Генрих Бёлль - Приглашение на чай к доктору Борзигу
Борзиг. Я пригласил его сегодня на чашку чая. Не хотите ли с ним познакомиться?
Зёнтген. Да, меня он интересует... Я... Удивительно, что мы и впрямь нуждаемся в таких людях. Может, лучше нанять его на постоянную работу? Я подумаю на этот счет, не смогу ли я... Конечно, я хочу прежде удостовериться в его способностях.
Борзиг. Значит, вы зайдете ко мне, господин директор?
Зёнтген. Зайду. По-моему, это для нас важно.
Звук зуммера.
Секретарша (по селектору). Разрешите, господин директор?
Зёнтген. Несите.
Входит секретарша. Слышно, как звенит посуда.
Зёнтген. Благодарю.
Борзиг. Благодарю.
Секретарша. Пожалуйста.
Секретарша уходит.
Зёнтген (смеется). Кофе немножко запоздал, но все равно пейте. Хорошо, я сегодня приду к вам. Мы должны протолкнуть проколорит. Борзиг, скажите, вам не кажется, что кривая спроса на нашу продукцию имеет несколько странный вид?
Борзиг. Я... э... я не совсем понимаю...
Зёнтген. Наше лучшее лекарство, разумеется, брамин: это на самом деле хорошее средство от простуды. А как его покупают? Хуже всего... Наше самое скверное лекарство — пантотал, оно... между нами говоря... (Совсем понизив голос.) Ну да мы ведь понимаем друг друга... (Смеется.) А люди просто рвут его из рук...
Борзиг. И для проколорита это плохой прогноз, господин директор.
Зёнтген. Примем меры. Неужели хорошее лекарство нельзя хорошо продать?
Оба громко смеются, приблизив лица к селектору. Потом сцена на минуту пустеет.
Комната на пятом этаже. Окна открыты, и слышен шум вокзала, расположенного напротив. Здесь, наверху, уличный гомон звучит несколько приглушенно, время от времени сквозь него прорывается монотонное бормотанье — голос диктора на вокзале.
Роберт (лежа на кровати в глубине комнаты). Не знаю, чего ты хочешь. Любая другая девушка радовалась бы, если бы ее возлюбленного, жениха, нареченного... называй меня как хочешь... пригласили бы в такой дом. Неужели я должен прозябать в этой комнатушке и получать жалкие гроши за работу, которую лучше меня никто не сделает? Я понимаю, тебе так хотелось в кино и теперь тебе обидно. Но неужели ты всерьез думаешь, что я могу туда не пойти? Могла бы хоть немножко за меня порадоваться.
Франциска (стоя у окна). А сам-то ты разве радуешься? Ты уверен, что так уж надо радоваться их приглашению?
Роберт. Послушай, неужели кто-нибудь на моем месте не пошел бы?
Франциска. Не равняйся на других. Опасно, когда удача сама лезет в руки... Но ты так и не ответил на мой вопрос: ты очень радуешься?
Роберт (тихо). Да нет же, ты знаешь: я не люблю этих людей, они наводят на меня тоску, но я не могу упустить такую возможность. Разве ты никогда не думаешь о нашем будущем?
Франциска. О будущем? Ради будущего всегда пренебрегают настоящим. Знаешь, кто это сказал? Ты! Ты учил меня не верить людям, которые болтают о будущем... А теперь... теперь ты сам о нем говоришь, и при этом таким тоном, так серьезно, что я, прости, тебя не узнаю. Твои слова звучат так, словно их произносит другой человек, я их слышала, но в твоих устах они кажутся чужими. Ты говоришь с чужого голоса... и мне страшно. Понимаешь?
Роберт (вздыхая). Может, ты и права, но, послушай, я не понимаю, чего ты боишься? Почему мне нельзя к ним пойти?
Франциска. Я так радовалась, я хотела сделать тебе сюрприз... и вот...
Роберт. И вот ты раскапризничалась, как ребенок, которому сказали, что гулянья не будет. Воздушные шарики лопнули... и дождь смыл краску с деревянных лошадок на карусели...
Франциска. Нет, я не ребенок, но я еще помню, как чувствует себя школьник, удравший с уроков. Груз, который зовут будущим, свалился с плеч, а путы, связывающие тебя с другими, с прошлым, перерезаны; и вмиг ты очутился в бесконечно долгом настоящем. Думаешь, я с легкой совестью наврала шефу, будто мне надо к врачу? Мне было неловко — работы хоть отбавляй, — зато потом, сидя в поезде, я так радовалась, что уже к четырем буду у тебя и целых полдня, целый вечер проведу с тобой... Пусть счета остались неотправленными: Цюссерли — в Берн, Фройтцхему — в Кёльн, Бремке — в Берлин, — не так уж это важно! Небось их не огорчит задержка — навряд ли они обрадуются, узнав, каковы их денежные дела.
