Иван Елагин - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.2: Стихотворения. Портрет мадмуазель Таржи

Мы выезжали из Чикаго,
А может быть, из Конотопа,
Из Киева, из Магадана.
И, как в атаку из окопа,
Кидался ветер из оврага
И налетал на нас нежданно.

Мы выезжали из Чикаго.
Нас было четверо в машине.
Тот день был днём последним года.
Шоссе белело, как бумага,
Стояла зимняя погода,
Но снега не было в помине.

Но память не дает мне спуску,
Переставляет то и это
По собственному произволу.
(Вот по Андреевскому спуску
Мчит Скорой помощи карета
По направлению к Подолу.)

Мы выезжали из Чикаго.
Катились мы по автостраде.
Ветров могучая ватага
Нас била спереди и сзади,
Ветров свирепая орава
Нас била слева, била справа.

Мы выезжали из Чикаго.
(А может быть, из Куренёвки
Мы ехали на хутор Грушки.
Забылся раненый, бедняга.
За городом без остановки
Переговаривались пушки.)

Мы выезжали из Чикаго,
Мы не заметили, что в трансе
Мы очарованно застыли,
Что мы не сделали ни шагу,
Что едем в том автомобиле
Во времени, а не в пространстве.

Мы выезжали из Чикаго.
Над озером кричали птицы.
Мы в путь пустились на рассвете.
(Ещё далёко до больницы.
Очнулся раненый в карете,
На нем шинель, пилотка, фляга.)

Мы выезжали из Чикаго.
Оставленные небоскрёбы
Вдали затягивались дымом.
Мгновенье — как земная тяга,
Мгновенье нам дается, чтобы
Остаться в нас неистребимым.

(Трясло карету на пригорке.
Его шатало и бросало,
Но он держался, молодчага,
И только попросил устало
Свернуть закрутку из махорки.)
Мы выезжали из Чикаго

Или из даты новогодней?
Из календарного порядка?
Из часового циферблата?
Из потускневшего сегодня?
Мы двинулись в «давно когда-то»,
У нас на звёздах пересадка.

(А из дорожного зигзага
Ещё не вырвалась карета,
Ухабам отдана на милость.
Мне, может быть, тогда приснилось,
Что я за океаном где-то,
Что выезжаю из Чикаго.

И может быть — ещё мне снится
Иль кажется, по крайней мере,
Что клиника за поворотом.
Но раненного миномётом
Не довезли мы до больницы —
Скончался от кровопотери.)

Ну как угомониться слабым,
Войной чудовищною смятым,
Моим издёргавшимся нервам?
Я думал, в семьдесят девятом,
А оказалось — в сорок первом
Еще я еду по ухабам!..

(Я снова в Киеве военном,
Я с коченеющим солдатом
Лечу по спускам и подъёмам,
А день расплавился закатом
По этим, с детства мне знакомым,
Кирпичным желтоватым стенам.)

А мне казалось — из Чикаго
Я выехал в автомобиле.
(Но вот пошла дорога криво,
И мы с трудом заколесили,
И около универмага
Нас бросило волною взрыва.

Но уцелела всем на диво
Разболтанная колымага.
Вослед за этим взрывом третье
Уже прошло десятилетье) —
Мы по дороге из Чикаго
От этого взлетели взрыва!

Машина сумасшедшей птицей
На сосны кинулась с откоса
И загремела вдоль оврага,
И на дороге из Чикаго
Я с переломанной ключицей,
Я с кровью, хлынувшей из носа.

Колен разорванные связки
И переломанные рёбра,
Десятки синяков и ссадин.
Я очень скоро буду найден,
И, как Иван-царевич в сказке,
Я буду по кусочкам собран.

Меня положат на носилки,
И вежливые санитары
Перенесут меня в карету,
И, несмотря на боль в затылке,
На переломы, на удары,
У них спрошу я сигарету.

В карете на носилках лёжа,
Затягиваясь струйкой дыма,
Я понимаю, что мне плохо,
Что жизнь моя непоправима,
И с чем-то очень давним схожа
Сегодняшняя суматоха,

Сегодняшняя передряга,
Что я живу уже сверхплана,
Что существую рикошетом,
Что, видимо, по всем приметам
Не существует ни Чикаго,
Ни Киева, ни Магадана,

Ни Конотопа, ни вселенной,
А только есть одна дорога,
А на дороге катастрофы…

Ему, как истому артисту,
Не помешает жест актёрский,
И у холста взмахнул он кистью,
Как палочкою дирижёрской.

