Жан Жироду - Ундина
Ганс. И настоящее «Прощай», понимаете? Влюбленным, которые обычно прощаются на пороге смерти, суждено немедленно увидеться снова, постоянно сталкиваться друг с другом в будущей жизни, то и дело сближаться, непрерывно проникать друг в друга, потому что они станут тенями в одних пределах. Они расстаются, чтобы никогда больше не расставаться. Но мы с Ундиной уйдем навеки каждый на свой борт. На бакборте — небытие, на штирборте забвение… Не надо упускать случая, Ундина… Это первое настоящее «Прощай», сказанное на земле.
Ундина. Постарайся жить!.. Ты тоже забудешь.
Ганс. Постарайся жить!.. Легко сказать. Если бы мне хотелось жить! С тех пор, как ты ушла, мне приходится приказывать своему телу делать то, что прежде оно делало само собой. Я смотрю только, если велю своим глазам смотреть. Я вижу траву зеленой только, когда велю своим глазам видеть ее зеленой. Думаешь очень весело видеть черную траву?.. Это управление самим собой так изнурительно. Мне приходится приказывать пяти чувствам, тридцати мускулам, даже костям. Минута невнимания — и я забуду что надо слышать, дышать… Люди скажут: он умер потому, что ему надоело дышать… Он умер от любви… Что ты пришла мне сказать, Ундина? Зачем ты позволила себя поймать?
Ундина. Затем, чтобы сказать тебе, что я буду твоей вдовой Ундиной.
Ганс. Моей вдовой? Верно, я об этом уже думал. Я буду первым из Витгенштейнов, чья вдова не станет носить по мне траур и говорить: «Он меня не видит, надо быть красивой… Он меня не слышит, надо разговаривать для него». Останется только Ундина, все та же Ундина, и она меня забудет… Это тоже не слишком справедливо…
Ундина. Вот, вот. Успокойся… Я приняла меры. Иногда ты упрекал меня в том, что я хожу взад и вперед по комнатам твоего дома, делаю одни и те же движения руками, отсчитываю шаги. Это потому, что я предвидела день, когда мне придется потерять память и вернуться в глубину вод. Я упражняла свое тело, принуждала его к неизменному маршруту. На дне Рейна, лишенное памяти, оно сможет лишь повторять те движения, к которым я привыкла близ тебя. Порыв, что отнесет меня от грота к корню дерена, будет таким же, как тот, что относил меня от моего стола к окну; я буду катать раковину по песку теми же движениями, какими раскатывала тесто для моих пирожных… Я поднимусь на чердак… я высуну голову. Среди русалок-сумасбродок всегда будет одна русалка-мещанка. О, что с тобой?
Ганс. Ничего. Я забыл.
Ундина. Что ты забыл?
Ганс. Что надо видеть небо синим… Продолжай!
Ундина. Они будут называть меня русалкой людской породы. Потому что я не стану больше нырять головой вниз, а буду спускаться в воду по лестницам. Потому, что я буду в воде переписывать книги. В воде отворять окна. Все уже готово. Ты не нашел моих светильников, моих стенных часов, моей мебели, потому что я велела все это бросить в реку. Там у лих есть свое место, свой этаж. Я уже от них отвыкла. Они кажутся мне неустойчивыми, зыбкими… Но нынче вечером, увы, они представятся мне столь же надежными и прочно стоящими, каковы для меня течения и водовороты. Я не сумею понять в точности, что они такое, но останусь жить близ них. И будет очень странно, если я ими не воспользуюсь, если мне не придет в голову усесться в кресло, зажечь рейнский огонь в подсвечниках. Поглядеться в зеркала… Иногда зазвонят часы. Целую вечность я буду слушать, как они отбивают время… У меня под водой будет наша спальня.
Рыцарь. Спасибо, Ундина.
Ундина. Так, разлученные забвением, смертью, веками, природными различиями, мы будем хорошо понимать друг друга, будем друг другу верны.
Первый голос. Ундина!
Ганс. Они тебя требуют.
Ундина. Они должны позвать меня трижды. Я все забуду только после третьего зова… О, милый мой Ганс, дай мне воспользоваться этими последними мгновениями, спрашивай меня! Оживи воспоминания, ведь через миг они превратятся в пепел. Что с тобой? Ты так побледнел…
Ганс. Меня тоже призывают, Ундина; великая бледность, великий холод зовут меня! Возьми это кольцо, будь моей настоящей вдовой в глубине вод.
Ундина. Скорее! Спрашивай меня!
Ганс. Что ты сказала, Ундина, в тот первый вечер, когда я тебя увидел, когда ты отворила дверь во время бури?
Ундина. Я сказала: «Как он прекрасен».
Ганс. А когда ты застала меня за блюдом с заварной форелью?
Ундина. Я сказала: «Как он глуп»…
Рыцарь. А когда я сказал тебе: «Думай об этом издали»?
Ундина. Я ответила: «Мы потом будем вспоминать этот час… Час, когда вы меня еще не поцеловали».
