Лион Фейхтвангер - Тысяча девятьсот восемнадцатый год
Анна-Мари. Я и сегодня с ним пойду, если будет охота. Ты что, запретишь мне?
Георг. Да.
Анна-Мари. А я все-таки пойду. Это и разлучило нас с Томасом, что я не всегда оставалась такой, какой он меня впервые увидел. Оставаться завтра такой же, как сегодня? Нет.
Георг. Анна-Мари…
Анна-Мари. Я не позволю производить над собой опыты. Бери меня такой, какая я есть. Я не позволю себя «лепить».
Георг. Кто же ты? Сегодня ты чувствуешь себя больной от дерзкого взгляда, а завтра ты бежишь с Шульцем на танцы.
Анна-Мари. Да. И это хорошо. И я не хочу, чтоб было иначе.
Георг. Прощай, Анна-Мари. (Уходит.)
Анна-Мари (одна, медленно, тихо, упрямо). И это хорошо. И я не хочу, чтоб было иначе.
6
Сад на вилле Георга. Начало лета.
Беттина (одна, вздрагивает). Кто там?
Георг (входит). Это я. Я шел по траве. (Целует ей руку, тихонько гладит по волосам.) Беттина.
Беттина. Ты вернулся?
Георг. Долго я отсутствовал?
Беттина. Для меня время тянулось долго. Очень было тяжело расставаться с ней?
Георг. Сегодня можешь лепить из нее все что угодно, а завтра все опять распадается. (После паузы, резко.) Ему следовало оставить ее такой, какой она была: тупой, довольной. Теперь она мечется от одного чувства к другому, бросается из одной крайности в другую; у нее нет точки опоры. Ужасно подумать, кому она сейчас бросилась на шею.
Беттина. Быть может, она была для него только образом. Ведь он во всем видит только образы. Быть может, она была для него только образом той косной массы, которой он хочет помочь.
Георг. Он сеет несчастье всюду, где появляется. Он одержимый, меченый.
Беттина. Разве тебе не жаль его? Подумай только, он валяется в какой-нибудь яме, под огнем, ожесточенный, безмолвный; вокруг — ни единой души, которая бы поняла его.
Георг. Он этого хотел. И ты еще защищаешь его, Беттина, после всего, что он причинил тебе.
Беттина. Он страдает больше, чем те, кого он заставляет страдать.
7
Воронка, вырытая снарядом. Знойное солнце.
Группа солдат, из них некоторые ранены. Томас.
Первый (раненый). Пить! Пить!
Второй. Тебе нельзя пить. Не то взвоешь от боли.
Третий. Хоть бы стрелять начали. Эта тишина невыносима.
Четвертый. А там они сидят теперь по разным кафе. Играет музыка. Газетчицы выкрикивают названия газет. Перед кино — давка. Молодые люди слоняются, курят и бегают за первыми вечерними проститутками, дежурят у служебных входов в универмаги, поджидают продавщиц.
Первый. А тут лежи и подыхай. Хороша справедливость. Ведь должен быть какой-нибудь смысл в том, что происходит.
Второй. Почему должен быть?
Третий. Вот и я так думаю. К черту эти розовые бредни. Надо быть трезвым. С девчонками фасон держать не штука. Вот когда каждую минуту тебя может прихлопнуть — тогда держи фасон.
Второй. Этого ввек не забыть: лежишь и ждешь смерти, а над тобой само небо горит.
Четвертый. Вы видели, какой смешной был лейтенант?
Третий. Хороший парень. Не слишком мозговитый. Жалко, что его так сразу накрыло.
Четвертый. Он упал навзничь. А монокль остался в глазу. Очень смешно.
Томас (глядя перед собой, со злобой, тихо). Выжечь все это у себя в мозгу. Запечатлеть в глазах, в ушах. Всосать в кровь.
Второй. «Пупсик, звезда моих очей». Я так люблю музыку. До смерти хочется вспомнить какой-нибудь хороший мотив. Не выходит. Все точно ветром сдуло. Только все та же избитая, глупая песенка. «Пупсик, звезда моих очей…» На зубах навязло.
Первый. Пить, пить, товарищи! (Стонет. Что-то бессвязно лепечет.)
Второй. Что с тобой, друг? Кончаешься? Может, сказать что-нибудь хочешь?
Первый. Что сказать? (Судорога проходит.) Чепуха. Если ты запомнишь, что я скажу, а я уже буду падалью, то что мне с того? Дружба? Ерунда. Любовь? Чушь. Отечество? Обман. Все это — бумажные деньги, сплошной обман.
