Дмитрий Мережковский - Павел Первый
Платон Зубов. Послушайте…
Бенигсен. Два – идете?
Платон Зубов. Э, черт…
Бенигсен. Три.
Платон Зубов. Иду, иду.
Бенигсен. Ну, давно бы так. (Палену.) Князь идет – пилюли изрядно подействовали.
Пален. Ну, вот и прекрасно. Значит, все готово. Хозяин, шампанского! Выпьем – и с Богом.
Депрерадович. Ваше сиятельство, а как же мы в замок войдем?
Пален (указывая на Аргамакова). А вот Александр Васильич проведет – ему все ходы известны.
Аргамаков. От Летнего сада через канавку по малому подъемному мостику.
Яшвиль. А если не опустят?
Аргамаков. По команде моей, как плац-адъютанта замка, опустят.
Депрерадович. А потом?
Аргамаков. Потом через Воскресенские ворота, что у церкви, во двор и по витой лестнице прямо в переднюю к дверям спальни.
Яшвиль. Караула в передней много ли?
Аргамаков. Два камер-гусара.
Депрерадович. Из наших?
Аргамаков. Нет. Да с двумя-то справимся.
Денщики подают на подносах бокалы с шампанским.
Пален (подымая бокал). С новым государем императором Александром Павловичем. Ура!
Все. Ура! Ура!
Бенигсен (отводя Палена в сторону). Игра-то, кажется, не стоит свеч?
Пален. Почему?
Бенигсен. А потому, что с этими господами революции не сделаешь. Низложив тирана, только утвердим тиранство.
Пален. Ваше превосходительство, теперь поздно…
Бенигсен. Поздно, да, – или рано. А жаль. Ведь можно бы… Эх!.. Ну, да все равно. Le vin est tiré, il faut le boire. Идемте.
Пален. Идемте, господа!
Голоса. Идем! Идем! Ура!
Талызин. Ваше сиятельство, как же так? – ведь мы ничего не решили…
Голоса. Довольно! Довольно! Идем! Ура!
Все уходят. Два денщика, старый – Кузьмич и молодой – Федя, гасят свечи, убирают со стола, сливают из бокалов остатки вина и пьют.
Федя. Дяденька, а дяденька, грех-то какой – ведь они его убьют?
Кузьмич. Убьют, Федя, не миновать, убьют.
Федя. Как же так, дяденька, а? Царя-то?.. Ах ты, Господи, Господи!
Кузьмич. Да что, брат, поделаешь? От судьбы не уйдешь: убили Алешеньку,[42] убили Иванушку,[43] убили Петеньку,[44] убьют и Павлушку. Выпьем-ка, Федя, за нового.
Федя. Выпьем, Кузьмич! А только как же так, а? И какой-то еще новый будет?
Кузьмич. Не лучше старого, чай. Да нам, что новый, что старый, все едино, – кто ни поп, тот и батька.
Федя поднимает с пола гитару, брошенную кн. Долгоруким, и, как бы о другом думая, тихонько перебирает струны. Кузьмич сперва тоже тихо, потом все громче подпевает.
Кузьмич.
Ах ты, сукин сын, Камаринский мужик,
Ты за что, про что калачницу убил?
Я за то, про то калачницу убил,
Что не с солию калачики пекла,
Не поджаристые.
Вторая картина
Комната княгини Анны Гагариной. Налево – дверь в спальню; в глубине – дверь на лестницу, ведущую в апартаменты государя. Направо – камин с огнем. В углу стенные часы. Ночь.
Павел и Анна.
Анна сидит в кресле у камина. Павел у ног Анны, положив голову на ее колени, дремлет.
Анна. Баю-баюшки-баю! Спи, Пáвлушка, спи, родненький!
Павел. Какие у тебя глазки ясные – точно два зеркальца – вижу в них все и себя вижу маленьким, маленьким… А знаешь, Аннушка, когда я так лежу головой на коленях твоих, то будто и вправду я маленький, и ты на руках меня держишь, баюкаешь…
Анна. Спи, маленький, спи, деточка!
Павел. Сплю, не сплю, а все что-то грезится давнее-давнее, детское, такое же маленькое, как вот в глазах твоих. Большое-то забудешь, а малое помнится. Бывало, за день обидит кто, ляжешь в постель, с головой одеялом укроешься и плачешь так сладко, как будто и рад, что обидели… Ты это знаешь, Аннушка?
Анна. Знаю, милый! Нет слаще тех слез – пусть бы, кажись, всегда обижали, только бы плакать так…
Павел. Вот, вот!.. А тебя кто обижал?
Анна. Мачеха.
