Алексей Герман - Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии
— Я уже запутался…
Румата подошел к тяжелому окну.
— И все для коготка явилось и, неспросяся, поселилось, — пробормотал, глядя в окно, Румата.
Он сделал тот жест от сердца в сторону, который сделал, улетая, Кондор.
— Стих, — громко добавил он.
Взвизгнула дверь, и одновременно взвизгнула девочка Ари. Уно принес графин эсторского, две кружки, яблоки и язык вепря с воткнутым цветком на огромном деревянном подносе с ручками.
— Я велел, смажь петли, — заорал Румата, все накопившееся вдруг вырвалось.
— А сало?! — Уно прижался к дверям, будто Румата бил его когда-нибудь. — Денежки счет любят.
И исчез.
Румата вдруг сгреб Ари так, как не сгребают любимую.
— Ты никогда не сможешь выйти отсюда, — орал он, — а выйдешь — пропадешь. У меня зубы, клыки, зубища, но я не могу раздать их друзьям. Все мои друзья в страшной опасности.
Она оттолкнула его.
Из мешка выволокла чугунную в облупившемся золотом облачении фигуру святого Гарана с детьми и принялась прилаживать ее за крюк в изголовье постели. Костяная спинка постели резчиком-виртуозом была превращена в сценки непристойных любовных утех. Красное солнце, как всегда после дождя, попадало на эту спинку. Ари пыхтела, цепляя тяжеленную фигуру, внимательно разглядывая картинки. Потом захлопнула окно, ставни, взвизгнула, прелестно засмеялась, помчалась к Румате, — казалось, пол прогибается под ее ступнями, — почти в полной темноте сдернула и обруч. Обруч снимать нельзя было ни в каком случае, но Румата уже слабо соображал.
Она тащила его за собой, они вместе рухнули на койку, и в эту же секунду Румата почувствовал страшный удар, обрушившийся на затылок. Били точно, чтоб потерял сознание или насмерть.
Он успел перекатиться, упасть на пол, выхватить из долбленых ручек кресла два длинных варварских меча, услышать визг Ари.
Окна и двери открылись почти одновременно.
Он увидел полуголую Ари в углу койки, — когда она только успела? — слуг с арбалетами и мечами в дверях и, самое главное, самого себя в медном зеркале напротив, растрепанного, с залитым мелкими ручейками крови лицом, в коротком кожаном балахоне, но в совсем спущенных штанах с пуфами и двумя варварскими длиннющими клинками. Но они смотрели не на него, а на изголовье койки, туда, где еще недавно лежала его голова, а нынче вместе с крюком треснутого песчаника стоял чугунный Гаран, благословляя таких же чугунных детей-уродцев. Угол подушки попал между ног Гарана и торчал как огромный фаллос, объединяя скульптуру с резьбой на кровати.
— Канат бы надо, — сказал Уно, — а уж вам, барышня, я и не знаю…
Румата схватил деревянный поднос, вывернул с него все, вышел на лестницу. Котел с мазутом и переваренной корой, приспособленный, чтобы в случае осады заливать лестницу, делая ее неподъемно-скользкой, был вывернут и еще изрыгал из своего нутра плюхи темной пахучей массы.
Головы коней внизу вытянулись.
— А ну молчать всем, — вдруг бешено заорал Румата. — Всем мыть и залить новый, — он ткнул в котел.
— И тебе тоже, — это он Ари.
Сел на поднос и, ощущая себя персонажем детской сказки, скатился вниз, ударившись босыми ногами в бочку с водой, так что из нее плеснуло. Он вскочил. Запустил подносом наверх в Уно.
— Всех продам, засеку, на галеры отправлю.
У кухни выстроилась его охрана. Рабы в длинных кольчугах с тяжелыми мечами и такими же тяжелыми мясницкими ножами. Целое войско.
Лицо расцарапано, голова гудела, и он опять сунул голову в бочку.
Совсем стемнело. Утопающие в грязи улицы нижними своими этажами уходили в черноту. Кое-где мелькали высокие костры с Серыми патрулями, да редкие прохожие торопились домой. Они со свистом гнали коней, два молодых аристократа, Тамэо и Сэра. Румата впереди, и не его было дело, кому не повезет, кто споткнется и окажется в грязи, выпрыгивая из-под копыт, а кто и вовсе, проклиная все на свете, на четвереньках поползет к тротуару. Бешеная езда успокаивала Румату, влажный воздух студил ссадины на лице. Кхмерский жеребец, не боясь огня, расшвыривал костер Серых.
Пламя полыхнуло у глаз, завихрилось, образуя гирлянды масляных плошек. Ударил оркестр. Смех, гул голосов, конское ржание, и все распалось на коновязи для коней поплоше и поблагородней. Бочки, свиные загоны, быки, телеги со связками кур, телеги с мешками и сучьями для печей.
