Уильям Йейтс - На королевском пороге
Младший ученик
Не умирай, Учитель!
Старший ученик
Молчи, не беспокой его напрасно
Словами жалкими. Одно осталось –
Пойти и поклониться королю,
Что он вернул отобранное право.
Пойдем, дружок, со мной. И будь, что будет.
(Поднимает Младшего ученика)
Преклоним перед королем колени.
Оставьте здесь лежать рожки и арфы.
Отправимся в молчании, ступая
Неслышным шагом, головы склонив,
Как подобает глубоко скорбящим.
Все по очереди слагают на ступени свои инструменты и выходят друг за другом медленно и торжественно. Входят Мэр, двое Калек и Брайан, старый слуга. Мэр, чье бормотание предшествовало его появлению, пересекает сцену перед Шонаханом и останавливается по другую сторону ступеней. Брайан достает еду из корзинки. Калеки наблюдает за ним. Мэр держит в руке жезл, покрытый огамическим письмом.
Мэр (пересекая сцену). «Величайший поэт, почетный гражданин, пастбищные угодья…» Главное, ничего не перепутать. «Почетный, величайший, угодья…» Тут у меня на жезле все записано чертами и резами. И все-таки надо повторить еще раз: «Почетный, пастбищный… это разумно…» (Продолжает тихонько бормотать себе под нос.)
Первый калека. Так и надо этому Королю, если Шонахан навлечет на него несчастье! Что такого в этом короле особенного? Он такой же, как все смертные, и вот надо же – позволяет себе менять старые обычаи, которыми люди жили испокон века.
Второй калека. Если бы я был королем, я бы не стал связываться с человеком, складывающим стихи. Есть в них что-то неладное. Знавал я одного такого, который из года в год складывал стихи, сидя на развилке дорог под кустом боярышника, так что в конце концов весь боярышник на дороге, от Инчи до Килтартана, увял и засох, а ведь он был такой же оборванец, как и мы.
Первый калека. У тех, кто складывает стихи, есть власть не от мира сего.
Мэр. Можно сказать, я наполовину готов.
Первый калека. Не тот ли это, который говорил тебе о благодатном источнике? И о маленькой святой рыбке?
Мэр. Потише, вы!
Второй калека. Ну, конечно, это был он.
Первый калека. О рыбке, которая высовывается из воды и исцеляет калек?
Второй калека. Высовывается раз в семь лет.
Мэр. Итак, я почти готов.
Брайан. Я бы никогда не пожелал Королю никакого зла, если бы не мой хозяин…
Мэр. И ты тоже тише!
Брайан … который решился умереть, чтобы отомстить ему. Вот, я раскладываю для него пищу, но если он и в этот раз ее не тронет, я вернусь домой и начну готовить еду для поминок, ибо до этого уже рукой подать.
Мэр. Теперь моя очередь говорить.
Брайан. Пожалуйста, только покороче.
Мэр (подходя к Шонахану). О величайший поэт Ирландии, перед тобой мэр твоего родного города Кинвары. Я пришел сказать тебе, что слухи о твоем споре с Королем Горта повергли нас в великую печаль, отчасти из-за тебя, почетный гражданин нашего города, отчасти из-за самого города. (Чешет в затылке, потеряв нить речи.) Что там дальше? Кажется, что-то о Короле…
Брайан. Продолжайте. Я разложил перед ним еду; может быть, когда вы закончите, он поест что-нибудь.
Мэр. Не торопи меня.
Первый калека. Дай мне кусочек. Твой хозяин не обидится.
Второй калека. Пусть, кто хочет, изнуряет свои кости голодом, а мы-то помним, зачем Господь дал человеку желудок.
Мэр. Все замолчите. Я вспомнил. Король, говорят, настроен весьма благосклонно, и у нас есть все основания думать, что он собирается отдать нам пастбищные угодья, в которых мы так нуждаемся. Подумать только, нашим косарям приходится ножом срезать траву между камнями! Мы просим лишь разумного. Мы просим, чтобы ты ради блага города сделал то, чего желает Король, и тогда он, вероятно, сделает то, чего желаем мы. Разве это не разумно?
Шонахан. О, разума здесь хоть отбавляй. Но седые волосы твои поредели и зубов во рту осталось совсем немного. Как получилось, что ты прожил на земле так много, а понял так мало?
Брайан (стараясь оттащить Мэра в сторону). Что толку в говорении – разве они не уговаривали его весь день? Неудивительно, что он устал от всего этого. Я разложил перед ним пищу.