Ганс. Теперь мы не можем доставить себе удовольствие ждать, Ундина: поцелуй меня.
Второй голос. Ундина!
Ундина. Спрашивай! Спрашивай еще! У меня все уже мешается в голове!
Ганс. Надо выбирать, Ундина: целовать меня или говорить.
Ундина. Молчу!
Рыцарь. Вот судомойка… С виду грязна, но чистых чувств душа ее полна…
Входит судомойка. Он падает замертво.
Ундина. На помощь! На помощь!
СЦЕНА СЕДЬМАЯ
Ундина, Берта. Слуги. Грета. На приподнятой плите лежит Ганс со скрещенными руками. Водяной царь.
Беpта. Кто зовет?
Ундина. Гансу нехорошо. Ганс умирает.
Третий голос. Ундина!
Берта. Ты убила его. Это ты его убила?
Ундина. Кого я убила?.. О ком вы говорите? Кто вы?
Берта. Ты меня не узнаешь, Ундина?
Ундина. Вас, госпожа? Как вы прекрасны!.. Где я!.. Как здесь плавать? Все твердое или пустое… Это земля?
Водяной царь. Это земля…
Русалка (беря ее за руку). Покинем ее, Ундина. Скорее!
Ундина. О, да, покинем ее… Погоди! Кто этот прекрасный юноша на ложе… Кто он?
Водяной царь. Его зовут Ганс.
Ундина. Какое красивое имя! Почему он не двигается?
Водяной царь. Он мертв.
Другая русалка (возникает). Пора… Пойдем!
Ундина. Как он мне нравится!.. Нельзя ли вернуть ему жизнь?
Водяной царь. Невозможно!
Ундина (позволяет увлечь себя). Как жаль! Я бы так его любила!
Конец третьего действия ЗанавесПРИМЕЧАНИЯ
Ипполит Жан Жироду (1882–1944) — один из наиболее значительных французских писателей периода между двумя мировыми войнами. Родился в провинциальном городке Беллаке, уже в детстве обнаружил блестящие способности, в числе первых окончил престижное педагогическое заведение в Париже Эколь Нормаль Сюперьер, после чего получил место наставника в знатном семействе в Германии. С этого времени начинается серьезный интерес Жироду к немецкой истории и культуре, углубленное изучение германской филологии (чему способствовало прекрасное знание языка). Впоследствии в качестве высокопоставленного дипломата Жироду подолгу живал в Германии, продолжал свои историко-литературные занятия, особенно увлекаясь эпохой Гете и немецкими романтиками.
Фронты первой мировой войны Жироду прошел в качестве сержанта французских войск и проявил личную отвагу, однако не поддался шовинистической пропаганде и, оставаясь патриотом, сумел сохранить уважение к культурным ценностям немецкого народа. Уже в ту пору он был убежденным антимилитаристом.
В писательских кругах имя Жана Жироду стало известно еще до войны. В последующие два десятилетия он опубликовал около десятка романов, создавших ему популярность у читающей публики. Но определяющую роль в литературной судьбе Жироду сыграла встреча в 1926 г. с выдающимся французским актером и режиссером Луи Жуве, который побудил его обратиться к драматургии. С этого момента и до конца жизни писателя продолжалось творческое содружество Жироду и Жуве, — эти два имени неразрывно связались в сознании современников. Жироду стал постоянным автором труппы Жуве, сочетавшей смелый театральный эксперимент с возрождением на сцене классики. В парижском Театре Елисейских полей, затем театре Атеней, руководимых Жуве, в течение многих лет произведения других драматургов ставились только между пьесами Жироду, заслонившими его известность как романиста.
В историю национальной и мировой культуры Жироду вошел как основоположник французской интеллектуальной драмы. Уже первая его пьеса «Зигфрид» (1928), переделанная из его же романа «Зигфрид и лимузинец» (1922), пьеса антивоенная и противошовинистическая, явилась скорее драмой идей, нежели драмой полнокровных человеческих характеров, и строилась по логике философской притчи. И в дальнейшем в драматургии Жироду не умолкала напряженная идейная дискуссия по важнейшим нравственным и философским проблемам, дискуссия, облеченная в изощренную и причудливую художественную форму. Эстетическая утонченность стиля, сочетание простоты и сложности, интеллектуализма и лирики, поэтической фантазии и быта, перегруженность культурно-историческими ассоциациями и аллюзиями, ирония и парадоксальность, пристрастие к пародии и к виртуозной словесной игре — все эти особенности Жироду как художника создали ему репутацию элитарного, «прециозного» писателя. Однако он обращался со сцены к широкой аудитории и на протяжении всего творчества утверждал общечеловеческие нравственные ценности — доброту, человечность, красоту естественных чувств, любовь к родине, радость сопричастности природе. Разумеется, Жироду не свойственна была такая активность и определенность гражданской позиции, какая отличала, например, Роллана, но он жил вопросами и тревогами своего времени и отражал их опосредованно, по-своему, не отступая от идеалов гуманизма и демократии.
