Фридрих Шиллер - Драмы Стихотворения

На конные торги в местечко Хаймаркет,
Где продавали все — и жен законных даже, —
Изголодавшийся поэт
Привел Пегаса для продажи.

Нетерпеливый гиппогриф
И ржет и пляшет, на дыбы вставая.
И все вокруг дивятся, рот раскрыв:
«Какой отличный конь! И масть какая!
Вот крылья б только снять! Такого, брат, конька
Хоть с фонарем тогда ищи по белу свету!
Порода, говоришь, редка?
А вдруг под облака он занесет карету?
Нет, лучше придержать монету!»

Но глядь, подходит откупщик.
«Хоть крылья, — молвит он, — конечно, портят дело,
Но их обрезать можно смело,
Мне коновал спроворит это вмиг, —
И станет конь как конь. Пять золотых, приятель!»
Обрадован, что вдруг нашелся покупатель,
Тот молвит: «По рукам!» И вот
С довольным видом Ганс коня домой ведет.

Ни дать ни взять тяжеловоз,
Крылатый конь впряжен в телегу.
Он рвется, он взлететь пытается с разбегу
И в благородном гневе под откос
Швыряет и хозяина и воз.
«Добро, — подумал Ганс, — такой скакун бедовый
Не может воз тащить. Но ничего!
Я завтра еду на почтовой,
Попробую туда запрячь его.
Проказник мне трех кляч заменит разом,
А там, глядишь, войдет он в разум».

Сперва пошло на лад. От груза облегчен,
Всю четверню взбодрил рысак неосторожный.
Карета мчит стрелой. Но вдруг забылся он
И, не приучен бить копытом прах дорожный,
Воззрился ввысь, покинул колею
И, вновь являя мощь свою,
Понес через луга, ручьи, болота, нивы.
Все лошади взбесились тут,
Не помогают ни узда, ни кнут,
От страха путники чуть живы.
Спустилась ночь, и вот уже во тьме
Карета стала на крутом холме.

«Ну, — размышляет Ганс, — не знал же я заботы!
Как видно, дурня тянет в небеса.
Чтоб он забыл свои полеты,
Вперед поменьше класть ему овса,
Зато побольше дать работы!»
Сказал — и сделал. Конь, лишенный корма вдруг.
Стал за четыре дня худее старой клячи.
Наш Ганс ликует, радуясь удаче:
«Теперь летать не станешь, друг!
Впрягите-ка его с быком сильнейшим в плуг!»

И вот, позорной обреченный доле,
Крылатый конь с быком выходит в поле.
Напрасно землю бьет копытом гриф,
Напрасно рвется ввысь, в простор родного неба, —
Сосед его бредет, рога склонив,
И гнется под ярмом скакун могучий Феба.
И, вырваться не в силах из оков,
Лишь обломав бесплодно крылья,
На землю падает — он! вскормленник богов! —
И корчится от боли и бессилья.

«Проклятый зверь! — прорвало Ганса вдруг,
И он, ругаясь, бьет невиданную лошадь. —
Его не запряжешь и в плуг!
Сумел меня мошенник облапошить!»

Пока он бьет коня, тропинкою крутой
С горы спускается красавец молодой,
На цитре весело играя.
Открытый взор сияет добротой,
В кудрях блестит повязка золотая,
И радостен веселой цитры звон.
«Приятель! Что ж без толку злиться? —
Крестьянину с улыбкой молвит он. —
Ты родом из каких сторон?
Где ты видал, чтоб скот и птица
В одной упряжке стали бы трудиться?
Доверь мне твоего коня,
Он чудеса покажет у меня!»

И конь был отпряжен тотчас.
С улыбкой юноша взлетел ему на спину.
И руку мастера почувствовал Пегас
И, молнии метнув из глаз,
Веселым ржанием ответил господину.
Где жалкий пленник? Он, как встарь,
Могучий дух, он бог, он царь,
Он прянул, как на крыльях бури,
Стрелой взвился в безоблачный простор
И вмиг, опережая взор,
Исчез в сияющей лазури.

Бог лучезарный, спустись! — жаждут долины
Вновь освежиться росой; люди томятся;
Медлят усталые кони, —
Спустись в золотой колеснице!