Роберт. Да, ты не любишь усложнять себе жизнь. Не знаю, возможно, взрослые несправедливы к детям, но и дети несправедливы к взрослым. Против ваших доводов трудно спорить: настоящее... карусель... ветер... солнце и вода... даже Бога — вы все пускаете в ход.
Франциска. О каких доводах ты говоришь? Поверь, я уже не ребенок...
Роберт. Тогда ты должна понять, что я с тяжелым сердцем иду к Борзигу. И как раз в тот вечер, когда ты решила сделать мне сюрприз.
Франциска. Значит, ты все же пойдешь?
Роберт. По-твоему, надо отказаться? Ведь ради меня он пригласил Зёнтгена.
Франциска. Ради тебя? Держи карман шире! Чтобы Борзиг делал что-нибудь ради других? Его интересует только он сам.
Роберт. Откуда ты его так хорошо знаешь?
Франциска. Удивительное дело, с тех пор как ты у них побывал, ты заговорил совсем другим языком.
Роберт. Ты была там со мной, видела этих людей, беседовала с ними.
Франциска. Да, я их видела, с ними беседовала, пила их чай, курила их сигареты и ела их печенье. То, что для нас — хлеб, для них — сухая корка; мы пьем вино, а их интересуют марки вин... год и название... Подло называть хлеб сухой коркой! Хоть бы ты посмеялся над ними... какое нам дело до этих людей?
Роберт. Да, раньше я над ними смеялся... но, как ни странно, теперь уже не могу.
Франциска. Раньше, когда я не знала этих людей, я их боялась, а теперь я боюсь только за тебя.
Роберт. Понимаю... Кто-то из них, не помню точно, кто именно, минут пять болтал о Зухоке... а я понятия не имел, что такое Зухок, только потом догадался, что это, видимо, название отеля или какого-то курорта. Но я так и не признался, что в первый раз слышу слово «Зухок»... и не мог посмеяться над всей этой ерундой. Ты на самом деле боишься за меня? Или просто ревнуешь?
Франциска. Нет, я ревновала к девушке, с которой ты встречался летом; она была красотка, умница, и притом очень милая, и я боялась, что ты останешься с ней навсегда... но к этим типам из Зухока я не могу тебя ревновать. Мне просто грустно: неужели ты не тот, за кого я тебя принимала? Я за тебя боюсь.
Роберт. Может, и за себя?
Франциска. И за себя тоже. Скоро я приду в эту комнату, если вообще приду — и буду лежать одна на подоконнике и глядеть вниз, и слушать шум поездов, который мы так любили слушать вдвоем...
Роберт. Ты говоришь так, будто все уже кончилось.
Франциска. Да, кончилось. И уже не вернется.
Роберт. Ты даже не спрашиваешь, зачем меня позвали к Борзигу.
Франциска. Знаю — пить чай... но это будет самый горький чай в твоей жизни, и он тебе дорого обойдется — ты будешь расплачиваться за каждый глоток.
Роберт. Оказывается, ты умеешь предсказывать судьбу. Я и не знал, что ты ясновидящая. Откуда только взялась твоя мудрость?
Франциска. Из того, что слышат мои уши и видят мои глаза: стоило мне поглядеть на их лица, послушать их голоса — и я поняла, что они хотят от тебя чего-то такого, на что ты не должен соглашаться...
Роберт. Что именно, ты знаешь? Меня подстерегает таинственная опасность? Да? Но если я уклонюсь от сегодняшнего визита, ты так и не поймешь, были ли основания для страха.
Франциска. Разве ты сам не чувствуешь, что тебя подстерегает опасность?
Роберт молчит.
Не чувствуешь?
Роберт. Это что, допрос?
Франциска. Дай бог, чтобы тебя никто, кроме меня, не допрашивал.
Роберт (встает, подходит ближе). Господи, с каким удовольствием я пошел бы с тобой в кино: увидел бы героиню, которая до смерти влюблена в героя, и героя, который не любит героиню, я выпил бы после сеанса стакан лимонада, зеленого, холодного...
Франциска. Теперь уже ничего не изменишь. Ты все время будешь думать, что упустил главный шанс в жизни.
Роберт. Может быть, это действительно самый большой шанс в моей жизни.
Франциска. Ну и ступай, лови его.
Роберт. А что ты будешь делать?
Франциска. Ждать тебя и слушать шум вокзала, глядеть на водосточный желоб, курить сигареты и наблюдать за тем, как дождь смывает окурки. Если ты до десяти не вернешься, я пойму, что ты заплатил ту цену, которую от тебя потребовали.
