Андрей Лазарчук - Аська. Ведьма
— …а потом поднялся дедушка. Сам стоять не мог, его держали под руки. И начал говорить. Царь сначала и слушать не хотел, но дедушку разве уймёшь! Да и любил его царь, только недоумён был сильно и всё повторял: «Саша, Саша, как же ты мог?» А потом вообще заплакал и сказал: «Есть у меня земля за Сибирью, за морем, отправляйтесь туда и творите что вздумается, хоть по Руссо, хоть по Дидро, только отчёты присылайте и подати платите». И посадили наших на корабли…
— Правей, правей наводи! — кричал так, что и сквозь канонаду широко разносилось, босой артиллерийский поручик. — Вон она, за сикаморой! Да куда ты смотришь!..
Он оттолкнул канонира и, схватив орудие за хобот, одним движением развернул.
— Пали!
Пушка выпалила; бомба взорвала чёрный фонтан земли и дыма.
— Не по нраву каша! — захохотал поручик. — Ишь, забегали, чёртовы янки…
— Кто таков? — спросил Нахимов майора Панина.
— Граф Толстой, ваше сиятельство. Воюет — отважно!
— А почему не по форме одет?
— Отдыхал, а тут вылазка…
— Толстой, вы сказали? Это не тот, что «Очерки форта Росс» в «Отечественных записках» пропечатывает?
— Он самый.
— После дела, Павел Васильевич, направьте-ка его ко мне в штаб…
Скобелев придержал кобылу. Ехавший стремя в стремя с ним атаман Белый Башлык вынул из рта длинную трубку и чубуком показал на приближающихся всадников.
— Испано, — коротко сказал он.
Наконец-то, подумал Скобелев. С испанцами он планировал соединиться ещё неделю назад, но те застряли на переправах через плёвую речушку Рио-Гранде (дикси сопротивлялись отчаянно), а с наличными малыми силами — двумя дивизиями стрелков да двумя же казачьими индейскими полками — выступать против старика Ли ни к чему, только людей положишь без пользы.
Он посмотрел на атамана. Семьдесят лет атаману — а по лицу и не скажешь: что из морёного ясеня вырезано, горбатый нос и тонкие неподвижные губы. Глаза, как у орла. И только волосы белые — такие же, как перья на голове. И как вершины гор позади…
Всадники приближались. Теперь и сам Скобелев видел усталые обветренные лица, повязки на лбах, пыльные плюмажи на шляпах. Но всадники сидели гордо и прямо. В них сквозила уверенность и победа.
— Ну вот, — Скобелев похлопал кобылу по шее. — Считай, Доротея, что мы уже в Канзасе…
По случаю скорого, чуть ли не завтра, приезда цесаревича Николая Александровича полы в трактире «Пузатый Гризли» были не только подметены, но и натёрты воском, а окна чисто вымыты. Братья взяли столик у окна, заказали щи из бизоньей лопатки, запечённого шеда, пирог с брусникой — и большую бутылку красного калифорнийского от Голицына. Из окна видна была станция, памятник графу Резанову, хвост строительного поезда. Рабочие в оленьих дохах сидели у вагона, пили что-то из котла, зачерпывая кружками.
— А я, брат, женюсь, — сказал старший, задумчиво глядя куда-то в угол. — Вот замкнём стык, первые поезда пропустим, возьму я отпуск месяца на два — а компания-то мне полгода должна, всё упирались, куда мы без вас, Александр Ильич! — нет, шалишь, хватит. Только маме пока не говори, я сам. О-кей? — он улыбнулся, сильно показав зубы. — Похож я становлюсь на янки?
— До отвращения. Кто она?
— Ты не поверишь. Француженка, из Парижа. Вдова одного нашего управляющего… да я тебе, кажется, рассказывал?
— Нет, — покачал головой младший. — Ну, ещё расскажешь. Весь день впереди. А у меня тоже новость. Надумал я со службы уходить…
— Да ты что?
— Да, так вот. Хочу вкусить вольные хлеба.
— Это то, о чём я думаю? Клондайк?
Младший сдержано кивнул. Потом заговорил, горячась:
— Я ведь, Саша, думал: служить закону — значит служить людям! Ан нет! Тебя нанимают, чтобы ты выгораживал негодяя, может быть даже убийцу. И ты знаешь прекрасно, что он негодяй, но всё равно выгораживаешь, потому что так принято, так положено! А!.. — он налил вина себе, налил брату, поднял бокал. — И не вздумай меня отговаривать!
— Да я и не собираюсь… — старший смотрел на него, наклонив голову, улыбался. — Эх, Володька. Люблю я тебя!..
— Пап! Ты меня слышишь? Какие-то помехи на линии! Я тебе из Вены звоню! Помнишь давешний разговор про художников для проекта Владизапада — столицу переносить? Так вот, я их, похоже, нашёл! Тут их целая колония! Молодые, сумасшедшие и гениальные! Города будущего рисуют! Там с ними Татлин сейчас — они друг от друга в восторге! Я соберу эскизы, привезу! Особенно один парень — Шпеер его фамилия, запомни! Он нам в самый раз будет, вот увидишь!