Кто, посмотри, там манит из светлого моря
Милой улыбкой тебя! Узнало ли сердце?
Кони помчались быстрее,
Манит Фетида тебя.

Быстро в объятия к ней, вожжи покинув,
Спрянул возничий; Эрот держит коней за узды;
Будто вкопаны, кони
Пьют прохладную влагу.

Ночь по своду небес, прохладою вея,
Легкой стопою идет с подругой Любовью.
Люди, покойтесь, любите!
Феб влюбленный почил.

«В какую высь меня взнесло!
Людишек на земле я вижу еле-еле.
Вот-вот коснусь небес! Всех выше в самом деле
Мое на свете ремесло!» —
Так кровельщик, на башне стоя,
Провозгласил. Так крошка-исполин,
Ганс-метафизик мнит в своем покое
За книгой. Крошка-исполин,
Та башня, с высоты которой ты взираешь,
На чем и из чего воздвигнута, ты знаешь?
Как ты туда попал? И эта крутизна
На что, как не затем, чтоб вниз глядеть, нужна?

Далее, смелый пловец! Пускай невежды смеются;
Пусть, утомившися, руль выпустит кормчий из рук.
Далее, далее к западу! Должен там берег явиться:
Ясно видится он мысли твоей вдалеке!

Веру вожатому-разуму! Бодро плыви океаном!
Если земли там и нет, выйдет она из пучин.
В тесном союзе и были и будут природа и гений:
Что обещает нам он — верно исполнит она!

