Владимир Высоцкий - Собрание сочинений в одном томе
Но Саша не собирался вроде линять от своей любовницы, а напротив, чаще стал с нею появляться во всех московских домах и на люди. Он развелся с женой, Кулешов, и жил один – квартиру снимал. Так что спрятала до поры поглубже черные и жадные свои мыслишки Лариса, но своего часа ждала. И дождалась. При первой же возможности не преминула до обморока довести свою подругу, хотя, конечно, не ожидала она этого обморока, – думала, что Тамара полегкомысленнее. И не на шутку испугалась:
– А она не умрет, Володя? Смотри – почти и не дышит.
– Да не мельтеши ты! Принеси лучше лед и валерьянку.
Тамара начала уже приходить в себя. Обморок длился минут сорок, а то и больше.
– Что это со мной было? – спросила она.
– Обморок, – ответил Володя.
– А почему лицо болит?
– Это я тебя в чувство приводил – боялся, не очнешься.
Тамара улыбнулась невесело:
– Я живучая! Ну и что, Лариса, дальше? – попыталась она восстановить прерванный разговор.
– Нет уж, хватит на сегодня! Концерт окончен! Доброй ночи, дорогие москвичи! – замахал руками Володя. – Ложимся спать.
Легли. Тамара, конечно, не уснула ни на секунду, то вынашивая планы мести, то снова плача, себя жалея и понимая, что никому она мстить не будет, да и не изменит ничего, разве что отравиться только. Это она уже пробовала после того, как из училища выгнали: было больно и страшно, особенно когда откачали и когда вернулось сознание, – больно, страшно и стыдно.
«И что ты этим докажешь? – спрашивала она себя. – Что он, пожалеет да пострадает?» Так она уж этого не увидит. Вот если бы отравиться, умереть, но увидеть, как он страдает, – тогда другое дело, а так – нет, не стоит. Пережила же она, что он, разведясь с женой, даже и не заикнулся о женитьбе на ней. Переживем и это. Кстати, интересно узнать, что за девочка, на которую он запал?
Утром она как могла привела себя в порядок, взяла у Ларисы, которая долго извинялась, очки черные и поехала домой. Володя до такси проводил, он хороший парень, этот Володя, сказал, что даст телеграмму из Магадана и, может, еще удастся ее вытащить.
На прощание погладил ее по волосам и попросил:
– Ты только не делай глупостей. Все будет о’кей!
Тяжело поднялась она <на> третий этаж. «Хоть бы отца не было дома», – подумала она, отпирая. И вдруг – Николай...
– Здравствуй, – говорит.
– Здравствуйте, – ответила Тамара – и повисло молчание, только струны звенели долго на упавшей его гитаре.
Отец, уже сильно навеселе, с любопытством глядел, что будет, но третий человек, который был в комнате, предложил:
– Пойдем-ка, Максим Григорьевич, за второй – эта уже иссякла. – И Максим Григорьевич поднялся и вышел вслед за Толиком, у которого не было фамилии, а была странная профессия – пассажир.
– Та-мар-ка, То-мочка, – проговорил он нараспев. – Золотая моя, Томка! – добавил он еще трудно и едва переводя дыхание, как бы беря разбег. – Вот и ты, а я уж думал, сидеть мне до вечера с Максимом Григорьевичем и спиваться, – пошутил он, а потом опять горло ему перехватило. – Переменилась ты, девочка, должно быть, а для меня – нет, такая же, как в тот день, когда сказал тебе «Не жди». Как будто и не было трех лет.
– А я бы, Коля, и не ждала, – некстати вставила Тамара.
– Ты погоди, ты, – потом, дай я выговорюсь. Я за это время столько с тобой переговорил, что сейчас хоть сотую часть успеть – и то на год будет. Я стихи тебе писал да песни и видел тебя во сне, да и наяву. Когда захочу, вначале, на лесоповале еще, погляжу на дерево – и захочу, чтобы ты за ним стояла и на меня глядела. И ты стоишь и глядишь, а я тебе говорю ласковые слова. И сколько раз хотел написать, а потом думаю – зачем напоминать? Пусть живет сама, без меня, и гнал я тебя из своей головы, железом выжигал, аж выл, а не выгнал и не выжег. Всегда чувствовал, что ты где-то по земле ходишь, и обнимал тебя несчетно раз. Иди-ка сейчас поближе, Томка!
– Не надо, Коля, – она ошалела немного от сбивчивых, сильных его слов, немного даже каких-то книжных, – для тебя как не было этих трех лет, а для меня были – и какие еще. А сейчас – и совсем не до тебя, Коля. Ты бы ушел! А?
Но такой уж характер был у Николая Святенко, что, если ему поперек, если не по его выходило, он сразу наглел и обретал уверенность.
