Наталия Бортко - Выпуск 1. Петербургские авторы конца тысячеления
АНТОН. Ну так как там про любовь?
НИНА (смеется). Антуан, прошу тебя… Я опять подавлюсь.
АНТОН. Нинель, расскажи, умоляю.
НИНА. Про любовь, говоришь? У нас в Апатитах есть бард.
АНТОН. Кто?
НИНА. Ну бард, бард. От слова бардак. Сокращенно бард. Ну с гитарой такой, знаешь? В каждом городе такой есть, но я тогда не знала. Когда я его увидела, я отпала. Я еще в школе училась и из родного города никуда не выезжала. Так вот, смотрела я на этого барда и плакала. Я думала: конечно, это не для меня. Наверно, суждено мне в девках помереть. А он возьми да подвали ко мне. И началась любовь. Да какая! Он говорит: «У меня есть семь любовниц. Будешь восьмой?»
АНТОН. И ты согласилась?
НИНА. Ну ты странный… А что мне было делать? Я знала, что такого нигде нет и больше никогда не будет. Представляешь, весь в черном, все время поддатый и без копейки денег. Я чувствовала себя, как на Монпарнасе.
АНТОН. Что это за бард без денег?
НИНА. Так он все деньги жене отдавал.
АНТОН. У него и жена была?
НИНА. Как положено. Матка. Когда он любви преХдавался, она гитару чистила. Хотя восемь плюс еще одна — это, кажется, больше даже, чем Коран позволяет.
АНТОН. Он что, мусульманин был?
НИНА. Почему был? Он и сейчас есть. Не мусульманин, а грек. Дионисий.
АНТОН (смеется). Как это грек в Апатиты попал?
НИНА. Вот спрашивается. И как я могла от такого отказаться? Это мне сейчас смешно, а тогда, Антуан, мне было совсем не смешно. Ты бы видел нас всех тогда! Еще та компания. Если бы эти семеро сейчас сюда завалили, ты бы со стула упал. Ну вот, страдала я отчаянно. Думала, как же я смогу без него жить? А когда сюда приехала и в универ поступила, поняла, что меня кто-то крепко надул. Здесь таких бардов на каждом шагу по двадцать копеек за пучок в базарный день. А ты, Антуан, по сравнению с этим бардом, просто Гийом Аполлинер.
АНТОН. Грустная история.
НИНА. А главное — поучительная.
АНТОН. Ну и как теперь с любовью?
НИНА. Антуан, мне этого Дионисия поддатого хватит надолго. Сейчас мне главное — чтоб в аспирантуре остаться. Диссертацию буду писать.
АНТОН. Тему уже выбрала?
НИНА. А как же! (Достает из сумки трехлитровую банку с помидорами и палку колбасы. Едят.) Про Евтушенко буду писать.
АНТОН. Тема классная, что и говорить.
НИНА. Другую мне не поднять пока. Этот чертов бард так меня шибанул, что у меня до сих пор мозги набекрень. Мне главное — защититься. А уж потом…
АНТОН. Заведешь себе восьмерых.
НИНА. Скажешь тоже…
АНТОН. Что, восьмерых не потянешь?
НИНА. Запросто. Ты посмотри на меня. (Расправляет плечи.) Только где ж их столько набрать? Антуан, я не переборчива. Мне лишь бы глаза были и чтоб не грек Боже упаси. Но такого, сам знаешь, где взять! Хочу пушкиниста найти. Но это в будущем. Это все мечты, Антуан, девические.
АНТОН. Интересно ты рассказываешь. (Смотрит на часы.)
НИНА. Будешь еще есть?
АНТОН. Ложись, Нинель.
НИНА. А ты? Что, всю ночь будешь так сидеть?
АНТОН. Угу.
НИНА. Я еще поем. Совсем спать не хочется. Ни в одном глазу.
АНТОН. Ложись, Нинель, ложись. И свет можешь погасить. Я не буду тебе мешать.
НИНА. Мешать? Что ты! Провести ночь с влюбленным мужчиной — подарок судьбы. Грех проспать такую ночь. Ты закусывай, а я буду рассказывать. Люблю смотреть, как едят счастливые люди. Ты знаешь, счастливые люди едят совсем не так, как несчастные. Ко мне бабушка приезжала из Франции. Она ела так, как будто наряжалась на бал. Одно удовольствие было смотреть. А в троллейбус заходила и кричала: «Водитель, включите эйр кондишн!»
АНТОН. У тебя бабушка во Франции?
НИНА. Была.
АНТОН. А чего ж ты-то не во Франции?
НИНА. Ее с дедом немцы во время войны угнали из Киева, а папаша маленький был, в детский дом попал в Апатиты. Бабушка во Францию потом попала. У них с дедом там магазинчик был. А когда дед умер, она нас разыскала и хотела к себе забрать, ей там трудно одной было.