Чуть-чуть разметивши пространство —
(К холсту пять-шесть прикосновений!)
Стал блеском бронзовым бросаться
И осторожно вешать тени.

Цветастая неразбериха!
Весёлых красок суматоха!
То размахнётся кистью лихо,
А то с медлительностью вздоха.

Неясно, что он там задумал, —
Он занят был работой странной:
Он мне казался стеклодувом,
Что выдувал пузырь стеклянный.

Но вот — частица за частицей —
Сперва едва, сперва миражем
То тут, то там сирень круглится,
Плюмаж вздымая над плюмажем.

Там контур появился жёсткий,
А там — расплывчатый, ущербный,
И кисть уже не дирижёрской —
А стала палочкой волшебной.

Видно, было мне так назначено,
Что я жизнь мою прожил начерно,
Что явился я с опозданием
На свидание с мирозданием.

Видно, так уже предназначено,
Видно, так уже напророчено,
Чтоб была душа озадачена,
Чтоб была душа озабочена.

Испокон, видно, так налажено,
Видно, сужено да положено,
Чтоб гудела душа, как скважина,
Ветром времени потревожена.

Видно, так уже предначертано,
И никем ещё не нарушено:
Надо всем, что на свете мертвенно
Приоткрыта душа-отдушина.

А живём мы неозаренными,
Много хлама в пути накидано.
Сквознячками потусторонними
Нас прохватывает неожиданно.

Рано утром над землёю нашею
Пролетаю я на самолёте.
Облака большие манной кашею
В персиковом плавают компоте.

Верно бы, Цветаева обиделась,
Верно, обозвала б гастрономом…
Что же делать, если так увиделось?
Я сравнил с предметом мне знакомым.

В небе всё и проще и понятнее.
Отдых для меня полеты эти.
Да и каша в небе — поприятнее
Той, что заварили на планете.

Ещё много хороших вещей на земле,
Ещё вздыблена лошадь с царём на скале,

Разлетается тога с царёвых плечей —
На земле еще много хороших вещей.

Декорации брошью блистают во мгле,
Ещё много хороших вещей на земле.

Приготовлены строго смычки скрипачей
На земле ещё много хороших вещей.

Гумилев и Волошин, Вийон и Рабле,
Ещё много хороших вещей на земле,

И высокого слога не сохнет ручей.
На земле ещё много хороших вещей.

Ещё много хороших вещей на земле —
И рассвет, что ерошит листву на ветле,

И взлетают со стога десятки грачей.
На земле ещё много хороших вещей.

Я целую ладошки твои в полумгле.
Ещё много хороших вещей на земле.

Обжигай, недотрога, меня горячей.
На земле ещё много хороших вещей.

И душистый горошек стоит в хрустале —
Ещё много хороших вещей на земле.

Ещё много у Бога и дней, и ночей.
На земле ещё много хороших вещей.

День начинался медленно. Сперва,
По-зимнему обутый и одетый,
Он из кладовки приносил дрова,
Лучину в печке разжигал газетой.

Часы идут. Дрова в печи свистят.
К полудню воздух в комнате просушен.
А я едва включаю термостат —
Течёт тепло над сетками отдушин.

Крошащиеся времени пласты
Ты измеряешь мерою какою?
Ты меришь время тем, что сделал ты,
Иль тем, что время сделало с тобою?

Обдаст полено запахом смолы,
В печи огонь блеснёт, подобно чуду,
И озарит все в комнате углы…
А я о термостате позабуду.

Что значит миг? Секундной стрелки сдвиг?
Один живёт от сдвига и до сдвига,
А для другого целый мир возник
В течение взметнувшегося мига.

А у кого для жизни больше сил?
Чей день светлей? Чьи озаренья шире?
И времени кто больше получил,
Чтоб разобраться и в себе, и в мире?

Мой век! От стука
Ночного в дверь
Пошла наука
Больших потерь.

Мой век ущербный,
Мой век-недуг
Листал учебник
Колымских вьюг.

Мой век! Ты — школьник,
И твой диплом
Добыл ты в штольнях
Тупым кайлом.

Мой век! Экзамен
В полярный вуз
Ты сдал слезами
Российских муз.

В краю студёных
Глыбастых льдов —
Плоды учёных
Твоих трудов.

Почётный доктор
Бушлатных прав,
Мой век, продрог ты,
В метель попав.