Ком мокрой грязи из-под копыта залепил незнакомое женское лицо. А когда Румата отвернулся, за высоким гнилым забором впереди открылась сама корчма «Серая радость». Длинный дом из тяжелых бревен с пристройками. Также светили большие плошки с жиром. У стен многочисленные бочки, из них торговали в разлив ируканским, простым и покрепче. Корчма стояла на проливе. Сразу за ней шелестели камыши. На островке на бревне горел костерок, призывая рыбаков с моря. Вода манила свежестью, хотя у самой корчмы все равно пахло гнилью, блевотиной. Огромная лужа отражала огни. И чем больше плошек зажигали с коротких лестниц, тем неразличимее делалось все вокруг, поглощаясь темнотой. Корчма делилась как бы на две части. Старая темная, уцелевшая после арканарского пожара, когда все деревянное в городе выжгли, — это для нечистой публики. Дальше открытая ветеркам зала для донов с резными тяжелыми креслами и высокими скамьями для шлюх. Нынче сюда похаживало и серое офицерство. Оба помещения разделялись огромной, пышащей углями печью с раскаленным сквозным жерлом. Зала с высоким барьером была хороша еще и тем, что выходила к проливу, в который можно было при желании помочиться, не утруждая себя поисками отхожего места.
— Брысь, уши съем…
Румата двинулся на голос.
Догнали наконец Тамэо и Сэр.
— Не тряси…
Огромный, как скульптура короля Пицы 1-го, барон Пампа, краснощекий, белозубый, в роскошном меховом плаще, под которым тускло блестел королевской отделки панцирь, широко расставив чудовищные ноги в ботфортах, стоял среди бочек, где торговцы из огромных черпаков предлагали скверные ируканские вина. Барон не пил, но медленно, как корабль, разворачиваясь, гнал на себя ладонью запахи. Вопли его относились к трактирным девкам, вконец запутавшимся в намерениях барона. Их рты и щеки были густо покрашены. Беззубые, также покрашенные мальчики стояли в стороне. Между Пампой и Руматой проехал Серый офицеришко, рядом солдат с факелом. Ус Пампы дернулся, лицо расцвело в улыбке, он поднял с земли полено, чтобы огреть серого, а когда выпрямился, перед ним стоял Румата.
— Барон, почему не у меня? — Румата на всякий случай забрал у прячущего глаза барона полено и отдал Тамэо, который, ничего не понимая, принялся его рассматривать. Голубые глазки барона забегали, как бегают у человека, совсем не умеющего врать.
— И что это… — Румата передразнил странный жест барона, подгоняющий запах от черпаков.
— Я не пью. Все, — теперь Пампа говорил трагически, но спокойно.
— Вы нездоровы, — воскликнул Румата, — и, клянусь бедром святого Гарана, обижены за что-то на меня. Что ж, я уйду…
— Нет, — барон схватил Румату за руку, — но, благородный друг, все не так просто.
Они стояли в глубокой луже. Недалеко от них в этой же луже сидел пьяный дон и мрачно смотрел на них.
— Приехали в гости соседи. Напились и, как полагается, давай рубить мебель. — Пампа гневно покосился на дона в луже. — Всюду гадят, калечат собак, обижают прислугу. И что за пример юному баронету… И все сообщают мне и баронессе, что вы при почтенной публике с одного удара распустили надвое двойной соанский доспех, надетый на чучело. От макушки до… — он хлопнул дона Тамэо по низу живота так, что тот согнулся. — Вы знаете, как я люблю вас, но я и велел сделать подобное чучело, правда, из семейных доспехов… Где же было взять соанские?! И двуручником… И так… И ничего… И тут входит баронесса… В общем, баронесса сказала… баронесса сказала, — у него дрогнули губы. — Я сто двадцать миль проскакал, как в тумане… Она, видите ли, недовольна Пампой пьяным… Хорошо, я сгнию здесь от воды.
За лужей стояли огромные врытые кресла для вытрезвления благородных донов. Здесь варвары на цепочках обливали совсем захмелевших ледяной водой. Черную пьяную публику бросали в пролив на хворост, дабы не захлебнулись.
У залы по колена в проливе ходил огромный, совсем голый мужик и коротким сачком ловил рыбу в большое ведро.
Румата под руку подвел барона к пустому похмельному креслу, выдернул свой слегка искривленный клинок и втиснул в лапищу барона. Барон недоверчиво посмотрел на Румату, вертикально вытянул руку, Румата чуть поправил ему локоть. Кривоватый меч в этой ручище казался маленьким и жалким.
— Всего лишь проблема заточки, мой друг, — сказал Румата.
Барон зачем-то присел, став сзади похожим на быка, гэкнул, послушал этот свой «так». Потом вдруг преобразился, раздался короткий свист, удар. Кресло продолжало стоять. В тишине стало слышно, как барон жалко высморкался. В эту секунду кресло распалось на две части. Задребезжала медная пластинка, которой закрепляли голову клиенту.
