Владимир Высоцкий - Собрание сочинений в одном томе
Отец Игоря принял, обещал помочь и помогает, но он вчера подкурил малость, мерзавец, а в гостях у Бориса выпил водочки и стал спать. Борис позвал говорящих по-русски, и я говорил. Слушал его новую пластинку, где он поет, Марина текст читает. Это история его, Бориса, в поэзии – довольно странная, но красивая. Ели вкусно, я попел, все придумывали, как бы перевести. В один голос сказали – это невозможно. Еще были дела автомобильные, купили «кадиллак» – старый, шестьдесят седьмого года, но красивый. Купили больше из-за цены и для юмора. Я послал три баллады Сергею и замучился с четвертой о любви. Сегодня, кажется, добил. Надо завершить Робин Гуда и начинать для Эдика – военные.
Пошел я с одним человеком, который приятель Бориса, на вручение премии А. Синявскому и всех их там увидел, чуть поговорил, представляли меня всяким типам. Не знаю, может, напрасно я туда зашел, а с другой стороны – хорошо. Хожу свободно и вовсе их не чураюсь, да и дел у меня с ними нет, я сам по себе, он тоже. А пообщаться интересно. Они люди талантливые и не оголтелые.
А ночью позвонил один тип, который уехал, – В. 3., упрекал, что я его избегаю и т. д., задавал вопросы вроде: «Ты из повиновения вышел?» Я отвечаю: «Я в нем и не был», и т. д. Он, по-моему, записывал – хрен его знает. Хочет увидеться.
Занервничали мы. Как они все-таки, суки, оперативны. Сразу передали по телетайпу – мол, был на вручении премии.
Утром виделся с нашими. Мимоходом им сказал – реакция слабая. Они ведь теперь тоже либералы. Хотя – кто их знает.
Но ведь общаться-то с кем-то надо, а то веду полуживотное состояние и думаю – зачем я здесь? Не пишется – или больше не могу, или разленился, или на чужой земле – чужое вдохновение для других, а ко мне не сходит?
А приеду домой – там буду отговариваться тем, что суета заела. Каждый день здесь работает телевизор, развращает, хотя ни хрена не понимаю. Маринка мечется между плитой, счетами и делами. Я – бездельничаю и сам не знаю, что хочу.
А тут к тому же случилась у нас утром кража, а может, и не утром, в этом все и дело – от лености мозги и наблюдательность притупились – и я, и Маринка не помним и не можем сократить период возможной кражи.
Либо это у Ольги, когда я пришел в пять часов и до шести часов тридцати минут, но я не помню – снимал ли я куртку в это время, когда ходил в WC – наверх. Если снимал – это могло случиться там, потому что в четыре тридцать они еще были в кармане – я их ощущал, да и вынимал, а если это не так – значит, уже ночью – дома. На Игоря трудно подумать. Может, кто-то случайно зашел в открытый дом и не удержался от искушения, а может быть, и вор. Но тогда почему он больше ничего не взял???
Влез только в сумку и в куртку. Денег забрал 2000 Fr. – в общем, много. Я расстроен жутко. Маринка чем-то отравилась, и рвало ее, да еще голова...
Устная проза
В принципе, я предпочитаю не рассказывать свою биографию, и не потому, что в ней есть нечто такое, что я хочу скрыть, нет, а просто потому, что это малоинтересно. Интересней говорить про то, что я успел сделать за это время, а не про то, что успел прожить.
Я знаю, что про меня ходит много всяких слухов, что мне приписывают массу песен, к которым я не имею никакого отношения, – ну и бог с ними! Не хочу опровергать. Помните, как Александр Сергеевич сказал: «От плохих стихов не отказываюсь, надеясь на добрую славу своего имени, а от хороших, признаться, и сил нет отказаться». Так что...
Ну, в общем, так. У меня в семье не было никого из актеров и режиссеров, короче говоря, никого из людей искусства. Но мама моя очень любила театр и с самых-самых малых лет каждую субботу – лет до тринадцати-четырнадцати – водила меня в театр. И это, наверное, осталось. Видно, в душе каждого человека остается маленький уголок от детства, который открывается навстречу искусству.
Родители хотели, чтобы я стал нормальным советским инженером, и я поступил в Московский строительный институт имени Куйбышева на механический факультет. Но потом почувствовал, что мне это... словом, невмоготу, и однажды залил тушью чертеж, в шестой раз переделанный, и сказал своему другу, что с завтрашнего дня больше в институт не хожу. То есть формально я ходил, чтобы получать стипендию, потому что тогда это были большие деньги – двадцать четыре рубля, но учиться перестал. А в это время я уже несколько лет занимался в самодеятельности, но это была не такая самодеятельность, к которой мы уже привыкли – она сразу оскомину вызывает, и по ней уже прошлись у нас и в фильмах, и в прессе (Ливанов однажды спросил нашего министра культуры: «А вы пошли бы к самодеятельному гинекологу?»), просто люди кроме своей работы занимались еще другим делом, любимым более, чем работа. Это было хобби, которое тогда еще не оплачивалось.
