Юлий Ким - Светло, синё, разнообразно… (сборник)
Тут я мысленно усаживаю перед собою в ряд знакомых мне диссидентов: Илья Габай (учитель), Толя Якобсон (учитель), Вадик Делоне (студент), Таня Великанова (лингвист), Сергей Ковалев (биолог), Леонард Терновский (рентгенолог) – первые пришедшие в голову. Что-то не вижу я в них никакого тщеславия, не нахожу ни алкоголизма, ни неврастении. Да зайдите в фойе хоть «Таганки», хоть «Современника» той поры, выберите наудачу шесть человек и получите компанию приблизительно того же пошиба, в смысле воспитания, образования, миропонимания и чувства юмора. Отличие только в том и будет, что первые шесть – диссиденты, а вторые – нет. Первые – рискнули свободой, а вторые не стали. Из-за страха или по убеждению – но не стали.
Что ж, сопротивляться несвободе можно и косвенно: через песню Высоцкого, через дерзкий спектакль, через смелую живопись. Диссиденты – через осуществление гласности явочным порядком. Не могу молчать. Не могу. По зову гражданской совести.
Леонард Терновский самым наглядным образом, всей своей жизнью и натурой продемонстрировал, как это происходит с человеком: приход в диссидентство. Он не был поэтом, как Габай и Делоне. Он не выпускал «Хронику текущих событий», как Ковалев и Великанова. Ни в коем случае не претендовал быть лидером, как Витя Красин, или «центровым», как Петр Якир. Но когда возникла «Хельсинкская группа», занимающаяся случаями применения карательной психиатрии против инакомыслящих, он твердо вступил в нее, объяснив это так:
– В группе нет ни одного медика. В конце концов, это мой гражданский и профессиональный долг.
Хотя был не психиатром, а рентгенологом.
Это был добрейшей души, скромный, улыбчивый доктор Айболит, отличный специалист, очень пунктуальный и обстоятельный во всем, что делал и говорил. Покладистый в быту и железно принципиальный в своих решениях и поступках: нет медиков – я медик – следовательно, я должен. И он вступил в «Хельсинкскую группу» и почти немедленно получил свои три года. Ему было сорок семь лет. Уголовники его звали «дедом», уважительно.
В горбачевскую перестройку в некотором зале наконец смогли свободно собраться уже освободившиеся диссиденты – вспомнить недавнее прошлое, поглядеть друг на друга. Предполагались небольшие выступления мемуарного характера, драматические или веселые, обмен мнениями и анекдотами, затем моя гитара и фуршет – праздник, одним словом.
Гляжу, Леонард ходит сосредоточенный и волнующийся. Вижу, что он не слышит, кто и о чем говорит с трибуны – ждет своей очереди. И вот он вышел на сцену и из глубины пиджака извлек объемистую пачку исписанной бумаги: он приготовил доклад! Целый трактат об истории и значении правозащитного движения!
Зал вздохнул и начал слушать. Однако после пятнадцати минут томительного отчета в публике послышалось шарканье, сдержанный гул, кашель соскучившихся. Леонард не сразу врубился – затем заторопился, скомкал и, неловко улыбнувшись, спустился в зал.
Я был растроган до глубины души: ведь он и здесь стремился исполнить свой гражданский долг – диссидентское движение действительно заслуживает своего обзора и анализа (и впоследствии он свои мысли опубликовал), и со всей присущей ему обстоятельностью и ответственностью он к этой задаче и отнесся – и его зашикали сами же герои его лекции! Но зашикали дружески, и через минуту он уже и дышал и радовался вместе со всеми этими обыкновенными хорошими людьми с высоким уровнем гражданской совести, и поэтому, и всё-таки – героями.
Октябрь 09
Запись Силису в альбом
Полвека тому назад впервые прозвучали для меня эти три имени, подобно волшебному заклинанию: «Лемпорт – Сидур – Силис». Похоже на «Мене – текел – фарес». Сравните: «Вучетич – Томский – Кибальчич» – нечего и сравнивать; это перечисление, а не заклинание.
В их совместной мастерской царило зрелое мастерство независимых художников – уже тогда, в 50-е, вполне советские годы. Соприродность их талантов, пожалуй, именно и описывается этим словом «независимость». Но дальше уже идет разноприродность, которая и привела к распаду славной троицы. Корень распада – в восприятии жизни. У Сидура оно трагическое, у Лемпорта и Силиса – радостное. Причем у Силиса – в наиболее полном виде. Драматические темы нашего времени широко представлены в лемпортовских композициях. Силиса же навсегда заворожила пластика человеческого тела, а с ним и духа – в его различных состояниях, всегда гармоничных, будь то возвышенная скорбь или любовное томление. Силис постоянно приглашает нас полюбоваться вместе с ним: смотрите, как красиво. Как упоительна гармония жизни. Человек безусловно смертен – поэтому не будем терять юмора, любя его. Но он и безусловно прекрасен – а это заслуживает бессмертия, для чего и существуют на свете художники.