— Чкалов! Валерий Палыч! Господин полковник!
Голос показался знаком. Чкалов остановился, оглянулся. Его догонял, размахивая палкой, сухонький старичок в светлом полотняном костюме и сандалиях на босу ногу.
— Вот не чаял встретить!.. Какими судьбами в наших широтах?
Чкалов вглядывался и не узнавал. Потом щёлкнуло.
— Сергей Исаевич!?. Не может быть!
— Может, Валера! Ещё как может!
Чкалов выпрямился, щёлкнул каблуками, бросил руку к фуражке.
— Господин инструктор, курсант Чкалов к выполнению задания готов!
— А я в тебе никогда и не сомневался…
Уточкин был ему по плечо; сейчас, остановившись резко, Сергей Исаевич не мог отдышаться. Чкалов подхватил старого учителя под руку, повёл. Они сели на скамейку под навесом — оказалось, это кафетерия. Им тут же подкатили столик с лимонадами и пирожными. Чкалов спросил коньяку — принесли коньяк.
— …мне доктора прописали тёплый климат, я и подумал — теплее, чем здесь, уже не найти. Собрал чемоданишко — на пакетбот — и сюда. И вот уже живу лишних — сколько? — лет двадцать. Благодать. А ты-то, ты-то?
— Ну, про то, что в газетах прописано, умалчиваю, — махнул рукой Чкалов. — А вообще — решили разворачивать здесь, на Гаваях, в Жемчужной Бухте, агромадную базу, поболее Артура. И флот будет стоять, и мы, дальняя авиация. Про новые «Лебеди» Сикорского слыхали?
— Шестимоторные?
— Они самые. Ох, хороши! На что я истребители люблю, но от «Лебедей» в полном восторге — просто поют в небе… Весь Тихий океан наш будет.
— Это да…
Уточкин смотрел куда-то вдаль, в далёкое небо, почти не слыша собеседника. Потом спросил:
— Ты же здесь с аэропланом небось?
— Конечно.
— Прокати меня…
Пузырёк с чернилами ударился о стекло, разбился. Образовалась чёрная клякса в виде треухого зайца. Стекло, конечно, выдержало…
Посол Вознесенский подошёл к окну. Толпа уже поредела, и некоторые самые срамные лозунги исчезли. Полицейские в широкополых шляпах лениво оттесняли студентов от ограды.
Студентов можно понять — кому охота изучать на иностранном языке целые дисциплины? Но департамент образования действует в их же интересах — потому что куда потом из всех этих Гарвардов да Принстонов выпускники стремятся? Правильно, на Запад. А на Западе говорят по-русски. И вам, ребята, без свободного владения языком — труба. Но поймёте вы это уже потом… а сейчас, наверное, какие-то негодяи мутят ваш бедный разум. «Пушкин — нет! Китс — да!» Надо же до такого додуматься! Чем был бы наш мир без Пушкина?..
Он вернулся за стол, вздохнул, открыл блокнот. Надо было писать докладную записку в МИД, но рука сама вывела: «Вместо флейты поднимем фляги…»
Отправная точка
«Все депутаты — козлы!»
Кайманов протёр внезапно зачесавшийся глаз, перечитал. Ничего не изменилось.
Подплыл Гурвиц.
— Лук, Фил, — сказал Кайманов. — Вот из факин ит?
Гурвиц прилип к иллюминатору.
— Итс клаудс, — сказал он. — Пробэбли.
— Пробабили, — проворчал Кайманов. — Сам вижу, что пробабили… Надо в ЦУП звонить.
Он набрал номер ЦУПа. Там долго не отвечали. Потом сняли трубку, но всё равно не отвечали.
— Алё, ЦУП? — он подышал в микрофон. — Алё? Тут «Изумруд-один»…
— Анд вот факин эксидент ю хэв эгэйн? — спросил ЦУП голосом Букашкина.
— Кончай травить, Букашкин, — сказал Кайманов. — Соедини с главным.
— Ссаединяйю! — странным голосом сказал Букашкин. В трубке зазвучало: «…не ветра ледяная синева, а снится нам трава, трава у дома!..»
Трава нам нужна только для запаха, вспомнил Кайманов третью заповедь космонавтов, а дури своей хватает.
— Какого там ещё? — громко спросил главный. Кайманов вздрогнул и оглянулся. Гурвиц висел вверх ногами и делал вид, что слушает музыку.
— Василь Терентич! — заговорил он — и вдруг с ужасом понял, что не знает, как увиденное описать. — Тут такое… я вам лучше сейчас снимок скину, номер же прежний?..
— И что это может быть? — показал рукой Медведев. Снимок был увеличен до размеров скатерти и теперь украшал собой стену.
Василий Терентьевич развёл руками. Руки у него были мозолистые — что надо.
