Ясмина Реза - Пьесы
Зачем же рисковать, что же, если вы мне не понравитесь, к несчастью, мне придется разлюбить ваши произведения?
Мне говорят, что творчество и сам человек не связаны столь тесно.
Как это может быть?
Мне следовало бы… следовало бы что-нибудь прибавить, а не фальшиво улыбаться. Так это было неожиданно.
А сейчас он снова углубился в свои мысли.
Невежа.
Но в конце концов я тоже ведь имею право нарушать молчание.
Хотя бы раз.
Но что сказать?
Ужасная легкомысленная банальность как раз и подошла бы.
Только чтобы ему не показалось, что я очертя голову кидаюсь в разговор.
Вслед за окном?…
МУЖЧИНА. Француженка. Я был в этом уверен.
Француженка. Голос волнующий.
Чуть странный.
Любовник – дирижер. Почему бы и нет? Он будет дирижировать «Преображенную ночь».
Потом поедете ночевать в Висбаден.
А в пятницу в Майенс, где купите картину, вас изображающую, малоизвестного итальянца шестнадцатого века.
Название картины «Портрет и сны Джиованны Альвисты».
Слегка наклонились, на три четверти в сумерках и смотрите в окно на неразборчивый пейзаж с мостом.
Вы встали словно вкопанные оба у антиквара перед этой картиной. Поскольку ведь там, на холсте, меланхоличные при лунном свете, но несомненно ваши черты, ваши особенные глаза, глядящие на вещи эдак настороженно-пренебрежительно.
Вы покупаете картину. Нет, не вы, дирижер покупает картину.
И говорит вам, что повесит к себе в спальню, где сможет ежедневно и совершенно безнаказанно ее разглядывать.
А вы смеетесь.
Вы смеетесь и пытаетесь припомнить, кем вы были, когда вы были Джиованной Альвистой.
Веточка жизни среди многих прочих, малюсенькая точка времени среди иных ненужных одиночеств, наваленные веточки, вязанки сложенные на дороге…
Горько.
Зачем было оплачивать Биарриц для мадам Серда?
Что вдохнуло в меня такую щедрость?
Ее баклан-сынок там тоже был. Она надеялась спасти его от глупости, подарив мотороллер.
Всегда жалел о вспышках добродетели.
Всем «благородным» телодвижениям в дальнейшем мной всегда находились липовые мотивы их осуществления.
Эта совсем никакая мадам Серда после развала коммунизма.
Мадам Серда существовала лишь противопоставляя себя красным.
Что может сделать в таком случае Биарриц?
Натали говорит, что… как же все-таки его зовут?
Следц. Следц без ума от «Прохожего среди многих».
Мне говорят о книгах, написанных тридцать лет назад!
Я уж не помню, что там. Честно не помню.
Ему понравился «Прохожий среди многих», который всем понравился. Конечно, он прочел его две недели назад, для него это сейчас, Поль Парски сейчас, а для меня это произведение чужое.
Недоразумение во времени.
Все, что мы делаем, застаивается. Каменеет. И остается жить лишь для других.
Произведение человека – это то, что наиболее удалено от него во времени.
Во-первых, почему он прочитал «Прохожий среди многих»? Вместо «Ремарки», например, гораздо лучшей. Не говоря о «Человеке случая».
Который бы я кстати не одобрил. Слишком ново.
Как бы то ни было, по мне так лучше что он раскопал «Прохожего», а не накинулся на «Человека случая».
Набрасываться на «Человека случая» до нашей встречи было бы чудовищной ошибкой.
… «Господин Следц, поездка во Франкфурт предоставила мне возможность поразмышлять о нашем положении…»
Как это нашем? Он плевать хотел на «мое» положение.
Вот что меня в нем не устраивает! Он должен был подумать обо мне!
ЖЕНЩИНА. Люблю поездки.
Выйдя во Франкфурте, я сделаюсь другой: человек приезжающий всегда меняется.
Именно так мы превращаемся , из одного в другого, до конца.
Господин Парски, вы обратили на меня взгляд особым образом, и был знак вопроса в свечении ваших глаз.
На краткое мгновение вашей жизни, возможно даже неощутимого вами, уверена, что не была вам безразлична.
Какой был ваш вопрос?
Заранее отвечаю да.
Да, это я.
Да, та, которая однажды тайно унесет мир, где вы есть, да, это я, я унесу ваш свет, ваше лицо, ваши веселые и грустные часы, ночи и дни, что носят ваше имя, всю бездну времени, превращенную в прах.
