Генрик Ибсен - Дикая утка
Хедвиг (с блуждающим взглядом). Он бросает нас, мама! Бросает нас. Он никогда не вернется к нам больше!
Гина. Только не плачь, Хедвиг! Папа вернется!
Хедвиг (с рыданиями бросается на диван). Нет, нет, он больше никогда не вернется к нам.
Грегерс. Верите ли вы, что я хотел устроить все к лучшему, фру Экдал?..
Гина. Может статься… Бог с вами!
Хедвиг (лежа на диване). О, мне кажется, я умру! Не вынесу этого! Что же я ему сделала? Мама, верни его, верни!
Гина. Да, да, да. Только успокойся, я пойду и поищу его. (Надевает накидку.) Может быть, он у Реллинга. Но ты не будешь валяться тут и реветь? Обещаешь?
Хедвиг (судорожно рыдая). Не буду, только бы он вернулся.
Грегерс (Гине, которая собирается уйти). Не лучше ли дать ему сначала перестрадать все, вынести до конца эту тяжелую борьбу?
Гина. Успеет потом. Прежде всего надо успокоить девочку. (Уходит.)
Хедвиг (садится и отирает глаза). Теперь скажите мне, что случилось. Почему папа знать меня больше не хочет?
Грегерс. Вам пока не надо спрашивать об этом, пока не станете большой и взрослой.
Хедвиг (всхлипывая). Не могу же я так ужасно мучиться, пока не вырасту!.. Да я уж поняла, в чем дело… Может быть, я ненастоящая папина дочь.
Грегерс (тревожно). Как же это может быть?
Хедвиг. Может быть, мама нашла меня. И вот теперь, верно, папа узнал об этом. Я читала одну такую историю.
Грегерс. Ну, если бы и так…
Хедвиг. Так, по-моему, это не должно бы мешать папе любить меня по-прежнему. Пожалуй, даже больше. Дикую утку нам тоже прислали в подарок, а я все-таки ужасно люблю ее.
Грегерс (стараясь отвлечь ее). Да, дикая утка! Это правда! Потолкуем немножко насчет дикой утки, Хедвиг.
Хедвиг. Бедная дикая утка! Он и ее больше знать не хочет. Подумайте, он хотел свернуть ей шею!
Грегерс. Ну, этого он, наверное, не сделает.
Хедвиг. Да, но он так сказал. И это так нехорошо было с его стороны! Я каждый вечер молюсь за нее, чтобы она была жива и здорова.
Грегерс (глядит на нее). Вы молитесь по вечерам?
Хедвиг. Да-а.
Грегерс. Кто же вас приучил?
Хедвиг. Я сама. Один раз папа был очень болен, и ему поставили пиявки на шею. И он сказал, что сидит со смертью за плечами.
Грегерс. Ну?
Хедвиг. Я и стала молиться за него, ложась спать. С тех пор так и осталось.
Грегерс. А теперь молитесь и за дикую утку?
Хедвиг. Да, мне казалось, что лучше уж прихватить и ее. Она все хирела сначала.
Грегерс. Вы и по утрам молитесь?
Хедвиг. Нет, по утрам не молюсь.
Грегерс. Почему же?
Хедвиг. Утром ведь светло, ну, как-то и не страшно.
Грегерс. Так ваш отец хотел свернуть шею дикой утке, которую вы так любите?
Хедвиг. Нет, он сказал, что это было бы самое лучшее, но что он пощадит ее ради меня. И это было так мило с его стороны.
Грегерс (подвигаясь к ней). Ну, а если бы вы добровольно пожертвовали ею ради него?
Хедвиг (приподнимаясь). Дикой уткой!
Грегерс. Если бы вы ради него пожертвовали добровольно лучшим своим сокровищем?
Хедвиг. Вы думаете, это помогло бы?
Грегерс. Попробуйте, Хедвиг.
Хедвиг (тихо, с сияющими глазами). Да, я попробую.
Грегерс. А вы думаете, у вас хватит духу?
Хедвиг. Я попрошу дедушку застрелить ее.
Грегерс. Ну, сделайте так. Но ни слова вашей матери!
Хедвиг. Почему?
Грегерс. Она не поймет вас.
Хедвиг. Дикая утка?.. Завтра же утром попробую.
Гина возвращается. Хедвиг бросается к ней.
Ты застала его, мама?
Гина. Нет. Но мне сказали, что он заходил к Реллингу и утащил его с собой.
Грегерс. Наверное?
Гина. Привратница сказала. И Молвик с ними отправился.
Грегерс. И это теперь, когда ему нужно было полное уединение для жестокой душевной борьбы!..
Гина (снимая накидку). Да, мужчины – мужчины и есть. Бог знает, куда затащит его Реллинг! Я забегала к мадам Эриксен, там их нет.
Хедвиг (глотая слезы). А если он не вернется больше?
Грегерс. Вернется. Я сообщу ему завтра одну весточку, и тогда вы увидите, как он к вам вернется. Спите спокойно, Хедвиг. Доброй ночи! (Уходит.)
Хедвиг (рыдая, бросается матери на шею). Мама, мама!
Гина (гладя ее по спине и вздыхая). Ох, ох! Правду сказал Реллинг. Вот что выходит, когда всякие сумасброды суются тут со своими интриганными требованиями.
ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ
Павильон Ялмара Экдала. Серое, холодное утро. Оконные стекла занесены мокрым снегом.
Гина, в переднике, выходит из кухни с метелкой и тряпкой и направляется в гостиную. В то же время из входной двери быстро входит Хедвиг.
Гина (останавливаясь). Ну?
Хедвиг. Знаешь, мама, он, кажется, у Реллинга.
Гина. Вот видишь!
Хедвиг. Привратница говорит, она слышала, что Реллинг ночью двоих притащил с собой.
Гина. Я так и думала.
Хедвиг. Но что толку из этого, если он не хочет вернуться к нам?
Гина. Ну, я хоть пойду поговорю с ним.
Старик Экдал, в халате и туфлях, с раскуренной трубкой выходит из дверей своей комнаты.
Экдал. Слушай, Ялмар… Ялмара нету дома?
Гина. Нет, кажется, ушел.
Экдал. В такую рань? И еще в такую метель? Ну что же, сделайте одолжение, я могу совершить утренний обход и один. (Отодвигает с помощью Хедвиг одну половинку дверей на чердак и входит туда.)
Хедвиг задвигает за ним дверь.
Хедвиг (вполголоса). Подумай, мама, что будет, когда бедный дедушка узнает, что папа собирается уехать от нас!
Гина. Полно вздор болтать. Дедушке и знать ничего не надо. Прямо счастье, что его вчера не было дома, когда поднялась тут эта кутерьма.
Хедвиг. Да, но…
Входит Грегерс.
Грегерс. Ну? Разыскали его?
Гина. Говорят, внизу у Реллинга.
Грегерс. У Реллинга! Так он правду ушел вчера с этими господами?
Гина. Должно быть, так.
Грегерс. Но ему, наоборот, нужно было уединение, чтобы серьезно собраться с мыслями!.. Гина. Вам хорошо разговаривать.
Входит Реллинг.
Хедвиг (бросаясь навстречу ему). Папа у вас?
Гина (одновременно). У вас он?
Реллинг. Ну, конечно.
Хедвиг. И вы не дали нам знать!
Реллинг. Да; я – ска-атина. Но, во-первых, мне пришлось возиться с другой ска-атиной – с демонической натурой, разумеется; а во-вторых, я сам заспался.
Гина. Что Экдал говорит сегодня?
Реллинг. Да ничего не говорит.
Хедвиг. Совсем не разговаривает?
Реллинг. Ни гу-гу.
Грегерс. Да, да. Я это вполне понимаю.
Гина. Да что же он делает-то?
Реллинг. Лежит на диване и храпит.
Гина. Вот? Да, Экдал ужасти как храпит всегда.
Хедвиг. Он спит? Он может спать?
Реллинг. Ну да. И еще как, черт возьми!
Грегерс. Понятно, после такой душевной борьбы, которая измотала его.
Гина. Да, с непривычки шляться по ночам.
Хедвиг. Пожалуй, это хорошо, что он выспится, мама.
Гина. И я то же думаю. Но тогда не следует тормошить его спозаранку.
Спасибо вам, Реллинг. Теперь я сначала приберу все, а там… Поди-ка пособи мне, Хедвиг.
Гина и Хедвиг уходят в гостиную.
Грегерс (оборачиваясь к Реллингу). Можете вы объяснить мне, что происходит теперь в душе Ялмара Экдала?
Реллинг. Ей-богу, я не заметил, чтобы там что-нибудь происходило.
Грегерс. Как? При подобном переломе в его жизни, когда все существование его получает новые устои?.. Как вы можете допустить, чтобы такая личность, как Ялмар…
Реллинг. Личность?.. Он?.. Если в нем когда-то и были задатки для такой аномалии, как стать «личностью», по вашему выражению, то все эти корни и ростки давным-давно были задушены в нем полностью еще в детстве. В этом могу вас уверить.
Грегерс. Это было бы странно. Его воспитывали с такой любовью.
Реллинг. Это две-то взвинченные, истерические старые девы тетушки?
Грегерс. Я должен вам сказать, что это были женщины, которые никогда не забывали об идеальных требованиях. Ну да вы теперь, пожалуй, опять начнете зубоскалить.
Реллинг. Нет, я совсем не в таком настроении. Впрочем, я хорошо осведомлен насчет этого. Он таки немало извергал всякой риторики об этих своих «двух духовных матерях». Но я не думаю, чтобы ему было за что особенно благодарить их. Несчастье Экдала в том, что он всегда играл роль светила в своем кружке…
Грегерс. А он разве не таков? В смысле душевной глубины, хочу я сказать.
Реллинг. Что-то не замечал за ним ничего такого. И пусть бы еще отец считал его таким, куда бы ни шло: старый лейтенант всю жизнь прожил дурак-дураком.
Грегерс. Он всю жизнь прожил с детски-наивной душой. Да где вам понять это!
Реллинг. Ну и ладно! Но когда потом милейший душка Ялмар стал некоторым образом студентом, то он сразу прослыл в кругу товарищей будущим светилом. Что ж, он был красив, привлекателен – белый, румяный, кровь с молоком, такой, каких любят барышни-подростки. Затем эта легкая воспламеняемость его натуры, задушевные нотки в голосе и уменье красиво декламировать чужие стихи и чужие мысли…