С таёжных ёлок
Не сходит снег.
Постыдно долог
У века век.

Сочиняю сценарий для фильма.
Первый кадр: золотится закат,
Озаряется озеро Ильмень,
А над озером сосны стоят.

Небольшая домашняя нечисть,
Самодельный критический чёрт.
(Обязательно с чёртом я встречусь,
И он мне наставленье прочтёт!)

«Отчего не берёшь ты Нью-Хемпшир?
Что ты озеро Сквам не берёшь?
Летний день, над водою померкший,
Так для первого кадра хорош!

У тебя в поэтическом фильме
Несуразностей быть не должно,
И не видел ты озера Ильмень,
И в другом полушарье оно!»

Мне подыскивать надо героя —
Без героя и фильма-то нет.
Понемногу наметились трое:
Академик, священник, поэт.

И пойдут они все по дороге,
Что трудна, и крута, и пряма,
Будут правду искать, а в итоге
Эмиграция или тюрьма.

А у чёрта на это в запасе
Нехороший презрительный смех:
«Убирался бы ты восвояси,
На крови спекулировать — грех!

Лучше взял бы ты школу в Вермонте.
На привычные вещи взгляни:
Видишь — там, на ночном горизонте,
Автострадою мчатся огни.

Вот одна из возможнейших версий:
Там — стеклом ветровым отражён —
Твой герой, паренёк из Нью-Джерси,
И зовут его, может быть, Джон…»

Я для фильма искал героиню,
И почти что обрел во плоти:
Я позарился на балерину,
Что на Запад решилась уйти.

Оказалось — совсем не годится:
По примеру блистательных див
Обзаводится виллою в Ницце,
Мой сценарий вконец загубив.

Неудачи преследует демон,
Или бедный талант мой иссяк, —
Только фильмы на русскую тему
У меня не выходят никак.

Я живу всё странней, всё нелепей,
И в бессмысленный сон погружён,
Вспоминаю всё чаще о цепи,
О распавшейся цепи времен.

Вот мне и стало казаться,
Что стихи мои тоже так,
Как солдаты, чётко по плацу
Отбивают за шагом шаг.

А душа моя по-другому,
А душа моя, как назло,
То проскальзывает невесомо,
То волочится тяжело.

Сочинитель, к беде готовься!
Будет участь твоя плоха,
Если не совпадает вовсе
Шаг души с шагами стиха.

Я очень Вас благодарю, Бетаки,
За Ваши негодующие строки.
Люблю стихи, подобные атаке,
Стихи, как партизанские наскоки!

Нас заливают мутные потоки
Газетной злопыхательской клоаки,
Стрекочут нам партийные сороки
Дежурно-показательные враки.

У этих — бронированные щёки
Не заалеют от стыда, как маки.
Кто устыдился — в лагерном бараке
Отсиживает длительные сроки.

Для многих эти времена жестоки,
И многие живут, как на биваке,
В Москве, в Нью-Йорке, в Риме, в Нагасаки
Шумят над нами мировые склоки.

Мы все в литературе одиноки,
И потому так дороги нам знаки
Внимания, и я за Ваши строки
Еще раз Вас благодарю, Бетаки.

Вот я качаюсь — чучело,
А надо мной — вороньё.
До самых бровей нахлобучено
Фетровое рваньё.

А из-под фетра — патлы
Соломенные торчат,
А на портках — заплаты
Голубоватый квадрат.

На шее кругом намотано
Продранное тряпьё.
Качайся по ветру — вот оно,
Чучелово житьё.

Рубаха моя подпоясана
Верёвочкою гнилой.
Ветви осеннего ясеня
Швыряют в меня листвой.

Грубо углём намалёваны
Брови, и нос, и рот.
Раскачиваюсь зарёванный,
Дождь на меня идёт.

И в эту погоду аховую,
На огород водворён,
Я рукавами размахиваю,
Распугиваю ворон.

Ну что же, — обломком угольным
Рожу всю перемажь!
Я тоже в театре кукольном
Трагический персонаж.

Все мы загримированы
И выряжены пестро,
А я ещё нафаршированный, —
Во мне — не моё нутро!

Тырсой набит, соломою,
Войлоком и трухой.
Как будто лицо знакомое,
А стал я совсем другой.

В чучелы угораздило, —
Ну так — теперь держись!
Ловким чучельным мастером
Ты оказалась, жизнь!