Силис – это неиссякаемый источник жизнерадостной любви – к друзьям, к застолью, к женщинам – к своему излюбленному кругу, который уже не так уж и велик. Силис вообще человек нетусовочный, непубличный, и хотя он совершенно не против, чтобы о нем писали и его раскручивали, но сам он бегать на эту тему и не умеет и не станет.
Как хорошо он стоит на земле! Как естественно принимает он каждый день как дар, как праздник – и это при всех тяжелейших поворотах и ударах судьбы и, казалось бы, непереносимых утратах.
Вот редчайшая – ренессансная – способность дышать главным воздухом, вдыхая ежедневный.
Это не значит, что он свысока пренебрегает мелочами: он, как и все, занимается ими, деньги считает, отдых планирует, спорит, сердится и огорчается – но мелочь для него так мелочью и остается и никогда им не овладеет.
Я все тащил к нему в мастерскую Петра Фоменко: мне казалось, эти богатыри из одной дружины, – и не ошибся. Как-то присели они за стол друг к другу, а вскоре, с восторгом глядя каждый на другого, запели Вертинского, соревнуясь в припоминании заветных строчек и нот. Тот еще дуэт. Как два фронтовика из разных частей, но с одного фронта: «А помнишь, как на Втором Белорусском?»
Лемпорт был более импульсивный и увлекающийся. Суд его был нередко несправедлив и пристрастен (это не касается его суждений об искусстве). Он в этой паре был «старшой». Силис же ухмылялся, посматривал сбоку и сглаживал углы: в этой паре он был мудрейший.
Я о них однажды написал:
В два года раз я навещаю
Роскошный трюм с шикарной рубкой,
Где два пирата прежде чаю
Вас угостят хорошей рюмкой.
Где царствует их ясный гений
Двойного дивного звучанья,
Где рядом с грацией оленьей
Напор и сила великанья,
Где разность подтверждает общность
(Так двуголосье тешит слух),
А неожиданность и точность,
Как смерть, захватывают дух!
…А этот звук,
А этот сок,
А смех и запах ренессанса!
Мастеровитый матерок
Сквозь переводы из Брассанса!
А этот вкус,
А этот слог
Под звон гитары и бутылки!
Володин дружеский басок
В просторах Колиной ухмылки.
А время общее вокруг,
Вас то же, что и нас, касалось
(И вдохновеньем ваших рук
Так выразительно сказалось!),
Но жизни терпкое вино
Вас веселить не перестало,
И никогда для вас оно
Отравой горькою не стало.
(Наш самый радостный поэт
Под звон гитары и бутылки
Имел надзор,
Отбыл две ссылки
И был убит во цвете лет.)
Слово о Ковале
Интересно спросить у знавших его: какой Коваль вспоминается первым делом, сходу, навскидку? Многие, наверно, скажут: за столом, с гитарой. Кому-то, возможно, он представится с ружьем на охоте. Иным барышням, как я полагаю, вспомнится его горячее и нежное лицо, близко-близко. Я же сразу вижу его над теннисным столом, в полете удара, в атаке. В том отдельном заветном местечке нашего пединститута, которое называется – Круглый зал. Это бывшее фойе бывшего парадного входа, с колоннами по периметру, предполагающими гардероб за ними; с короткой широкой лестницей, ведущей из фойе прямо в огромный трехэтажный внутренний зал нашей альма матери, с высоким стеклянным потолком,
воспетым им с такою чудной силой
в одной из лучших его новелл «От Красных ворот».
Сам парадный вход, однако, да-авным-давно закрыт наглухо, и фойе, таким образом, образует собою уютный карман, где в наше время располагался теннисный стол, как раз в размер Круглого зала, учитывая необходимое пространство вокруг стола, особенно при защите.
Несравненным мастером которой был Женя Немченко, по прозвищу «Кок» – из-за пижонского кока, украшавшего его пижонскую голову. Росту Кок был длинного, сложения худощавого и в игре был подобен изящному гибкому хлысту, или, я бы сказал, стеку. Поскольку Кок был безусловно джентльмен.
Так вот, если в атаке Женя был расчетлив и точен, то в защите – неотразим. Это было наслаждение смотреть на их игру с Ковалем.
