Леонид Леонов - Избранное
Устя. Артисты приехали!
Она вклинивается в стайку девчат. Собранье волнуется. Ближние засматривают в черноту сеней, но холод сочится к ногам, и Катерина закрывает дверь.
Травина. Ну, Похлёбкин, пускай они пока на гостей полюбуются, а мы... Там скотину угоняют. Взглянем, попоили ли в дорогу.
Поняв друг друга, они уходят. Наступает некоторое оживление.
Баба с ребёнком (сторожко, оглянувшись на дверь). Сказывали, они мужиков-то не трогают.
Мамаев. Ясно, поползать перед ими, то не трогают. Кто же свою скотину лупит. С неё и шкура, с неё и мясо.
Потапыч. А может, и стороной пройдут. Бонапарт-те, как шёл, обыкновенно, трёх полковников посылал: «Сыскать мне Кутасово-село. Жалаю видеть дураков, которы... (метнув глаза на Дракина) волков посередь стада дёржат!» — «Можна», — полковники отвечают. Семь дён по болотам ползали, кажный листочек подымали, мундиры промочили, Кутасова не нашли.
Никто не смеётся на этот раз.
Споём, что ли? Запевай, Доня, развесёлую.
Мамаев. Брось клоуна ломать, Потапыч. Болтает-болтает, язык за уши заплетается.
Стаpyxa (крестя зевок). Ох, господи. Сидим, как грыбы, и артистов не видать.
Дверь открывается. Нестарая, худая очень, со строгим, даже отречённым лицом, женщина в чёрном, на брови приспущенном платке, помогает переступить порог высокому благообразному старику с каким-то снежным покоем на лице. «Тут порожек, дедушка, не оступись». На его штопаном пиджаке, одетом поверх белой, косой, со стеклянными пуговками, рубахи, в ряд — три георгиевских креста и орден Красного Знамени в пунцовой розетке. С другой стороны гостя поддерживает крохотная, в больших лаптях, старушка, — и ветром её повалишь. Мужики пристально и недоверчиво взирают на это шествие нищих. Достигнув средины избы, гости кланяются; старика приходится потолкнуть при этом в спину.
Женщина в чёрном (тихо). Дайте тубареточку гражданы. Ноги у ево плохие.
Устя робко ставит перед ними табуретку и возвращается на место. Приехавшие женщины усаживают старика. Устремив голубые, точно утро в лесной чаще, глаза куда-то в матицу, тот как бы слушает птиц милой родины. Чёрная гостья говорит почти без выраженья, от великой скорби или усталости.
Мы являемся, гражданы, Колычевского района, села Малые Грачи. Вы нас не бойтесь, мы ничего не просим. Мы просто так... Нам мир повелел: «вам теперь, сказано жизни нет. А всё идите, леса и пустыни наскрозь, поколе в крайные льды не упрётесь. Покажите, сказано, раны свои русским людям. А уж как они порешат, так тому и быть».
Донька. Баушк, они настоящие, а?
Старуха. Шши-ты!
Женщина в чёрном. Сельцо наше, гражданы, ничем не знаменитое. Сорок дворов было, как немец пришёл. И мы горем своим не выставляемся. У иных уж моря наплаканы... Хошь кораблики пущай! (Её голос дрогнул; закусив губу, она помолчала, пока не справилась с собой) Тут перед вами находится русский житель, герой своей жизни. Фамилия ему Туркин.
Не отрывая глаз от старика. Бирюк поднимается. Тяжёлое мужицкое раздумье бороздит его лицо.
Старушка. А иди поближе, миленькой. Гляди на нас, что получилося. (Беспечально и разведя руками.) Всё у нас тута. Батожка не осталося, собачку отогнать.
Бирюк недоверчиво отступает.
Женщина в чёрном. При нас имеются карточки, за годок в газету сымалися. (Она достаёт их из глубокого кармана, три, обёрнутые в красный, как кровь, платок.) Вот тут он у себя на пасеке стоит. При ём внучки Лида и Маня... Берите, берите, гражданы, кто желает взглянуть для интересу. С платком берите!
Карточки в молчании идут по рукам. Бирюк вглядывается в старика, как бы сравнивая портрет с оригиналом.