Пришиты к лицу неслыханные
Буркалы из фольги,
И даже в череп напиханы
Искусственные мозги!

Покачиваюсь, раскачиваюсь
В сторону из стороны,
Всячески выпендрячиваюсь —
А вороньё хоть бы хны!

Пол-огорода склёвано,
Затоптано, разорено,
Птицами разворовано
Собранное зерно.

Чучелу понаскучили
С бандой ворон бои.
В тысячу раз не лучше ли,
Если мозги свои?

Вставьте в меня, пожалуйста,
Сердце вместо трухи,
Чтоб затевал я шалости,
Чтоб сочинял стихи,

Чтоб трепака отплясывал,
Чтобы глушил самогон,
Чтобы читал Некрасова,
А не пугал ворон.

Суетись всю жизнь, кружись
Без толку в бедламе.
Лучше б нам у входа в жизнь
Дали по программе.

Я бы знал: я генерал
Или только клоун,
Знал бы я, какой финал
Мне приуготован.

В жизни не произойдёт
Путаницы с нами,
Если знаем наперёд,
Сколько актов в драме,

У кого какая роль,
У кого какая боль,
Кто ты — шут или король,
Единица или ноль.

Героиня какова,
И в какой картине,
И какие ты слова
Скажешь героине.

Знать бы, кто руководит
Частью музыкальной,
Принимать весёлый вид
Или вид печальный?

Декорации взойдут,
Когда свет потухнет,
Или жизнь мою дадут
Прямо в серых сукнах?

Чуть программу приоткрой —
Видно из программы, —
Всеблагой или Другой
Постановщик драмы.

Корму обрызгало шампанское
Из размозжённой вдрызг бутыли.
Корабль сползал, цепями лязгая.
Махину на воду спустили.

И вот уже морского странника
Далеко силуэт сиротский.
Вы — крестный моего «Титаника».
(Почти из Вас цитата, Бродский.)

Пусть бьёт в него волна шипучая
Там, на просторе океанском.
А с Вами, Бродский, я при случае
Хотел бы чокнуться шампанским.

Я опять лечу на самолёте.
Самолёт гудит на ровной ноте.

У окна, откинувшись слегка,
Сверху вниз смотрю на облака.

И во мне спокойствие такое,
Словно я попал в страну покоя.

Но едва ногой я землю.трону —
Нет моей тревоге угомону.

Стал ногой на землю, так уже
Поневоле ты настороже…

Неужели же нет первозданных, осмысленных слов?
Неужели же в сущности всё оказалось неверным?
Даже месяц, что плыл меж берёзовых белых стволов,
Был подвешен на нитке, раскрашенным был и фанерным.

Неужели же нет первозданных, осмысленных слов,
Чтоб пресыщенный мозг задевали и били по нервам?
Неужели всё было игрой? И всего-то делов,
Что, взойдя на подмостки, кривляться фигляром манерным?

Неужели же нет первозданных, осмысленных слов,
И всего-то делов, что ночами торчать по тавернам
У залитых вином и запачканных пеплом столов,
И заумные вирши гундосить каким-нибудь стервам?

Неужели же нет первозданных, осмысленных слов,
И всей жизни улов оказался до жути мизерным?
И со свалок журнальных гремит щебетанье щеглов,
И бездарная заваль себя называет модерном!

Неужели всё кончится бредом горячих голов,
Тех, что мир оглашают не словом, а рёвом пещерным,
И, подобно саркомам, гангренам и гнойным кавернам,
Ополчились на плоть первозданных, осмысленных слов!

Под вывеской — окно
И дверь в полуподвал.
Мой бедный Сирано,
Ты рестораном стал!

Девчонка мне питьё
Поставила на стол.
Напялен на неё
Твой кожаный камзол.

Болтается перо
Над шляпою у ней,
Но голое бедро
Рапиры поверней.

И всё же не возьму
Я твоего письма,
Хоть — видно по всему
Она не прочь сама…

Высокое нытьё
Ей быстро надоест,
Чтоб соблазнить её
Достаточен и жест.

Выпячивая нос
Во всю его длину,
Ты обсуждал вопрос
Полёта на луну.

Укрыт ночною тьмой,
Вещал ты в тишине,
А современник мой
Уже был на луне!

Мой бедный Сирано,
Твоя мечта смешна:
В архив уже давно
Романтика сдана —

Ни шпаги, ни плаща,
Ни благородных дам.
Но смерть от кирпича
Ещё доступна нам.

