Юлий Ким - Светло, синё, разнообразно… (сборник)
Ибо Щербаков родился в Обнинске, а кроме того, я действительно блистал в этом академическом оазисе, и даже однажды с Мишиной помощью, когда он мне устроил в родном городе концерт.
Но потом я подумал: зачем я буду описывать его биографию, это труд будущих литературоведов. Зачем я буду описывать его историческое значение, его мастерство, его виртуозную технику… Я, пожалуй, остановлюсь только на одной-единственной мысли, которую мне хочется подчеркнуть, и на одной легенде, которую мне хочется опровергнуть.
Дело в том, что Михаил Щербаков – это стопроцентный бард и стопроцентный небард одновременно. Стопроцентный бард в том смысле, что он исключительно, единственно, чем занимается в жизни, – это сочинением, исполнением и записью собственных песен. В этом смысле я не знаю, какой еще бард выглядит рядом с ним столь же стопроцентно. Я – нет, потому что еще занимаюсь театром, пишу пьесы какие-то, оснащаю своими песнями чужие произведения. Городницкий одной рукой пишет песни, другой просто стихотворные тексты, а третьей ищет Атлантиду, как известно, и занимается океанографией. Сухарев пишет тексты и одновременно руководит нашей биологией. И т. д. и т. п. Все чем-то попутно заняты. Щербаков занимается только песней.
Но одновременно он стопроцентный небард, вот в каком, пожалуй, смысле. Дело в том, что слово «бард» к Михаилу Щербакову, как ни странно, не так легко применимо, как ко многим известным, уже перечисленным мною именам. Слово «бард» немножко узковато для него. Конечно, в первую очередь это поэт. И его отношение к делу называется очень высоким и очень, мне кажется, точным словом: «служение». Вот таким служением был занят всю жизнь Иосиф Александрович, перечисленный мной, и Давид Самойлович. Из наших бардов, занимавшихся служением высокому делу поэзии, может быть, я назвал бы только три, представьте себе, имени – это Булат Окуджава, Александр Галич и Новелла Матвеева. И даже Визбора, и даже Высоцкого я не могу назвать в этом ряду. Это больше, чем поэтическая потребность писать стихи и песни. Это понятие своего дела как некоторой миссии, с очень высокой ответственностью и с очень высоким требованием к качеству этого дела. Вот что, мне кажется, отличает Мишу от общего этого братства бардов.
И, наконец, два слова относительно легенды, которую я хочу ниспровергнуть. Щербаков – при первом же с ним знакомстве, когда я услышал первую порцию песен, сочиненных им в восемнадцать, девятнадцать и двадцать лет (ему было двадцать лет, когда мы познакомились), – сразу заявил о себе как мощный мастер, я тут же это почувствовал. И я сразу понял, что в нем скрыта мощнейшая пружина саморазвития. Наверное, он кому-то обязан больше, может быть, и мне в том числе. Но я знаю, что он всех прочел и впитал. Он состоялся бы как Щербаков и независимо от любых источников, независимо от нашей помощи или непомощи ему. Меня часто спрашивают: правда ли, что вы, как старик Державин, лиру ему передать хотели, так сказать, в гроб сходя… Или, как Жуковский, уж не готовлю ли я портрет с надписью «Победителю ученику от побежденного учителя». Нет. Ничего этого не было и не будет, потому что Щербаков в учителях не нуждается. Он самодостаточен. Единственно, чем я могу гордиться, что я первый признал его, это мой приоритет, я на этом настаиваю.
Давид Самойлов как-то сказал: «Литератор должен уметь все – писать стихи, писать прозу, писать драматургию, он должен полностью чувствовать себя комфортно в создании русской литературы. Вот я, – говорил он, – во всех жанрах себя попробовал, включая даже литературоведческие изыскания». Михаил Константинович пока остается в жанре сочинения песен, песенной поэзии. И поэтому меня разбирает ужасное любопытство: каков-то он будет в прозе? Я думаю, что это где-то не за горами.
Итак, я не играл роли Державина при Пушкине в биографии Михаила Константиновича. Хотя, честно говоря, прилагал некоторые усилия к тому, что сейчас называют раскруткой. То есть где бы то ни было не скрывал своего восхищения, восторга, своего отношения к тому, что делал Щербаков, когда у меня спрашивали или когда даже не спрашивали. То есть рекламировал по мере сил. Не думаю, что это сыграло главную роль в становлении его аудитории и популярности. Потому что она как-то устанавливалась своими собственными законами. Но что я этому содействовал – это было, действительно. Уже через три года после знакомства я об этом содействии написал небольшой стишок, где не скрывал своей прямой материальной заинтересованности.
Уж сколько лет, как мы знакомы
И даже, я скажу, родны.
И как бы к другу друг влекомы
Созвучьем коренной струны[3].
Пора оформить отношенья.
Весьма формальности любя,
По части песен сочиненья
Пишу в наследники тебя.
Моя идея очевидна.