Бирюк. (неуверенно, Туркину). Слушь-ка, отец... а ты не Филипп Демьяныч будешь... а? (И вдруг, припав на колено, чтобы заглянуть в опущенное теперь лицо старика.) Эй, взводный... это я тут, Максимка Дракин. Ты не смотри, что в бороде, а это я, я! И шапка, эва, что казак-то подарил... и дырочки в ей незашитые, держи! (Взволнованно, обернувшись к своим.) Он это, он и есть. Туркин Филипп. Служили вместе... Осподи, история какая!
Ребячливая нежность звучит в голосе Бирюка, когда руки гостя ощупывают бороду его и шапку.
Помнишь, Демьяныч, как Перемышь-то брали в пятнадцатом? Как курей-то шрапнельно шарахнуло, а одна, эка, яичко со страху и родила... помнишь?
Молчание. Распрямляя огромную спину, Бирюк переводит взгляд на старушку.
Чего он у тебя, бабка, своих-то не признаёт? Он у нас великий стрелок был. Мухе крылышко мог отстрелить... без остатнего поврежденья. Совсем глумной стал.
Старушка (с доброй и лучистой улыбкой). А он, миленький, четыре часа в колодце под мёртвыми лежал. Доверху было у нас насовано. Спасибо солдатикам нашим... из колодца его, миленькой, достали.
Устя. Знать, тьма ему очи-то погасила.
Мамаев (крестясь). Эко злодеяние, господи!
Женщина в чёрном (строго). Гражданы, нам на разговоры время не дадено. Росея-то больно велика. Имейте внимание, гражданы!
Бирюк пятится. Туркин недвижен, но по мере того, как гостья произносит родные его слуху слова, еле приметный блеск родится в незрячих его глазах.
Филипп Демьяныч, тут перед тобою гражданы сидят, правды ждут. Расскажи им, как ты за отечество грудью стоял, поколе в силе находился. И как Грачи твои чёрным пеплом разлетелися, скажи им. И куда ты внучку свою, мертвенькую, три дни на спине тащил, пока не почернела. И темно ли было в колодце твоём... Всё объясни им, не утаивай!
Голос её звенит, как тетива, спустившая стрелу. И, эхо всемужицкого горя, единодушный вздох вздымается и замирает в небе.
И ещё сознайся людям, Туркин. Может, ты жизнию своею обидел народ ерманский, что он железо поднял на тебя, как на пса? (Вся дрожа.) Встань, перед родиной стоишь, Филипп Демьяныч!
Старик поднимается, одёргивая на себе рубаху. Невнятное клокотание слышно в его груди. И вдруг, точно подломившись, он валится ничком перед собраньем.
Туркин. Заступися, мати русская земля!..
И когда его белая борода касается пола, всё собранье, как по команде, поднимается. Слышны возгласы: «Аль у их в Германии плакать некому?», «Что же они делают-то с нами, изверги!» и один, устин, навскрик: «Душить их, душить, всю серёдку из их вырвать...» Все стоят — прямые, с суровыми и торжественными лицами, новорождённые.
Старушка (бабам). Не плачьте, миленькие. Через слезу гнев утекает. А вы глядите на его, силами запасайтеся...
Бирюк (не смея прикоснуться к лежащему). Филипп Демьяныч... Демьяныч! Что ж ты во всех крестах-то перед нами. Чать, не черти мы лесные, чать, люди...
Пряча заплаканные глаза, Устя и Лена поднимают старика. Прежний беспамятный покой возвращается в лицо гостя.
Женщина в чёрном (поклонясь в пояс). Теперь прощайте, гражданы. Нет у нас больше слов, одни угольки осталися. Учитеся на нас. (Старушке.) Давай пока тулупчик, не остудился бы. Где там карточки-то наши... спасибо. (Потапычу, подвернувшемуся на глаза.) Узнай насчёт лошадки, дяденька.
Потапыч. Можна-а. (Всем, с важностью.) Эй, жители, кто вчера в Путилино ездил?
Устя (утирая лицо). Я, Потапыч, ездила.
Потапыч (подняв палец). Не реви. Марш за мной. Аллюр три креста.
Они уходят за старушкой. И, пока чёрная гостья, бережно завернув в платок, прячет карточки на дно кармана, старушка возвращается с одеждой Туркина. Гостей окружили полукольцом: Мамаев держит короткий латаный полушубок, Катерина — старую военную фуражку и дырковатую шаль, а Бирюк — детский шарфик с пёстрой бахромкой — видимо, даяния добрых.
Катерина (кланяясь). Может, закусите... что осталося.
Старушка (повязывая шалью старика и высвобождая бороду наружу). Неколи, миленькая, сроку нет. Поедем людей будить.