АНТОН. Ну и что?
НИНА. Понимаешь, отец мой был парикмахером, но ему все время казалось, что он — как Есенин. Почему именно Есенин, Бог его знает. Но он время от времени куда-то исчезал — на неделю, а то и на две. Потом появлялся просветленный, такой нежный, заботливый. Время шло, он начинал смуреть, смурел все больше и, наконец, исчезал опять. Мамаша терпела, терпела, а потом ушла к врачу, к психиатру. Он ей помогал, помогал и помог совсем. Папаша вернулся просветленный, а ее нет, и след простыл. Она у психиатра значит. Он запил по-черному, стал исчезать, да еще и пить, а я сидела ждала. Сидишь ночью, ждешь, делать нечего, я стала книжки читать. Читала ночи напролет. А тут бабка нас и разыскала, пишет: приеду, заберу вас к себе. Папаша пить бросил, помолодел, повеселел, мы квартиру продали. Ну и тут появляется бабушка. Заходит, смотрит на сыночка своего и… падает в обморок. Потом приходит в себя и говорит: «Неужели это мой сын такой старый?» В общем, смотрела она на него, смотрела и решила, что не годится он для Франции, Есенин-то наш. Его она брать не захотела, а меня одобрила, хотела забрать. Но в сложившейся ситуации это было невозможно, сам понимаешь. Бабуся укатила ни с чем, вернее, ни с кем. Ну и нам пора было съезжать — квартиру-то мы продали. Папочка запил по черному, все, как положено, и пропал. Прихожу я однажды из школы домой и чувствую, что он дома, где-то здесь, совсем рядом, я даже уже знала, где именно. Открыла ванную комнату, ну он там и висит на трубе. Как Есенин. Думаю, надо мамочке позвонить, я ведь маленькая еще, чтобы папочку с трубы снимать. Мамочка прибежала, стала охать, ахать. «Допрыгался, — говорит, — Есенин. А ты бесчувственная, — это она мне говорит». Ну раз я бесчувственная, я ее и вытолкала за дверь. Сняла папочку, помыла, привела в божеский вид, нарядила, ну а тогда уже и позвала всю эту братию: милицию, врачей. Они хай подняли, что нельзя было, дескать, его трогать. Только я на них на всех положила. Я тогда уже сама решала, кого мне трогать, а кого не трогать.
АНТОН. Ну после этого ты уже могла уехать к бабушке.
НИНА. Могла. Только бабушка из окошка выбросилась чуть ли не в тот же день, что и папочка. Так что не зря он себя Есениным чувствовал.
АНТОН. К кому же ты ездишь?
НИНА. А на могилку езжу два раза в год. Новые хозяева моей квартиры люди душевные. Когда я приезжаю, они мне комнату сдают за валюту. Мне бабушка наследство оставила во Франции. Гроши, конечно, для нормальных людей, а для меня целое состояние, если здесь жить.
Антон смотрит на часы.
НИНА (закрывает рукой часы на его руке). Она придет, когда рассветет. Поверь мне. Я знаю, когда приходят. Есть время еще ровно на одну историю. (Снимает очки.)
АНТОН (надевает ей очки). Не надо показывать глаза, даже пушкинисту. Ты даешь чужому человеку в руки оружие… Мне надо идти в милицию. Я не могу на них положить, как ты. (Встает, гладит ее по голове и выходит.)
Нина сидит в прострации, смотрит в одну точку, начинает напевать какую-то дурацкую песенку.
~Антон выходит в коридор, спускается по лестнице. Внизу, у выхода, сидит Марина.
АНТОН (ошеломленно). Почему ты здесь?
МАРИНА. Я ждала, когда ты уйдешь.
Антон с силой бьет ее по лицу. Она вскакивает и бежит вверх по лестнице. Антон бросается за ней. Они вбегают в комнату. Нина сидит за столом в той же позе, в какой ее оставил Антон. Антон и Марина не обращают на нее никакого внимания.
АНТОН (хватает Марину за рукав, поворачивает к себе). Ты врала мне. Ты дрянь. Она не сестра тебе!
МАРИНА. Она моя сестра. Самая настоящая родная сестра.
АНТОН. Зачем ты врешь? Зачем? Ты придумала это все, чтобы удержать меня!
Их диалог происходит очень быстро, на высоких тонах. Они кричат друг на друга.
МАРИНА. Мне незачем врать. Я хочу, чтобы ты убрался! (Вырывается. Он не отпускает ее.)
АНТОН. Ты не можешь этого хотеть! Я ждал тебя здесь всю ночь.
МАРИНА. Ждал, потому что тебе было плохо!
АНТОН. Мне было очень хорошо, так хорошо, как никогда! Но я ждал тебя каждую минуту.
МАРИНА. Я не хочу больше быть твоим аэродромом!