Ах как всё это, право, печально!
В нашем сердце некрасовский стих
Разгулялся рыдально-кандально
И ещё до сих пор не затих.

Ах как всё это, право, печально!
Это Лермонтов в юности нам
Ту строку обронил огнепально,
Что на сердце оставила шрам.

Ах как всё это, право, печально!
Это Блок через ночь, через снег
Из проклятого века прощально
Помахал нам в чудовищный век.

Ах как всё это, право, печально!
Но не в том ли бессмертья залог,
Что печально звучит как хрустально
До сих пор нам из пушкинских строк.

Два пенсильванских немца в чёрных шляпах
В сиянии окладистых бород
Вошли в автобус и уселись важно
И благолепно за моей спиной.
Через минуту я услышал странный
И неприятный щёлкающий звук.
Я обернулся — и в корявых пальцах
У немцев увидал пустые банки
Из-под каких-то минеральных вод.
И то и дело кто-нибудь из них
На банку нажимал, и та в ответ
Прищелкивала. Это продолжалось
От Питтсбурга до Вашингтона — больше
Шести часов, — и я возненавидел
Окладистые бороды, я проклял
Старинного покроя сюртуки
И шляпы старомодного фасона,
И все сентиментальные рассказы
О прелестях патриархальной жизни.

Какая-то чушь, какая-то блажь,
Какой-то осенний кругом ералаш.
Размашисто дерево пляшет чардаш,
Рушатся листья у входа в гараж.

Ты по бульварам, осень, спешишь,
Ты по верандам, осень, снуёшь…
Как он неистов — над кряжами крыш —
Твой золотистый вертёж и крутёж!

Какая-то блажь, какая-то чушь,
Ветер в саду учиняет дебош…
Всю свою силу на ветви обрушь!
Ветер, ты всё оборвёшь, разнесёшь!

Ты как мятеж, ты как кутёж,
Ветер, по нашему саду идёшь!
Всё разгромишь, — ну, так и что ж?
Может быть, этим-то ты и хорош!

Как напоследок входит он в раж —
Клён заоконный, взлохмачен и рыж!
Солнечно, осень, меня взбудоражь!
Вновь ты стихами со мной говоришь.

Вновь мне из дому уйти невтерпёж…
Песней своей меня, ветер, утешь!
Только ты между ветвями пройдёшь —
Сразу же в дереве синяя брешь.

Какая-то чушь, какая-то блажь,
Красных деревьев идет демонтаж.
Сад мой, богатства свои ты отдашь,
Вот уже шабашу листьев — шабаш!

Листья слетают с деревьев-плакуш
Прямо в колодцы небесные луж…
Солнечный лист луже отдашь —
Вот и готов под ногами витраж!

Ветер, ты — нож! Бешено режь!
Скомканный куст так неуклюж.
Сколько летящих по небу депеш
С вечной мольбой о спасении душ!

Какая-то чушь, какая-то блажь,
Много на сердце разных поклаж —
Всякая ветошь, да ложь, да мираж…
Какую ты новую ношу мне дашь?

Знаю я: скоро, осенняя тишь,
К окнам моим ты опять подойдёшь.
Может быть, сердце моё навестишь,
Может быть, даже смиришь его дрожь.

Уже подымается лунная брошь
И всё заливает вечерняя тушь.
Я знаю: ты, осень, меня уведёшь
В какую-то темь, в какую-то глушь…

По каменным плитам колёса
Стучат все сильней и сильней.
Мне город кидает с откоса
Букеты вечерних огней.

Опять — неприкаянный странник,
Бродяга, скиталец — опять
Сбежал я от ласковых нянек,
Чтоб жажду ночную унять.

Крутись подо мною, планета,
Летите с боков, фонари!
Луны голубая монета,
Всю ночь надо мною гори!

Я с тихих ушел побережий,
Я жить начинаю вразброс!
Как будто я шерстью медвежьей
В автобусе ночью оброс…

Привычный порядок несносен,
Я снова пытаю судьбу,
А клык вурдалачий из дёсен
Уже оттопырил губу,

И глаз неуёмные свёрла
Горят всё наглей и наглей,
А рядом у девушки горло
Рассветного неба нежней.

Ты на пьесу не сердись, не сердись,
Автор пьесы знаменит, знаменит,
Автор пьесы — абсурдист, абсурдист,
Да и пьеса — динамит, динамит!