– Какие мы, Томочка, стали взрослые да печальные, – сказал он привычным уже для себя тоном. – Речей нежных не слушаем, из дому гоним. Да неужто, думаешь, уйду? Бог с тобой, Тома, я три года эту минуту ждал, а сейчас – встать да уйти? А ну-к подойди, подойди, вот так... да обними, да заплачь, как будто ждала, да и скажи даже: «Колька! Я по тебе иссохла! Я без тебя не жила! Я об тебе думала дни и ночи, а ты даже знать о себе не дал, мерзавец ты последний!» – уже шутливо закончил он и потянул уже к ней руки.
– Коля! Я по тебе не сохла, и жила без тебя много, и не вспоминала тебя почти.
– «Почти!» Это хорошо, – сказал Колька. – Это очень хорошо – «почти». Значит, все-таки иногда! А? Мне и этого хватит. – Он так обрадовался этому «почти», будто она сказала «люблю».
И захотелось Кольке Святенко по прозвищу Коллега сейчас же рассказать ей все, да еще такими словами, чтобы она рот раскрыла от удивления. А он бы это смог. Колька – он всего Шекспира перечитал в лагерной библиотеке, да и не только Шекспира. За всю жизнь свою Колька не прочитал больше, чем там. Какой-то зуд у него был, потребность – как есть и пить или даже дышать.
Да, мог бы он сейчас ее удивить красноречием, но стояла она так близко и так странно глядела на него, что он намерение свое литературное оставил, а наоборот даже – притянул ее к себе, задрожал телом своим, и душой конечно, и выдохнул одно:
– Люблю тебя! Без памяти!
Но она вырвалась и трезво так попросила:
– Успокойся, Коля! Сядь! Говори лучше что-нибудь веселое или пой.
Передохнул немного Николай и поднял гитару. Сердце бешено стучало, а песня уже была на языке, не его песня, чужая, но вроде как будто и его:
Мой первый срок я выдержать не смог, —
Мне год добавят, может быть – четыре...
Ребята, напишите мне письмо:
Как там дела в свободном вашем мире?
Гитара подвирала, потому что треснула она, падая. Колька подкрутил колки и продолжал, не заметив даже, как удивленно смотрит на него Тамара.
Что вы там пьете? Мы почти не пьем.
Здесь – только снег при солнечной погоде...
Ребята, напишите обо всем,
А то здесь ничего не происходит! —
пел Николай тихим, севшим голосом, почти речитативом, выпевая нехитрую мелодию.
Мне очень-очень не хватает вас —
Хочу увидеть милые мне рожи!
Как там Тамарка, с кем она сейчас?
Одна? – тогда пускай напишет тоже.
Колька нарочно вставил «Тамарка» вместо положенного «Надюха».
Страшней, быть может, – только Страшный суд!
Письмо мне будет уцелевшей нитью, —
Его, быть может, мне не отдадут,
Но все равно, ребята, напишите!.. —
закончил Колька просительно и отчаянно, с закрытыми глазами и повибрировал грифом, чтобы продлить звук, отчего вышло совсем уж тоскливо.
– Ты откуда эту песню знаешь? – спросила она, когда он открыл глаза и взглянул на нее.
– Это ребята привезли. Какой-то парень есть, Александр Кулешов называется. В лагере бесконвойные большие деньги платили за пленки. Они все заигранные по тысяче раз – мы вечерами слова разбирали и переписывали. Все без ума ходят от песен, а начальство во время шмонов – обысков то есть – листочки отбирало. Он вроде где-то сидит, Кулешов этот, или даже убили его. Хотя не знаю. Много про него болтают. Мне человек десять совсем разные истории рассказывали. Но, наверное, все врут. А тебе понравилось?
– Понравилось, – тихо ответила Тамара. – Спой, Коленька, еще, – попросила она.
– Потом! – Он снова приблизился к ней, отложив гитару, и попросил: – Ты, может, все же поцелуешь меня, Том?!
Она не ответила. Тогда Колька сделал то, что и должен был в подобном случае – отворил он балконную дверь, перекинулся одним махом через перила и угрозил, что разомкнет пальцы, если его сей же момент не поцелуют страстно и долго, в губы. Попросил он так, чтобы что-нибудь сказать и разрядить, что ли, обстановку, вовсе и не рассчитывая, что просьбу его удовлетворят. Но неожиданно для него и для себя Тамара подошла к нему, висящему на перилах, и поцеловала так, как он требовал, долго и горячо, может быть, и не страстно, но горячо.
Мгновенно как-то промелькнуло в ее голове: «Вот я ему так и отомщу – Сашке. Вот так». А он уже подтянулся на руках, снова перекинул тело свое на балкон и начал целовать ее сам, как голодный пес набрасывается на еду, как человек, которому долго держали зажатым рот и нос, а потом дали воздуху, хватает его жадно, как...
