Игорь Михайлов - Аська
Обзор книги Игорь Михайлов - Аська
Михайлов Игорь
Аська
Игорь Михайлов
Аська
(лагерная трагикомедия)
П О С В Я Щ Е Н И Е
Ивану Алексеевичу Лихачеву -1)
человеку феноменальной культуры
и удивительной судьбы.
Струятся дни. Полгода лишь осталось
из трех тюремных лет, сужденных мне,
и в этой неприветливой стране
мне прозябать теперь совсем уж малость.
Но я в обман себя не заведу,
свою судьбу спокойно караулю:
окончив срок, в штрафбат я попаду 2)
и встречу предназначенную пулю.
Случится то тринадцатым числом 3)
(я даже долгий скучный дождь предвижу),
и перед тем, как сдать себя на слом,
я ни родных, ни близких не увижу...
У повести моей судьба темна:
дойдет ли до читателя она?
Надежда слабая, что эти строчки, чудом
пройдя в века сквозь тысячи преград,
меня негаданно поставят в славный ряд
к давно умершим дорогим мне людям...
Ну что ж... Я тем уж счастлив должен быть,
что вместе провели сезон в аду мы4)
и замысел, что при тебе задумал,
я при тебе успел и завершить...
ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ
Любителям остросюжетных книг
признаюсь сразу: в этой - первой - части
сюжета никакого нет, к несчастью:
в ней только крик души - протяжный крик.
Здесь вам еще не встретится герой,
лишь автор, всюду автор - боже мой!
Чтоб одолеть ее, нужна отвага,
и мой совет (дабы не дали тягу)
за чтенье взяться сразу со второй.
А здесь - не отступленье, но вступленье
лирическое, нужное лишь мне
да тем, кто склонен к грустным размышленьям
и автору сочувствует вполне.
Предупредил. Теперь не мучит совесть,
и я уверенно берусь за повесть.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, ВСТУПИТЕЛЬНАЯ ,
где автор пытается нарисовать таежный пейзаж, вспоминает о своих поэмах, написанных на воле, и травит еще кое-какую баланду.
Тайга редеет. Каждый день с "горы",
где наша расположена колонна,
я наблюдаю рощу, где - пестры
в последнем блеске листья неуклонно
проходят гамму осени: с утра
желтея, золотея, багровея,
под вечер все бледнее, все мертвее,
все однотоннее они... Пора
ветрам свирепым стынуть, леденея...
И роща вновь теряет очертанья,
к привычному готовясь состоянью...
Есть в этой роще, говорят, ручей,
беглец с Уральских гор, здесь обреченный
от солнца прятаться, как от властей...
Но что он мне? Я только заключенный!
Живи я здесь хоть век - мне все равно
того ручья увидеть не дано.
Куда ни глянь - болото подо мною
(охрана, бодрствующая всегда).
Пусть наша зона числится "горою"
здесь тоже всюду хлюпает вода!
Ну, скажем, скрылся ты за вахту... Что ж?
В болотах сдохнешь - иль назад придешь.
Как незаметна здесь людей утрата!
Где всех упомнить, даже перечесть...
Все чаще первая моя палата
мне кажется "палатой номер шесть". 5)
И только медстатистик Лихачев
сказал бы вам, кто от чего загнулся
и кто какой болезни приглянулся ,
цинге ль, пеллагре ль больше всех почет...
...А уж на небе, зябком от морозов,
рассвет по-мартовски голубоват и розов...
Так где ж зима? Взаправду ль стужа стыла
иль бредил я и стих, повременя?
Засыпанная гарью от коптилок,
ночная жизнь замучила меня. 6)
И вот в медлительной тоске ночей
свои поэмы вздумал перебрать я
семью, где мало взрослых сыновей,
но первенцем в которой были "Братья". 7)
Я их писал еще не пробужденным
счастливцем, тщетно ищущим печаль,
то апатичным, то неугомонным
мальчишкою, чьей смерти мне так жаль.
Средь давних лиц я повстречал тогда
былых друзей, когда-то сердцу милых,
и девушку, что в юные года
мне много боли нежно подарила.
Я жил своим еще тогда, вначале,
свою лишь грусть писанием леча,
но чувства собственные щеголяли
в одежке с постороннего плеча.
Те плечи очень дороги нам были, 8)
и все ж, не тщась похитить с неба звезд,
мы собственный костюм себе пошили
добротный, хоть рассчитанный на рост!
Давно ли я, в армейские года,
из всех поэм предпочитал "Матвея"? 9)
И вспомнил я, жестоко сожалея,
как счастлив и как волен был тогда,
как безмятежно проходило лето,
неслышными заботами согрето,
в семье простой и милой, что без слова
меня в себя вобрала, как родного...