Твоя судьба ясна, завидна,
Поднявшись ввысь кариатидно,
Купаясь в славе, как в Крыму,
Ты потрясешь весь мир талантом,
И будешь ты богатым франтом.
Я захихикаю ехидно
И алимент с тебя возьму.
Чуть позже мои панегирики еще больше возросли. У Маяковского в замечательном стихотворении «Юбилейное» есть такое обращение – в разговоре с Пушкиным он сопоставляет свое соседство в алфавите: «После смерти нам стоять почти что рядом. Вы на Пе, а я на эМ». Дальше: «Кто меж нами? С кем велите знаться? Чересчур страна моя поэтами нища. Между нами, вот беда, позатесался Надсон. Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща!»
Исходя из этого оборота, я сочинил следующие стихи:
Однажды в обществе Некрасова
С презреньем пошлого хлыща
Владимир Маяковский Надсона
Послал куда-нибудь на Ща.
И Надсон, слезы утираючи,
Побрел дремучею тропой —
Но как воспрянул он, товарищи,
Когда добрел до буквы той!
Шесть Щедриных[4], махая кепками,
Его приветствовали там.
Читали оду Щукин с Щепкиным,
Строитель Щусев бил в тамтам.
Сам руку жал товарищ Щелоков,
Щербицкий подарил портрет.
Забрел по дружбе летчик Молоков,
По прежней буковке сосед.
А посреди питья и закуси
Вдруг все затихло, трепеща —
Когда Щуко[5] поставил записи
Неповторимого эМ Ща!
Сам позавидовал Коперник
Созвездью яркому таковскому.
И долго Щепкина-Куперник
Язык казала Маяковскому.
В своих панегириках я потом пошел дальше, просто еще рука не дошла поднять все архивы, чтобы их извлечь. Вот когда стукнет Мише лет пятьдесят, вот, я думаю тогда уже и опубликовать эту антологию панегириков в честь Щербакова, которая, глядишь, еще и пополнится.
Профессор Алеша
В моих глазах он всегда был профессор консерватории и джентльмен. И мне даже странно, что все время нашего знакомства я называл его «Алеша». Но обращался на вы. Как и он ко мне.
Мы не были близко дружны, и хотя несколько раз общая работа нас уединяла на какое-то время, дальше неизменной сердечной симпатии дело не пошло – но симпатия была всегда, сильная и глубокая.
В нем сразу чувствовалось наследственная интеллигентская косточка, в его манере говорить, двигаться, одеваться. «Вкус, Скромность, Достоинство» начертано было на его незримом знамени.
Сколько знаю я народу театрального и музыкального, какая галерея разнообразнейших типов проносится перед глазами, талантливых, амбициозных, обаятельных, невыносимых, немало тоже и скромных, достойных, но среди них всех – профессор он один. В тонких очках, с чистым умным лбом, осененным легкой вдохновенной сединой.
Нас познакомил Петр Фоменко в 68-м году. Он ставил комедию Шекспира «Как вам это понравится» в московском театре на Малой Бронной. В спектакле предполагалось много музыки, командовал ею Алексей Николаев. У Шекспира, однако, собственных текстов для вокальных номеров оказалось недостаточно. Тогда, по давнему знакомству, Фоменко позвал меня, предоставил полную свободу, и я от всей души насочинял в спектакль десятка полтора номеров, на собственный мотив, будучи бардом первого призыва, уже с десятилетним стажем.
И композитору Николаеву понравилась моя музыка. Он шикарно ее оркестровал, соединил со своей, получилась в результате целая сюита из одной только музыки к спектаклю, и любительский симфоджаз МГУ исполнил ее, в двух отделениях, в июне 69-го года в знаменитом Университетском клубе на Моховой. Была овация, и мы с профессором плечом к плечу выходили на поклоны, гордые и счастливые.
Я-то счастлив был вдвойне: мои мелодии получили признание не у кого-нибудь – у профессора консерватории, а под двумя из них, как полушутя сказал Алеша, расписался бы и Прокофьев. О, я эти слова нацепил на себя, как орден, и до сих пор ношу с вызывающим видом. Ведь от барда ждут, как правило, текста, а что до музыки – с него хватит и трех аккордов, по принципу «необходимо и достаточно». Получилось, что я эту планку превысил. Еще бы мне не гордиться.
Тут был и некий дополнительный нюанс, вполне для профессора характерный. В то время положение мое было странным и опасно двойственным. Власти запретили мне два моих основных занятия: преподавание литературы в школе (согласно диплому) и выступления с песнями под гитару – согласно уже шестилетней практике. Запретили из-за моей диссидентской деятельности: я числился в активных антисоветчиках. Осенью 68-го был вызван на Лубянку и предупрежден. Там же, однако, было сказано, что препятствовать моей работе в театре и кино они не собираются – ясное дело, если и я не собираюсь диссиденствовать дальше. Обещаний я никаких не давал, но выбирать пришлось. И с начала 69-го года активно и открыто в правозащитном нашем движении я уже не участвовал.