Руководителем там был Богомолов, артист Художественного театра. Он на нас пробовал многие спектакли и работал с нами режиссерски, как с профессионалами. И я начал у него набирать – очень сильно, по его словам. Конечно, это меня увлекало больше, чем мое студенчество, и я просто ушел из института и стал поступать в студию МХАТ. Поступил туда с большим трудом – считалось, что мой голос не приспособлен для сцены. Меня даже пытались отчислить из студии за профнепригодность из-за голоса, но руководитель курса Павел Владимирович Массальский не позволил.
Закончил студию в числе нескольких лучших учеников, стал выбирать себе театр. Тут у меня была масса неудач, но мне не хочется сейчас об этом говорить. Меня приглашали туда-сюда, а я выбрал Московский театр Пушкина – худший вариант, как оказалось, из всего, что мне предлагали. Тогда режиссер Равенских начинал там новый театр (а я все в новые дела куда-то суюсь), наобещал мне сорок бочек арестантов и ничего не выполнил. Он говорил: «Я всех уберу, Володя» – и так далее, но, в общем, он никого не убрал, предпринял половинчатые меры, хотя ему был дан полный карт-бланш на первые полтора-два года: делай что хочешь, а потом будем смотреть результаты твоей работы. Но он так и остановился на половине и ничего интересного из этого театра не сделал – поставил несколько любопытных спектаклей, и все. Я понимаю, что это жестоко – менять труппу, увольнять людей, но без этого невозможно создать новое дело. Нужно приходить со своими и еще как можно больше брать своих. Надо работать кланом, а иначе ничего не получится. Я оттуда ушел, начал бродить по разным театрам: работал два месяца в Театре миниатюр – меня оттуда прогнали; поступал в «Современник», мне даже дали там дебют – я играл Глухаря в «Двух цветах», но чего-то там не случилось. Снимался в кино в маленьких ролях, снова вернулся в Театр Пушкина, а потом, когда организовался Театр на Таганке, я стал в нем работать, порекомендовал меня туда Слава Любшин. Вот и все, творческая биография у меня довольно короткая.
Пишу я очень давно. С восьми лет писал я всякие вирши, детские стихи про салют. А потом, когда стал немножко постарше, писал всевозможные пародии. Все балуются в юности стихами и собираются это делать и в будущем. Почти все могут писать – это не так сложно – и знают, как зарифмовать «кровать» с «убивать» или «мать» и так далее, но это ничего не стоит, это дело четвертое или пятое – рифмовка. Можно взять историю русской рифмы, словарь для рифмовки – и пошел шпарить! И так можно графоманствовать всю жизнь, а вот некоторые почему-то со временем превращаются в Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулину и Окуджаву.
Большинство бросают писать очень рано, а если продолжают, то как-то по инерции, а потом все-таки все равно бросают, уходят. Некоторых заедает суета, некоторые понимают цену настоящей поэзии или понимают, что их поэзия – подражательство: это было прекрасно поначалу, когда казалось, что все умеешь... И только очень немногие продолжают заниматься этим дальше, если видят в этом смысл.
Мне повезло в этом отношении. Мне казалось, что я пишу для очень маленького круга – человек пять-шесть – своих близких друзей и так оно и будет всю жизнь. Это были люди весьма достойные, компания была прекрасная. Мы жили в одной квартире в Большом Каретном переулке – теперь он называется улица Ермоловой – у Левы Кочаряна, жили прямо-таки коммуной. И как говорят, «иных уж нет, а те далече». Я потом об этом доме даже песню написал «Где твои семнадцать лет?». Тогда мы только начинали, а теперь, как выяснилось, это все были интересные люди, достаточно высокого уровня, кто бы чем ни занимался. Там бывали люди, которые уже больше не живут: Вася Шукшин прожил с нами полтора года, он только начинал тогда снимать «Живет такой парень» и хотел, чтобы я пробовался у него. Но он еще раньше обещал эту роль Куравлеву, и я очень рад, что Леня ее сыграл. Так и не пришлось мне поработать с Шукшиным, хотя он хотел, чтобы я играл у него Разина, если бы он стал его снимать. Нет больше Васи.
И еще нету хозяина этой квартиры, Левы Кочаряна. Он успел снять только одну картину как режиссер: «Один шанс из тысячи» – он его поймал и быстро умер. Он успел немного. Он жил жарко: вспыхнул и погас – мгновенно.