Мне вспомнилось, как море свирепело
от ветра резкого; как все вокруг темнело,
а в небе, позабывшем о лазури,
метались чайки, схожие немножко
с чаинками, когда в стакане ложкой
разбудите вы крохотную бурю...
И что же? Пошло покорясь натуре,
глупец, я, видите ли, "жаждал бури",
и были мне тогда почти несносны
дни мирные - безбедны и бесслезны...
И как же быстро им пришел конец!
Теперь, приняв жестокий курс леченья,
всем детищам своим без исключенья
я справедливо-любящий отец...
Могу ли я "Тетнульд" обидеть свой,
край вечных льдов и год тридцать восьмой? 10)
Мой милый спутник, где твоя рука?
Ведь было бы бесстыдно, низко, нагло
забыть, как резвая в камнях бежала Накра,
как клокотала Местия-река...
Болезнь ребенка, горы неурядиц
меня отбрасывали от тетради,
но - строчки редкие в рассветной тишине
вы тем дороже стали нынче мне!
Ты ж, "Кочмас", все казался мне пятном
на добросовестной моей работе!11)
Прошли года, и вот - в конечном счете
я мягче стал в суждении своем...
Биографы - придирчивый народ,
но здесь смолчат, почтительны и немы:
ведь скучноватая сия поэма
кормила и поила целый взвод!
Друзья мои, я вспоминаю вас,
как - голодом и жаждою томимы
в издательство калининское шли мы,
чтоб получить очередной аванс.
В мою звезду неумолимо веря,
вы караулили меня у двери,
и я обманывал в тот незабвенный час
желудки ваши, право, редкий раз!
Уж в этот день мы наедались всласть!
И не было вкусней, даю вам слово,
беспутного, шального, холостого,
чутьпенистого пива молодого,
которое пивали мы в столовой,
что "Волгой-Волгой" издавна звалась! 12)
Что ж под конец мне о тебе сказать,
заветная погибшая тетрадь,
неконченная милая поэма? 13)
Я в ней, грустя по дому, рассказал
про все, чем в детстве жил я и дышал,
про городок, где мирно вырастал,
до кровной до своей добравшись темы,
с тоской, пред коей даже вопли немы!
Последних дней моих армейских верный
всегдашний спутник, друг мой, мой близнец
в корзинке следователя, наверно,
нашла она безвременный конец!
Могу ль простить одно лишь это дело
небрежности Особого отдела?
Мой следователь, гражданин Шиловский!
Вы помните, спросил я как-то вас,
как быть мне с этой темою хреновской,
внезапно для моих раскрытой глаз?
Ведь не смогу ж я не писать о том,
что видел, угодив в их желтый дом?
Ведь выберусь же я в конечном счете!
Вы усмехнулись глупости моей:
- "Кто побывал у нас - как на работе
секретной служит до скончанья дней!"
Тогда вам дикой показалась эта
наивность желторотого юнца,
однако психологию поэта
вы вряд ли раскусили до конца...
Так вот: "в медлительной тоске ночей"
поэму лагерную я задумал.
Но пусть рассказ мой не звучит угрюмо
и насмерть не сразит души ничьей,
напротив - неуверенной и зыбкой
пускай он озарит тайгу улыбкой
взамен нещедрых солнечных лучей.
Вот если он сквозь лагерную зону
на волю вырвется когда-нибудь,
эстет скривится, может быть, резонно,
нос норовя надменно отвернуть.
Еще и в том покаюсь всенародно,
что ты груба, поэма, и резка,
и вовсе "в завиточках волоска
ушку девическому" непригодна. 14)
Но автор этим не смущен ничуть:
он не берет, пускаясь в дальний путь,
в расчет ни ангелочков, ни эстетов:
сюда б их на денек, в болото это,
как щеников, носишком чистым ткнуть!
Да, "c'est la vie" - мадмуазель, месье...
Пусть вас сюжет вульгарный не смущает,
поскольку, как известно, битие
сознание людей определяет...
И вот что дико: в жизни сей беспутной
я - вне закона, я - без прав, без сил
сияние свободы абсолютной
внутри себя впервые ощутил.
Чего бояться мне? Зачем лукавить,
черт знает что строкой бесславной славить
и всяческую нечисть воспевать?
Мне наплевать на лживую печать !
Мне не к чему быть лучших строк убийцей,
смотря предусмотрительно вперед:
редактор ничего не убоится
и цензор ничего не зачеркнет,
поскольку их не будет, как не должно
быть вообще: поскольку автор сам
ответчик пред читателем дотошным
и не подвластен никаким властям.
Уравнен я отныне с графоманом
хоть разразись поэмой, хоть романом...
Слова уже теснятся, рвутся с губ...