Павел. А меня мать родная… Ну, да не надо об этом… Зато, когда весело, так весело – расшалимся, бывало, с Борей Куракиным,[45] со стола учительского скатерть сдернем и ну кататься, валяться – пыль столбом. Из шкапов книжных полки повытаскаем, мосты военные строим. А лошадки, солдатики! А там уж и дела сердечные… Влюбляться-то чуть не с колыбели начал. В томах Энциклопедии Французской – книжищах преогромных, больше меня самого – все изъяснение к слову Amour ищу и с фрейлинами – против нас жили во флигеле – в окна переглядываемся. Не знал еще, что такое любовь, а уж дня не мог прожить без страсти. Подышу на зеркало и выведу пальцем имя возлюбленной, а услышу, идут – сотру поскорее. Раз на балу персик украл, спрятал в карман, чтоб любезной отдать, да забыл, сел, раздавил, по штанам потекло – срам! А красавицы-то, не шутя, на плутишку заглядывались: я ведь тогда – не то что теперь, курносый урод, – мальчик был прехорошенький. Портретик мой помнишь? Где он? Покажи-ка.
Анна снимает с шеи цепочку с медальоном и подает Павлу.
Павел (глядя на портрет). А-а! Я и забыл, что мы тут вдвоем: на одной половинке – я, на другой – он. Ровесники. Обоим лет по двенадцати. И похожи-то как! Две капли воды. Не разберешь, где я, где он. Точно близнец, аль двойник. Ну да и не диво – ведь сын родной, первенец, плоть и кровь моя, мальчик мой милый!.. Александр, Александр!
Ломает медальон и бросает в огонь.
Павел. Будь он проклят! проклят! проклят!
Анна. Что ты, Павлушка? Сына родного…
Павел. Отцеубийца!
Анна. Нет, нет, не верь, налгали тебе – Александр невинен…
Павел. Невинен? Он-то невинен? Да знаешь ли, что он со мною сделать хотел? Пусть бы просто убил – как разбойник, ночью пришел и зарезал… Так нет же, нет! Не тело, а душу мою умертвить он хотел – лишить меня разума… С ума-то свести можно всякого, только стой все кругом, да подмигивай: «Вот, мол, сходит, сходит с ума!» Хоть кого, говорю, возьми, не выдержит – взбесится… А сошел бы с ума, – посадили бы на цепь, пришли бы дразнить, как зверя в клетке, и я бы выл, выл, выл, как зверь, или как ветер – слышишь? – в трубе воет – у-у-у!..
Анна. Не надо, не надо, Пáвлушка миленький! А то ведь и вправду можно…
Павел. Можно! А ты что думала? Когда тяжесть России, тяжесть Европы, тяжесть мира, вся на одной голове – с ума сойти можно. Бог да я – больше никого, вот что тяжко, – человеку, пожалуй, и не вынести… Трон мой – крест мой, багряница – кровь, корона – терновый венец, иглы пронзили мне голову… За что, за что, Господи?.. Да будет воля Твоя… Но тяжко, тяжко, тяжко!..
Падает на колени.
Анна (обнимая и целуя голову Павла). Пáвлушка, бедный ты мой, бедненький!..
Павел. Да, – «Бедный Павел! Бедный Павел!» Знаешь, кто это сказал?
Анна. Кто?
Павел. Петр.
Анна. Кто?
Павел. Государь император Петр I, мой прадед.
Анна. Во сне?
Павел. Наяву.
Анна. Привидение?
Павел. Не знаю. А только видел я его, видел вот как тебя вижу сейчас. Давно было, лет двадцать назад. Шли мы раз ночью зимою с Куракиным по набережной. Луна, светло почти как днем, только на снегу тени черные. Ни души, точно все вымерло. На Сенатскую площадь вышли, где нынче памятник. Куракин отстал. Вдруг слышу, рядом кто-то идет – гляжу – высокий, высокий, в черном плаще, шляпа низко – лица не видать. «Кто это?» – говорю. А он остановился, снял шляпу – и узнал я – государь император Петр I. Посмотрел на меня долго, скорбно да ласково так, головой покачал и два только слова молвил, те же вот, что ты сейчас: «Бедный Павел! Бедный Павел!»
Анна. И что же?
Павел. Не помню. Упал я, верно, без чувств. Только как пришел в себя, вижу, Куракин надо мною хлопочет, снегом виски трет. «Это, говорит, у вас от желудка». Что ж, может быть, и от желудка. Никто ничего не знает. А ты веришь в привидения, Аннушка?
Анна. Не знаю… Не надо об этом… страшно…
Павел. Да, страшно. Все страшно, – о чем ни подумаешь, как в яму провалишься… Никто ничего не знает… Паскаль[46] говаривал, что вещь наималейшая такая для него есть бездна темноты, что рассудку на то не достанет… Так вот и я всего боюсь, а больше всего бояться боюсь… Ну, да правда твоя – не надо об этом… Лучше опять так – головой на коленях твоих – тихо, тихо – баю-баюшки-баю…
Анна. Баю-баюшки-баю! Спи, Пáвлушка, спи, родненький.
Павел. Давнее-давнее, детское… Клеточка для чижиков, один чижик прикован к столбику с обручем, а внизу вода – сам таскает ведерышком; клеточка, будто бы, пустынь, а чижик – пустынник, «Дмитрием Ивановичем» звать, а другой на воле, тот – «Ванька-слуга»… А еще столовые часики фарфоровые, белые, с цветочками золотыми да розовыми… Когда солнце на них, то в цветочках веселие райское…
