Юлий Ким - Светло, синё, разнообразно… (сборник)
Мы с ним пошли прогуляться по Тамбову в пасмурный день. Сыро, промозгло, айда в кино. И целый день ходили из кино в кино, выбирая боевики покруче. Первое место по количеству трупов занял какой-то японский кошмар, последнее – «Три дня Кондора» с Робертом Рэдфордом: трупов оказалось всего штук десять, зато каков сюжет! какова драматургия! каков Рэдфорд!
* * *Я в этом опусе, наверное, многое упустил, да простят мне родные-близкие-друзья. Так вот, написал я то, что написал, потому что приспичило мне. И метод избрал я для этого – «как Бог на душу положит». Вы скажете: «Немного же Он тебе на душу положил» или «Не намного же хватило твоей души». Вы будете правы. Для близкого друга, такого, каким был Димыч для меня, вроде бы можно было присесть за письменный стол и поосновательнее, чем просто потому, что приспичило. Что ж, еще не вечер. Глядишь, и присяду. Но ведь куда денешься от внезапного, почти тоскливого желания вот-вот взять и залпом вспомнить, и тут же, не думая о композиции, залпом же и записать, следуя чувству, воскрешающему кадры воспоминаний в произвольном порядке независимо от содержательности (писательство) и незначительности (пельмени).
Последнее время Димыч любил горестно приговаривать: «Умер Максим, да и хрен с ним». Ну как же, хрен. Не хрен никакой. Недавно сестра мне пишет: «Все чаще и чаще вспоминаю Димыча. Оказывается, до чего родной человек и как его не хватает». Вот ведь: «оказывается». А с течением времени много чего «окажется». И не только «большое» видится на расстоянии. И не только о Димыче речь.
Июль-сентябрь 2007
Песни надо писать
О Булате есть роскошный анекдот, тем более удивительный, что является истинной правдой. Проверено.
Ехал он в лифте с соседом, автором многочисленных популярных песенных текстов, вроде «Комсомольцы-добровольцы», и тот все жаловался на свои проблемы – с дачей, с машиной, с квартирой…
– Послушай, – не выдержал Булат, – скажи: откуда это все берется? Дачи, машины…
Сосед похлопал его по плечу:
– Песни надо писать, старик. Песни.
В конечном итоге оно и произошло: песни Булата заработали ему и дачу, и машину, хотя, конечно, попозже, чем песни соседа, – те окупались быстрее.
Я вообще как-то так все время болел за булатовское благополучие. Ну почему? Почему вон тот, и тот, и этот, все моложе Булата и не воевал никто – а у них уже всё есть, а у него почти ничего? Хотя он такой же знаменитый, а то и боле? Так и хотелось – «отнять и поделить». Или чтобы сами отступились: мол, он больше заслужил, сначала – ему. Как было бы красиво!
Есть время постсоветское, есть время поствысоцкое. Один такой поствысоцкий певец, сочинитель своих песен, как-то похвалился: ну какой я бард? Я – стадионы держу.
На Булата, думаю, и два стадиона бы пришли, да он-то этого не искал. Его зал – человек двести-триста. Зато и общение, разговор идет совсем не тот, не стадионный. Одно дело – во сто тысяч глоток орать: «Спартак» чемпион!!! (тоже, конечно, свой восторг), – другое: поговорить по душам, о Шиллере, о славе, о любви…
– Понимаешь, старик, разные разговоры, – сказал бы я этому пост-Высоцкому. – Ну и стишки тоже… сравнивать не будем.
Похоже, я присутствовал как при абсолютно бесславном выступлении маэстро, так и при наивысшем пике народной признательности ему.
Было дело под городом Роскильдом (Дания), где проходил ежегодный рок-фестиваль скандинавской молодежи. Среди нескольких огромных шатров-шапито, мест на триста каждый, были и мы, Окуджава и Ким, русские барды.
В десяти шагах от нас неистовствовала полная поляна джинсовых панков под звуки английского ансамбля, весьма похожие на тугие удары пневматического молота в кузнечном цеху, кующем танки.
Внутри нашего шатра по всему периметру шли столики, за которыми публика угощалась пивом, галдя во всю мочь. На сцену не обращал внимания никто. А на ней стоял Окуджава.
Он стоял и с тоской взирал на пустое пространство зрительного зала, ехидно подчеркнутое десятком любителей, примчавшихся из Копенгагена послушать Булата. Дождавшись крохотной паузы в общем громе и галдеже, он вздохнул и завел:
– Виноградную косточку в теплую землю зарою…
Слыхать-то его было слышно: техника у них нечего и говорить какая, да лучше бы и не слыхать: когда поет Булат, нужна чуткая тишина, а тут… Словом, Булат поет, а сам поглядывает в мою сторону с выражением Анны Карениной уже из-под паровоза: дескать, где я, что со мной?..
