Том Стоппард - До-ре-ми-фа-соль-ля-си-Ты-свободы-попроси
В камере двое — Александр и Иванов. Александр — политзаключенный, а Иванов — настоящий сумасшедший. По ходу спектакля становится ясно (но написать об этом лучше заранее), что оркестр большую часть времени существует только в воображении Иванова. У Иванова имеется музыкальный инструмент — треугольник.
В кабинете никого нет.
В классе — Учительница стоит, а Саша сидит за партой.
Камера
Кабинет и класс не освещены.
В камере сидят Александр и Иванов, каждый на своей койке. Оркестранты настраивают инструменты: сначала по-настоящему, но через одну-две минуты начинают лишь имитировать настройку: то есть воцаряется тишина, а музыканты как бы продолжают настраивать инструменты. Иванов встает, поднимает треугольник и палочку. Оркестр замирает. Тишина. Иванов ударяет в треугольник один раз. Оркестр начинает беззвучно имитировать исполнение произведения. Иванов сосредоточенно вслушивается в неслышную для нас музыку и время от времени ударяет в треугольник, как того требует одному ему ведомая партитура. Нам слышно лишь редкое позвякивание треугольника. Александр наблюдает за происходящим — ему, как и нам, видно только, как сосед изредка ударяет в треугольник. Это продолжается примерно минуту. Затем, очень тихо, начинает звучать музыка, которую слышит Иванов, то есть мы начинаем слышать оркестр.
Удары Иванова по треугольнику теперь вполне соответствуют исполняемой музыке. Очень медленно, постепенно, музыка становится громче, а потом вдруг, на каком-то аккорде, свет над платформой, где находится оркестр, вспыхивает, и он предстает во всем великолепии, вместе со стоящим на возвышении дирижером. Оркестр играет в полную силу. Партия треугольника — вполне значима для исполняемой симфонии. Мы теперь включены в сознание Иванова, а Александр по-прежнему наблюдает за происходящим извне: слышит только треугольник и видит только Иванова.
Иванов (в гневе прерывает оркестрантов). Нет! Нет! Нет! Оркестранты прекращают играть.
Иванов (кричит). Вернитесь, начните с литавр.
Оркестр возвращается к указанному месту, начинает играть, но вскоре музыка стихает — уже не так постепенно, как нарастала, — и оркестр переходит к имитации игры. Когда музыка становится почти неслышной, Александр громко кашляет. Иванов смотрит на него укоризненно. После кашля музыка совсем стихает, воцаряется тишина. Иванов время от времени ударяет в треугольник. Оркестранты делают вид, что играют.
Иванов. Лучше… Хорошо… Намного лучше…
Александр пытается больше не кашлять. Иванов бьет в треугольник — это явно финал произведения. Оркестранты «доигрывают», опускают инструменты. Иванов садится на свою койку. Александр перестает сдерживаться, кашляет вволю.
Иванов (извиняющимся тоном). Я знаю, что вы думаете.
Александр (понимающе). Ничего страшного.
Иванов. Да чего там, говорите прямо. Виолончели все провалили.
Александр (уклончиво). Вообще-то я не слишком сведущ в музыке…
Иванов. Сущие кошки! Не играют, а когтями по жестяной бочке скребут! А вся эта медная мелочь? Неужели я снова должен возиться с этой дешевкой?
Александр. Дешевкой?
Иванов. Ну да, с медными духовыми. Бесстыжие неискренние наглецы. Стоит сделать им замечание — сразу поджимают губы. Ну а как вам другие духовые, которые и язык-то не повернется назвать деревянными? Замшелые, сопревшие бревна! О глокеншпиле вообще умолчим.
Александр. О глокеншпиле?
Иванов. Я же просил о нем умолчать. Скажите лучше, как вам арфистка?
Александр. Повторяю, я не большой ценитель…
Иванов. Да ей только кур щипать! Врывается, как ураган, в тех местах, где даже дурак ступал бы на цыпочках. Господи, у меня что, проблем мало?! Не оркестр, а паноптикум! Фагот — голубой из активных, контрафагот — голубой из пассивных, у большого барабана почесуха, и ему срочно требуется дерматолог. И все так заунывно, точно обезьянка шарманку крутит.
Александр. Н-да, тяжелый у вас случай.