Здравствуй, гора, с озаренною алым сияньем вершиной,
Здравствуй, о солнце, — по ней льется твой ласковый свет!
Здравствуй, долина веселая, ты, шелестящая липа,
И ликование птиц в чаще кудрявой листвы;
И синева безмятежная над нескончаемой цепью
Гор, чуть краснеющих там, в дымчатой зелени рощ;
И надо мною лазурная чаша высокого неба, —
Радостно к вам я бегу, узник людской суеты…
Воздух струями целебными тут и бодрит и ласкает,
А истомленный мой взор ожил от ярких лучей.
Переливаются красками пышноцветущие нивы,
Прелести милой полна свежая их пестрота.
Вот расстилает приветливо луг свой ковер многоцветный,
Змейкою вьется тропа в сочной зеленой траве.
Слышу пчелы озабоченной, зноем томимой, жужжанье.
Вижу, на розовый клевер сел, трепеща, мотылек.
Зной бьет огнистыми стрелами и не шело́хнется воздух.
Как серебро на хрусталь, сыплется трель с высоты.
Вдруг зашумело в кустарнике… Ольха склонилась вершиной…
Ветра порыв налетел… Засеребрилась трава…
Но, будто ночь ароматная, негой душистой прохлады
Буков тенистый навес приосеняет меня.
В сумраке леса таинственном ширь пропадает картины.
Все извиваясь, тропа выше и выше ведет.
Только порою сквозь кружево листьев пробьется украдкой
Скудный луч солнца, и мне вдруг улыбнется лазурь…
Но наконец неожиданно я выхожу на опушку,
И ослепительный блеск ошеломляет меня.
А вдалеке возвышается, мир замыкая собою,
В мреющем блеске лучей цепь голубеющих гор.
Прямо внизу, под обрывистым склоном горы, у подошвы,
Белою пеной бурлит зеленоватый ручей.
Я меж двумя океанами — высью и глубью воздушной! —
Встал с замирающим сердцем, с кружащейся головой.
Но между высью предвечною и вековечною бездной
В пляске извивов крутых вниз побежала тропа.
Быстро спускаюсь… Богатые нивы несутся навстречу,
Пышным убранством своим славя, крестьянин, твой труд!
Нивы исчерчены межами, это границы владений —
Их на ковре полевом, видно, Деметра ткала.
Это ведь знаки Зевесова, данного людям закона,
С тех пор как — в бронзовый век! — братство сменил произвол.
Но полосою извилистой, слабо мерцая на солнце,
В сторону, в гору, с горы, вдруг исчезая в лесу,
Вьется дорога широкая, соединяя все земли…
А по зеркальной реке вниз проплывают плоты.
Чу, перезвон колокольчиков с пастбища ветер доносит,
Грустную песню поет, эхо встревожив, пастух.
Встали деревни веселые, будто венец над потоком,
Или на склоне горы ярко пестреют в садах.
Здесь человек еще с пашнею всю свою жизнь неразлучен.
Здесь окружают поля скромного пахаря дом.
Окна блестят среди зелени цепкой лозы виноградной
И над всем домом, как друг, дуб свои ветви простер.
Вас, поселяне безвестные, не разбудила свобода,
Вас и поля подчинил давний суровый закон.
Но вы счастливы и веселы в круговороте бессменном
Пахоты, сева и жатв, бедствиям наперекор!..
Кто ж это так неожиданно милую портит картину?
Чуждый вторгается дух, преобразуя весь вид.
Вместо слиянья любовного — тягостное распаденье
И сочетается лишь сходное между собой.
Строятся тополи гордые в ряд, как патриции в свите,
Великолепен их вид, это ль не высшая знать?
Все подчиняется правилу, мере, все по́лно значенья,
Вижу по свите такой, что впереди — властелин!
В высокомерном сиянии пышно вознесшихся башен
Город стоит на скале, властвуя здесь надо всем.
Фавны лесные в далекую оттеснены им пустыню,
Трепет священный вдохнул в камни разумную жизнь.
Тесен здесь мир, ближе сходится тут человек с человеком,
Шире, богаче, сложней внутренний мир горожан;
Мерятся силами недруги в яростной, огненной битве
И плодотворен их спор, но плодотворней союз.
Духом одним оживляются тысячи, в тысячах грудей
Пламенным чувством горит сердце, для тысяч — одно,
Жаркой любви к милой родине полное, к древним заветам
Предков, чей прах дорогой в этой хранится земле.
С неба нисходят бессмертные боги в священные храмы
И водворяются в них у своего алтаря,
Каждый с дарами богатыми: злаки приносит Деметра,
Якорь вручает судам их покровитель Гермес,
Вакх подает виноградную гроздь, ветвь оливы —
Афина, И боевого коня шумно ведет Посейдон.
Матерь бессмертных Кибела львов запрягла в колесницу,
Гостеприимно пред ней город врата распахнул.
О вы, руины священные, славный источник познаний,
Вы, отдаленным векам свой излучавшие свет!
Здесь мудрецы пред воротами провозглашали законы,
Смело герои рвались в бой за пенаты свои!
Матери тут на зубчатые стены с детьми поднимались,
В путь провожая войска взором до крайней черты,
И повергались с молитвой в святилищах пред алтарями,
Славы просили, побед и возвращенья мужей.
Да, победили бесстрашные, но возвратилась лишь слава.
Память о подвиге том надпись на камне хранит:
«Если ты в Спарте,[294] на родине нашей, окажешься, путник,
То передай, что мы все грудью легли за нее».
Спите, герои любимые! Кровью вспоенные вашей,
Зреют оливы в садах и золотится ячмень.
Вверясь труду своих рук, вольный ремесленник весел.