Спев пару песен, он не выдержал и ушел, поклонившись неистово аплодирующей первой скамейке, чья овация напоминала тщетную попытку носовым платком прикрыть зияющую наготу.
Увидя Булатово дезертирство, переводчица Хеле зашипела отчаянно:
– Вам надо петь двадцать минут! Нельзя! Нельзя!
Я вышел к микрофону и закрыл амбразуру. Никогда не пел так оглушительно.
Полученный затем гонорар несколько утешил нас, тем более что и фестиваль этот, оказалось, нам устроили не ради славы, а для наживы – жаль, что это объяснили нам после, а не до: мы бы и настроились соответственно, то есть на труд, а не на подвиг.
А зримый пик его всенародной славы видел я в июне 84-го года, когда, так и быть, согласился маэстро, снизошел, позволил почествовать его в связи с 60-летием – в огромном тысячном зале ДК имени Горбунова – «Горбушке», говоря по-московски, – а то все уклонялся, аж целый месяц (он ведь майский). Ни на какие профессиональные писательские почести не согласился, а к песенным любителям таки пришел, и это несмотря на жестокую простуду и температуру за 38 градусов.
Был концерт с приветствиями, его завершал, помнится, Жванецкий. В самом конце вышел сам, в сопровождении рояля со скрипкой (сын с приятелем) спел, кажется, «Музыканта» и, улыбаясь, начал пережидать начавшуюся овацию вставшего зала.
И тут началось стихийное подношение цветов: справа на сцену потекла бесконечная очередь пышных июньских букетов, они укладывались один за другим на стул перед юбиляром, гора росла, понадобился еще стул, и еще – и тут, по-моему, всех разом пронзила совершенно неизбежная ассоциация с июлем 80-го года – тоже очередь, но только траурная, к театру на Таганке, и тоже растущий цветочный холм на сцене, и тоже перед великим бардом…
Но у той, радостной, очереди в «Горбушке» был свой ликующий восклицательный знак. В конце ее обозначился человек, с трудом взобравшийся на сцену, еле удерживая перед собою колонну из 11 томов полного собрания сочинений маэстро, кропотливо собранных, типографски отпечатанных и изящно переплетенных его почитателями. Там было все, включая критические статьи. В том числе и самые подлые. 11 томов! Вот это был подарок. Думаю, ничего равноценного ни один писатель не получал.
И уже попозже, в закулисном застолье, поднявшись с бокалом в руке, Жванецкий прямо-таки выдохнул это всеобщее чувство:
– Выпьем, дорогой Булат, – сказал он, – за то великое счастье, что ты получил все это – при жизни.
Мы с Булатом не были близкими друзьями, хотя последнее время к этому шло. Да вот не дошло. Одно из самых сильных человеческих желаний – встретиться за гробом, поговорить наконец-то по-настоящему. Возможно, из такого желания вырастает вера.
…Господи! пошли мне эти встречи.
О песнях Михаила Щербакова
Недавно мы со Щербаковым отметили наш скромный, личный юбилей. Двадцать лет тому назад мы с ним встретились, познакомились и подружились, и эта дружба длится по сей день и имеет перспективы и на дальнейшее. Итак, что же мне хочется сказать о Михаиле Константиновиче?
Есть такой поэт Евгений Рейн. Он соответствует всем самым стандартным (чтобы не сказать пошлым) представлениям о поэте. Он громогласный, лохматый, всегда восторженный, и всегда у него горящие глаза. Я помню, как он однажды знакомил меня с поэтессой Инной Лиснянской. Он подвел меня к ней и сказал: «Инна Львовна, вот это Юлий Ким. Это замечательный бард! Это наш лучший бард! Он лучше Галича, лучше Высоцкого, лучше Окуджавы! Это мое мнение». Я не знал, куда деваться, а он продолжил обратное представление: «Юлик, это Инна Львовна Лиснянская. Это замечательная поэтесса! Она лучше Ахматовой, лучше Цветаевой! Это мое мнение».
Эта история пришла мне на ум, когда я задумался о том, что же мне сказать о Щербакове. Конечно, и у меня есть своя воображаемая золотая полка русской поэзии, и на этой полке, наряду с такими именами, как Иосиф Бродский и Давид Самойлов, для меня, несомненно, располагается имя Михаила Щербакова. Это мое мнение. Но думаю, не я один это мнение разделяю.
Миша неоднократно, шутя, себя называл с переносом ударения в середину фамилии – не Щербаков, а Щербаков. Так вот, начало рассказа о его биографии у меня быстро сложилось:
Щербаков, добрый мой приятель,
Родился на брегах Протвы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель.
Там некогда блистал и я.
Полезен Обнинск для меня.
Ибо Щербаков родился в Обнинске, а кроме того, я действительно блистал в этом академическом оазисе, и даже однажды с Мишиной помощью, когда он мне устроил в родном городе концерт.