Мэр (отпихивая Брайана). Не торопи меня. Не много же ты уважения выказываешь своему городу; убирайся! (Шонахану.) Нам не хотелось бы, чтобы ты думал, что эти наши доводы, как бы вески они не были, перевешивали в наших умах желание, чтобы человек, которым мы так чтим, гордость нашего города, был жив и здоров. Оттого мы просим тебя уступить в том, что, в конце концов, не представляет никакой важности, не бередить себя понапрасну и позволить нам и дальше тобой гордиться. (Довольный своей речью, заканчивает и садится.)
Брайан. Поешь, хозяин, это не королевская еда, состряпанная для всех и никого. Вот овсяные лепешки из нашей домашней печи, вот морской салат из Дураса. Он из красных водорослей, хозяин, очень полезный и приятно пахнет морем. (Берет в одну руку лепешку, в другую миску с салатом и всовывает в руки Шонахана. Чувствуется, что тот тронут.)
Первый калека. Он взял еду и сейчас все прикончит.
Второй калека. Нет, ему не того нужно. На что кошке – мед, собаке – пшеница, а призраку с погоста – желтое яблочко?
Шонахан (отдавая пищу обратно Брайану). Поешь сам, старик, ты совершил далекий путь и, может быть, ничего не ел в дороге.
Брайан. Как я мог есть, когда мой хозяин умирает с голоду? Это все послал твой отец. Он плакал оттого, что из-за ржавчины в коленях не мог прийти сам, и просил передать тебе, что он стар и нуждается в твоей заботе, что соседи будут показывать на него пальцем и он не сможет поднять голову от стыда, если ты сам отвергнешь милость Короля, что он заботился о тебе, когда ты был юн, и будет справедливо, если ты позаботишься о нем теперь.
Шонахан. А что велела передать моя мать?
Брайан. Ничего. Как только ей рассказали, что ты решил уморить себя голодом или вернуть древнее право поэтов, она сказала: «Уговоры не помогут. Мы не переубедим его». Потом она вошла в дом, легла на кровать и отвернула лицо к стене. (Пауза.) Вот голубиные яйца из Дураса, а вот – из-под наших собственных кур.
Шонахан. Значит, она ничего не велела передать. Наши матери знают про нас всё. Они знали это прежде, чем мы родились, вот почему они понимают нас лучше, чем возлюбленные, на груди у которых мы засыпаем. Возвращайся и скажи, что моя мать права – права, потому что она меня знает.
Мэр. О чем это он? Вот и пойми этих поэтов; овца проблеет – и то понятнее. (Поднимается и подходит к Шонахану. Тот отворачивается.) Ты, может быть, не слыхал, сколько скотины перемёрло в эту зиму, когда тебя не было дома, а все оттого, что сена не хватило, и люди болели, потому что им пришлось всю зиму есть соленую рыбу.
Брайан. Все выложил? Если больше ничего за пазухой нет, так ступай.
Мэр. Что это значит – меня гонят? Вот как ты со мной разговариваешь! Будто я не мэр? Будто я не власть? Будто я не во дворце Короля? А ну, отвечай.
Брайан. Тогда объясни народу, как поступает этот Король, – искореняет старые обычаи, старые законы, старые права.
Мэр. Святой Кольман, что он такое несет!
Первый калека. Вот что делает Король, и ты того же хочешь.
Второй калека. Загадить Святой источник.
Первый калека. Зажарить рыбку счастья.
Второй калека. И сунуть ее к себе в карман. А ведь она должна исцелять увечных.
Мэр. Как вы смеете произносить его имя своими мерзкими губами, как вы смеете бранить Короля?
Брайан. А как вы смеете хвалить его? Не позволю хвалить того, кто ограбил моего хозяина.
Мэр. А разве у него нет такого права? Мог бы и голову снести твоему хозяину, разве он не король? Его воля – снести башку хоть тебе, хоть мне! То-то. Да здравствует Король! За то, что еще не снес нам башки! Кричи: да здравствует король!
Брайан. Кричать за здравье короля?
Следующие пять речей произносятся ритмической прозой, иногда переходящей в пение.
Никто кричать не вздумает:
Рыбак закрутит удочку,
Закрутит мельник мельницу,
Закрутит фермер веялку,
Закрутит ведьма пальцами,
Пока не треснет он и не развалится!
Мэр
Он мог бы, если вздумается,
Всех языкастых выпороть,
Всех отодрать за волосы,
Подвесить на веревочке,
Провялить всех на солнышке,
По доброте своей он нас жалеет всех.
Первый калека
