза всегда не та.
Но есть ещё жест циничный
Горохового шута —

О всём говорить с придиркой,
Подленьким шепотком,
С гримасою, с подковыркой,
С ужимкою, со смешком…

Стоит мне заглянуть
В картинную галерею —
Кажется, что чуть-чуть
Я от картин дурею.

Кажется, что холсты,
Даже из скромных самых, —
Всё же — куски мечты,
Вывешенные в рамах.

Кажется — в залах сад,
Оранжерея фантаста…
Хромовые висят
Звёзды, блестят угласто.

С каждым в таком саду
Может случиться странность:
Раму найду — войду
И под стеклом останусь.

Стану двухмерным, плоским…
Я нарисован Босхом.

Не голова, а ваза.
Длинной шеи труба,
И у меня три глаза
Посередине лба.

Пальцы стекают криво,
Ухо срослось с рукой…
Это я — после взрыва
Атомного — такой.

В самом сердце мира — человек.
Печенег, ацтек иль древний грек,
Иль другой какой-то имярек,
Кто угодно — хоть Тулуз-Лотрек.

Вышеупомянутого факта
Не объедешь никаким конём.
Безотрадны выверты абстракта,
Потому что даже днём с огнём
Не отыщешь человека в нём.

Это я твердил кому-то в споре,
Больше ради красного словца.
В самом отвлечённейшем узоре
Мне порой сквозят черты лица.

Даже в хаотическом сумбуре
Красок, линий, взрывов звуковых
Узнаю я правду о натуре
Странных современников моих.

Не мои лирические вздохи
И не мой приглаженный язык, —
А расскажут правду об эпохе
Визг, и вопль, и вой, и рёв, и крик.

Может быть, и мне учиться надо
Языку взлохмаченных кликуш,
Чтоб в стихах дымился век распада
Атома и человечьих душ.

Вот она чёрная быль,
Атома чёрная пыль.
Чёрный от взрыва тополь —
Смертью клубит Чернобыль!

Столпотворенье ветров,
Сдвинут земной покров,
Горы взрыв покоробил —
Полз по земле Чернобыль!

Вот она чёрная боль,
И поперёк и вдоль
Нашей отчизны вопль:
Что с тобой, Чернобыль?

Вот он, великий взрыв,
Недра земли раскрыв,
Сколько людей угробил?
Братский погост, Чернобыль.

Вот она чёрная боль,
То ли знаменье, то ль
Час наш последний пробил!
Адом дымит Чернобыль!

Там, где картофель рос,
В поле забытый воз,
Пара торчит оглобель,
Осиротел Чернобыль!

Где ты, в каком краю?
На небесах, в раю?
В недрах земной утробы?
Где ты теперь, Чернобыль?

* * *

Слёз не проливайте надо мною.
Жил я. Видел землю. И прошёл.
Надо стать когда-нибудь золою,
Чтобы оградить себя от зол.

Здесь чудо всё: и люди, и земля,
И звёздное шуршание мгновений.
И чудом только смерть назвать нельзя
Нет в мире ничего обыкновенней.

Пока что не было и нет
Похожего, подобного,
Вот этот Гоголя портрет —
Он и плита надгробная.

Портрет, что Гоголю под стать,
Он — Гоголева исповедь,
Его в душе воссоздавать,
А не в музее выставить,

Его не только теплота
Высокой кисти трогала,
Но угнездились в нём места
Из переписки Гоголя.

И Гоголь тут — такой как есть,
Извечный Гоголь, подлинный,
Как птица насторожен весь,
Как птица весь нахохленный.

И это Гоголь наших бед,
За ним толпятся избы ведь
И тройка мчит, чтоб целый свет
Из-под копыт забрызгивать,

Или затем, чтоб высечь свет,
Копыта сеют искры ведь!
О Русь, какой ты дашь ответ
На Гоголеву исповедь?

Иль у тебя ответа нет,
Кто грешник, а кто праведник?
Есть только Гоголя портрет.
Он и портрет, и памятник.