Да, это я. Да, та что вас любила, что разрисовывала вас по-своему, что рассматривала каждую вещь под вашим беспрестанным руководством, я вас сотру, вас унесу в свое забвенье и не оставлю ничего от вас и ничего вообще.
Вот мой ответ пока вы обращаете на меня взгляд и разговариваете о сквозняке.
У меня брат, и он живет в Париже. И он старше меня.
Мы постоянно говорим о других людях, поскольку мы ведь слеплены из них, не правда ли?
Вы как писатель знаете об этом лучше многих.
Мой брат живет в Париже, в прекрасном здании в Семнадцатом округе.
Холл его здания вымощен плитами белыми, бежевыми и черными.
Он живет в здании двадцать пять лет, и все двадцать пять лет, в каждый день, данный нам Богом, брат шагает лишь по светлым плитам и чередует по очень точной и всегда неизменной схеме белые с бежевыми.
Ни разу за двадцать пять лет не наступил на черную плиту.
И не позволяет сопровождающим его ходить по черным плитам, хотя они гораздо притягательнее.
Когда случайно он встречается с консьержкой – ей он не смеет навязывать свой запрет – то закрывает глаза, чтобы не присутствовать при святотатстве.
О ней он мне сказал, что он , что просил хозяев дома, чтобы ее заменили, поскольку, я цитирую, она – женщина безответственная и попирает шахматную доску наперекор здравому смыслу.
Мой брат уверен, что порядок в мире зависит от безупречности его прохода.
Порядок в мире, что включает в себя все возможные встречи, в том числе, господин Парски, и нашу, в этом поезде Париж-Франкфурт.
И если я посмею в свою очередь обратиться к вам , то только потому что средь великой путаницы мой брат и я поставили как полагается свою ступню на соответствующий камень.
Ну ладно. Хватит философствовать.
Проехали Страсбург. За дело.
Фразу банальную. Нет.
Я вынимаю книгу.
(Вынимает из сумки «Человек случая»).
Вот смеха будет, если он не заметит.
Давай, Марта, манера чтения пооригинальней.
Незаметно и неотвратимо наглядно.
Ох, сердце бьется!
Мне двенадцать лет – Ну и поездка!
МУЖЧИНА. Сколько раз в молодости я думал, ах старость! – счастие – покой – не печататься больше!
Какой лопух!
Ах старость! Ну и что я вижу?
Парня со сварливой рожей. Типа, что закатывает скандал, как только старый друг Брейтлинг позволяет хотя бы тень сдержанности.
Нет-нет. Это был вовсе не тень.
Не следует недооценивать.
И если то, что говорят о нас, нам безразлично, к чему упорствовать в занятии, подлежащем оценкам извне?
Старик, подверженный суду себе подобных, приговоренный изображать удовольствие, что бы ни сказали.
Но перед кем же? Перед кем?
Она читает.
…Она читает «Человека случая»!…
Вот это да…
Где она там?
На странице… странице… 120?…
Вот это да…
Страттмер лежит в больнице.
Он встретил Ревенса. Она уже прочла главу о счетной болезни. Или читает.
Нет, не смеется, значит все, уже прочла. Хотя ведь может же она читать и не смеяться. Ну, нет.
Она бы засмеялась, я уверен. Она уже прочла.
Ведь невозможно хоть бы раз не улыбнуться на счетной болезни.
Улыбается! Улыбается! Она на ней!
Страттмер встречает Ревенса, а тот ему рассказывает о счетной болезни, которая и у Страттмера тоже – еще один больной.
Не смотри так упорно. Она смутиться.
Вот это да -
Она не знает, кто я. Нет, конечно.
Она не читала бы с таким невинным видом. Она не знает, кто я.
А почему она не начала читать сразу после отъезда?
Не интересно было. Нет. Достаточно увидеть ее лицо.
Изображать удовольствие для кого? Для кого, малыш Парски? Для этой, стало быть, случайной спутницы по поезду, молчащей женщины, ниспосланной тебе судьбой, чей взгляд ты ловишь умоляющими зрачками?
Она читает «Человека случая»!
Действительно неординарно.
Я знал, что в этой женщине есть что-то.
Не открывать, кто я?
Почему не начала читать сразу после отъезда?
А потому что думала.
Во Франкфурте она порвет со своим дирижером.
Она раздумывала об условностях разрыва.
Терминологических условностях разрыва. Слова в их отношениях всегда тщательно взвешивались.
Она порвет со своим дирижером, а «Человек случая» - книга-свидетельство этих мгновений.
Не открывать ей, кто я? Несомненно.
Но не останется ли у меня потом горький осадок?
В порядке разнообразия. И что мне даст эдакий изыск?