Молоденький солдат (ранен). Когда мы были на отдыхе, я пошел к проститутке. Первый раз в жизни. Она разделась, она была тугая, круглая. У меня дыханье сперло. Я взял да убежал, она мне вслед хохотала. И вот я умираю, так и не узнав женщины.
Томас (про себя, тихо). Я не умру. Я вернусь, чтобы все увидели то, что я вижу. Я заставлю их видеть.
Третий. Никогда не знал женщины этот малыш. Скажи пожалуйста! Когда лежишь и в тебе копошатся черви и ты превращаешься в прах, что толку, если у тебя было не меньше женщин, чем у кронпринца?
Четвертый. Умереть от жажды. Страшное дело. Надо же было, чтобы дьявол нас занес как раз на южный фронт. Досаднее всего, что приходится подыхать у этих макаронников.
Третий. Поглядите-ка на Вендта. Так ничего от него и не дождались. Трубили о нем в газетах, пили за его здоровье, кричали, что он необыкновенный парень. А он лежит и подыхает, и ни одной собаке нет до него дела.
Четвертый. И даже если бы у них хватило благородства не брать его и позволить ему писать свои стихотворения и произносить свои возвышенные речи, все равно, и он бы ничем не помог. Ни один человек в мире не может помочь.
Томас (про себя, сквозь зубы). Я не умру. Хорошо бы умереть. Но я не имею права. Я должен рассказать миру правду. Я должен перестроить мир.
Первый. Проклинать? Плакать? Молиться? Или… а-а…
Третий. Язык держать за зубами, тысяча чертей! Мутит от этой вечной трескотни. Просто голова кругом идет. И всегда долговязый заводит волынку. Не желаю больше слушать весь этот вздор.
Второй. Мне кажется, товарищ, тебе нечего кипятиться.
Третий. Почему?
Второй. Он уж на том свете, по-моему.
Четвертый. Бедняга. Самое лучшее для него.
Третий. Вот и трескотне конец. Теперь хоть подохнуть можно будет спокойно.
8
Кабаре. Господин Шульц, Анна-Мари, господин из австрийского посольства. Мужчины, девушки. Со сцены доносится музыка модных танцев и ритмическое шарканье ног танцующих.
Господин из австрийского посольства (аплодирует двумя пальцами), Пр-э-э-лестно! Пре-э-э-лестно!
Анна-Мари. Ну и лодыжки у этой козы. С такими лодыжками не лезут танцевать. Да еще горб на спине.
Господин Шульц. Да, Анна-Мари, у нас насчет этого ассортимент получше. (Хлопает ее по спине.)
Какой-то господин. В моем лице вы видите величайшего неудачника нашего столетия. До войны я жил в тропиках. Десятки лет занимался проблемой, как приспособить тропики для европейцев. Я изобрел систему центрального охлаждения для отдельных домов и целых кварталов. Вдруг… эта проклятая война, пришлось все бросить и вернуться. Что же теперь прикажете делать с моим центральным охлаждением здесь, в Центральной Европе, где даже летом требуется паровое отопление!
Анна-Мари. Ну, что это за танцы? Все как деревянные, как калеки. Мертвые они, что ли? (Кельнеру.) Капельмейстера сюда!
Тайный советник. Что вы задумали, сударыня?
Анна-Мари. Мне нужен настоящий темп.
Господин Шульц. Только подумать, милостивые государи и государыни: второй год мировой войны! Икра, шампанское, цветник прелестных дам, музыка, танцы, на фронте доблестные герои, сыны отечества, грудью своей защищают это отечество от вторжения врага. Чудесно, если вдуматься. Я и в самом деле начинаю верить в провидение. Словечко: наш великий небесный союзник, — это вам не шуточки. Выпьем же за великого союзника.
Пьют.
Господин Шульц. Кельнер, остудить еще шампанского.
Анна-Мари (вошедшему капельмейстеру). Сыграйте еще раз то же самое. Но в три раза быстрей. Я буду танцевать.
Тайный советник. Восхитительная идея, сударыня!
Анна-Мари. Идемте! (Уходит с одним из мужчин.)
Господин Шульц. Вакхические порывы приветствую. Тем более что в ней есть нечто от мадонны — и это частенько дает себя знать. Сильный привкус Гретхен, «Садовой листвы», «Сборника практических советов для женщин», «Журнала для домашних хозяек». В общем, предпочитаю тип Саломеи типу Лулу. А ваше мнение, многоуважаемый граф?
Господин из австрийского посольства. Конечно, дорогой господин фон Шульц, я считаю, что самое важное в девушке — темперамент. Только не рыхлая сдоба. Я — за стиль Кокошка.
Господин Шульц (шумно). Совершенно верно. Совершенно верно. Ваше здоровье, граф!