Иванов. Да у меня скрипачи имеют такое же отношение к скрипке, как Яша Хейфец к водному поло. Еще имеется туберкулезник, внучатый племянник Джона Филипа Соузы, который вечно играет форте, где надо пиано. А первая скрипка, как и пристало благочестивому еврею, подал документы на выезд в Израиль. Пора распустить весь оркестр и набрать новый. Вы знакомы с нотной грамотой?
Александр. Нет.
Иванов. Не страшно, научитесь, глазом моргнуть не успеете. Четвертинки-половинки, диезы-бемоли, до-ре-ми-фа-соль-ля-си. Вы на чем играете?
Александр. Говорю же: я не играю.
Иванов. Ударник? Струнник? Трубы-тубы?
Александр. Нет.
Иванов. Гобой? Фагот? Или клавишник?
Александр. Боюсь, что нет.
Иванов. Надо же! Не пианист! Так, погодите, соображу. Флейтист!
Александр. Нет же. Послушайте…
Иванов. Потрясающе. Ну, хоть намекните. Если я сейчас примусь вас бить — до крови, до мяса, — вы что будете защищать, лицо или руки? Какие травмы предпочтете получить: чтобы неделю только стоять, но не сидеть, или только сидеть, но не стоять? Сами видите, я пытаюсь сузить круг подозреваемых инструментов. Я правильно понимаю, что встать на колени и засунуть свой инструмент себе в задницу вам слабо?
Александр. Я не играю ни на каком инструменте.
Иванов. Можете быть со мной вполне откровенны. Я — человек без предрассудков. Представляете, мои музыканты бывали у меня дома. Сам приглашал! Спросите почему? Да потому что каждый из нас чуточку музыкант. А кто утверждает обратное — узколобый фанатик. Так вот, я моих кларнетистов кормил за собственным столом. А этих француженок и французиков, пиколлят и жиголят, подпускал к себе даже на улице, даром что все они проститутки. Так что за меня не беспокойтесь, маэстро: я сиживал вместе с ними всеми, вплоть до барабанщиков, мы ели Мясковского, пили Чайковского, нас вместе пучило от Пуччини. Я, конечно, знаю тех, кто кормит оркестрантов на кухне, объедками, точно холопов, а то и скармливает их самих на обед своим любимым собачкам или львам. Но я музыкантов люблю, я музыкантов уважаю, я их за людей почитаю. Так скажите, если я сейчас разобью ваш инструмент о вашу башку, кто вам понадобится: столяр, сварщик или нейрохирург?
Александр. Я не играю ни на каком инструменте. Будь я музыкантом, я не стал бы от вас скрывать, на каком именно. Но я не играю. И никогда не играл. Я не умею играть. Я не музыкант.
Иванов. Тогда какого черта ты тут делаешь?
Александр. Меня сюда посадили.
Иванов. За что?
Александр. За распространение заведомо ложных измышлений.
Иванов. За клевету? Да как ты посмел порочить честь музыкантов? Говорят же: не стреляйте в пианиста! Даже словом!
Александр. Речь не о музыке, а о политике.
Иванов. Хочешь три совета? Первый: никогда не смешивай музыку с политикой. Второй: никогда не откровенничай со своим психиатром. Третий: играй гаммы!
Александр. Спасибо.
Иванов единожды ударяет в треугольник. Свет в камере гаснет. Звучит группа ударных — исполнение непрофессиональное, совсем детское. Звучит и скрипка, но играют на ней без смычка, просто дергают за струны. Вскоре среди ударных возникает смятение, потому что треугольник все время играет невпопад и всех сбивает. В конце концов остальные инструменты умолкают, и слышен один лишь треугольник — частые нервные удары. Потом смолкает и он.
Класс
Освещается пространство, где находятся Учительница и Саша. Учительница держит в руках треугольник.
Учительница. Ну? Разве ты дальтоник? Саша. Нет.
Учительница. Дай-ка сюда твои ноты. Саша придвигает к ней лежащие на парте ноты.
Вот видишь, красные нотки? Это кто?
Саша. Струнные.
Учительница. Зеленые?
Саша. Тамбурин.
Учительница. Лиловые?
Саша. Барабан.
Учительница. Желтые?
Саша. Треугольник.
Учительница. Ты видишь тут сорок желтых ноток подряд?
Саша. Нет.
Учительница. Вот именно. А зачем играешь? Решил поддержать семейную традицию? Прокукарекать невпопад? Да твоя фамилия и так стала притчей во языцех. Ты об этом знаешь?
Саша. Да.
Учительница. Откуда?