Из камыша на реке бог синекудрый манит.
Свищет секира, вонзается в дерево, стонет дриада —
И, будто громом сражен, рухнул с горы великан.
Вот, рычагом кверху поднятый, камень парит близ утеса.
В горной расселины глубь смело нырнул рудокоп.
Слышится мерный стук молота в кузнице бога Гефеста,
Там под могучей рукой искрится звонкая сталь.
Крутится нить золотистая, пляшут, стучат веретёна;
Как меж натянутых струн, бегает в пряже челнок.
Лоцмана крики доносятся с барки на рейде далеком,
Где отправляют суда, полные здешних даров,
И принимают флотилии с грузами стран чужедальних;
Реют на мачтах вверху праздничные вымпела!
Видишь, кипят многолюдные рынки народом веселым,
Смесь языков и одежд слух поражает и взор.
Площадь ларями заставлена, полными злаков различных:
Все, что под знойным лучом в Африке почва родит,
Все, что в Аравии вызрело, что производится в Фуле, —
Все Амальтея[295] в свой рог сыплет бессмертной рукой.
Счастье с Талантом рождает здесь богоподобных потомков,
Всюду искусства цветут, где их Свобода вспоит.
Взоры художник нам радует, жизнь воссоздавший в твореньях, —
Камень под смелым резцом душу обрел и язык.
Небо легло рукотворное на ионийских колоннах,
И Пантеон заключил в стены свои весь Олимп.
Арка моста перекинулась над белогривым потоком,
Легкая, будто стрела, будто Ириды[296] прыжок.
А в одинокой обители сложные чертит фигуры,
Чтобы природу постичь, дерзкий пытливый мудрец.
Силу материи… ненависть и притяженье магнита…
Звука любую волну… быстрый, стремительный свет…
И мириады случайностей — все испытует ученый,
В хаосе пестрых явлений путь находя и закон.
Мысли безгласные — письменность в плоть облекает и звуки
И говорящий листок передает их векам.
Он заблуждений бессмысленных гонит сырые туманы
И, излучая свой свет, мрак разгоняет ночной.
А человек разбивает оковы свои. О, счастливец!
Узы страха он рвет… Только б не узы стыда!
Разум взывает: «Свобода!» Страсти вопят о свободе
И увлекают людей прочь от природы святой.
Ах, и срывается с якоря — крепкой, надежной опоры
Возле родных берегов — и человек и челнок.
Мчится пловец в бесконечную даль, поглотившую берег, —
Вон, высоко на волнах, утлый качается челн.
Меркнут за хмурыми тучами путеводящие звезды
И благороднейший ум вновь заблужденьям открыт.
Даже в беседах исчезнули честность, и вера, и правда,
Нет их и в жизни, где лгут с клятвою на языке.
В тайны друзей сокровенные, в тайны любви проникает
Мерзостнейший сикофант[297] и разлучает людей.
Вот, затаившись, предательство алчно глядит на невинность,
И ядовитый свой зуб в друга вонзает порок.
В сердце растленном рождаются злые продажные мысли.
Нет благородства в груди, чувства свободного нет.
Правды приметы священные маскою стали обмана.
Мудрой природы давно искажены голоса —
Воображало их явственно сердце в стремлении светлом.
Чистым движеньям души трудно пробиться сквозь ложь.
Вот на трибуне спесивится право, на горе селеньям,
И возле трона стоит, как привиденье, закон.
Долгие годы, столетья мумия нам заменяла
Лживым подобием жизнь, силу, движение, цвет,
До той поры как могучая вдруг пробудилась природа:
«Прочь, отживающий мир, гибели ты обречен!»
Часто ломает в неистовстве клетку стальную тигрица,
Вспомнив в неволе своей сень нумидийских лесов —
В гневе встает человечество, давним согбенное игом,
Чтоб хоть в золе городов снова природу обресть.
Так расступитесь пред пленником, стены, и дайте свободу,
Пусть он вернется скорей в лоно полей и дубрав!..
Где ж это я? Чуть заметная, скрылась от взора тропинка…
Передо мною — утес… Бездна зияет внизу…
Вот позади виноградники, изгородь старого сада —
С ними исчезнет совсем след человеческих рук.
Дремлет жизнь в нагромождениях с виду бездушной материи.
Дикий суровый базальт зиждущей алчет руки.
Чу, водопад низвергается в брызгах и пене с утеса.
Между корнями дубов путь пробивает поток.
Дико ущелье пустынное. Вон в океане воздушном
Плавает горный орел — вестник земли в небесах.
И ни один не доносится снизу ко мне отголосок
Радостей или скорбей, что наполняют нам жизнь.
Что ж, мой удел — одиночество? Нет, ты со мною, природа —
Вновь я на лоне твоем, но мне привиделся сон
И на меня вдруг повеяло ужасом жизни жестокой;
Но лишь исчезла долина — мрачное с нею ушло.
Жизнь мою чище, прекраснее вновь от природы приемлю,
Вновь я исполнен надежд, молод, и весел, и бодр.
Цели меняет и правила неутомимая воля,
А совершается все вечно вкруг той же оси.
Да, в красоте обновления, ты, не старея, природа,
Чтишь целомудренный свой древний, суровый закон.
В зрелых мужах утверждаешь ты то, что ребенок и отрок,
Втайне доверясь тебе, лишь обещали развить.
Грудью своею ты разные возрасты щедро питаешь…
Та же вверху синева. Тот же лугов изумруд.
И нет конца поколениям, пестрой людской веренице —
Солнце Гомера и нам светит с лазури небес!