А на сцене — гастроном, гастроном!
Говорят в нем на родном, на родном!

По нью-йоркским авеню, авеню
К гастроному я гоню, я гоню!

Средь Нью-Йорка он залёг, он залёг.
(Ионеско носорог, носорог!)

Ты на пьесу не сердись, не сердись,
Старым пьесам не чета, не чета,
Автор пьесы — абсурдист, абсурдист,
Не поймёшь в ней ни черта, ни черта!

О поэте о большом, о большом,
Чьи слова мы бережём, бережём.

Чтобы было веселей, веселей —
Он справляет юбилей, юбилей,

А читатель дорогой, дорогой
На планете на другой, на другой…

Ты на пьесу не сердись, не сердись,
Чепуху в ней говорят, говорят,
Автор пьесы — абсурдист, абсурдист,
Сочиняет невпопад, невпопад…

Ливни, ливни то и дело.
Осень очень потемнела.
Словно тут прошёл походом
По лесам суровый Бог
И с размаху, мимоходом
Всю листву крепчайшим йодом
Основательно прижёг.

Ещё есть зал с Крестителем Родена,
И в том же зале Граждане Кале,
А выставок мелькающая пена
Во времени погаснет, как в золе.

Осенний дворик. Солнечно и пусто.
Филадельфийских клёнов пестрота.
И вот они, ворота в рай искусства —
Роденовские Адские врата.

Сегодня день непонятный вовсе.
Взялись откуда-то в городе овцы.

С посохом некто, в хламиде некто
С овцами шёл вдоль Большого проспекта.

Они обдавали клубами пыли,
От них шарахались автомобили.

И долго доказывал кто-то упрямо,
Что это какого-то дела реклама.

Не то реклама овечьего сыра,
Не то реклама спасения мира.

Видно, пришёл каюк.
Стал я совсем старик.
Кажется — больше, друг,
Не напишу я книг.

Критик в тебя влюблён,
Критик кричит «ура!»,
Если с тобою он
Из одного двора.

Если же ты чужой —
Влепит тебе вожжой!

Может быть, критик прав,
С полки меня убрав?
Выявил ход вещей,
Что я Дракула-граф,
Идолище, Кащей.

Вот я иду — ничей
Между высоких трав,
Звёзды моих ночей
Начисто растеряв.

Мне бы сказать хотя б
Несколько важных строк —
Как я в пути озяб,
Как я в пути продрог,

Как я во тьме дорог
Чуть было не погиб…
Только ни разу с ног
Критик меня не сшиб.

Мы с тобой о чем-то разговариваем.
За окном осенний вечер тих.
За окном — огромнейший аквариум,
Сколько кружит рыбок золотых.

Кажется — ещё одно мгновение —
И уйдём мы в воду с головой…
До краёв вся улица осенняя
Налита тяжёлой синевой.

Целый день виденья необычные
Неотступно ломятся в окно,
А напротив — домики кирпичные
Глубже опускаются на дно.

Может быть, мы где-то в тихой заводи
Люди, и деревья, и дома.
Протянулась далеко на западе
Водорослей красных бахрома.

А у дома зарослью коралловой
Куст качнулся по ветру чуть-чуть,
И фонарь медузою опаловой
Выпустил светящуюся муть.

Мы теперь особенно медлительны,
Точно важно плаваем в воде,
А такой прохлады удивительной
На земле не отыскать нигде.

Кое-как стихи мои набросаны —
Путаница беспокойных слов…
Я опять попался в сети осени:
У неё всегда такой улов.

Поздравляю со снегом, со снегом,
Что летел на щиты печенегам!
Поздравляю со снегом недобрым,
Что повозки заваливал обрам!

А под Киевом зимней равниной
Ехал князь со своею дружиной —
Снег на нём, на коне его пегом…
Поздравляю со снегом, со снегом!

Поздравляю со снегом косматым,
Что кидался навстречу номадам,
Что на скифские падал становья
В неоглядных степях Приазовья,

И, вздымая весёлые вьюги,
Леденел на хозарской кольчуге,
И, крутясь неуёмным бураном,
Шёл и шёл на шатры половчанам!

Поздравляю со снегом, со снегом,
Поздравляю с варяжским набегом,
С топором, со щитом, с булавою,
С завирухою над головою.

Поздравляю со снегом, со снегом,
С занесённым пургою ночлегом,
С очумелым полётом снежинок,
С мельтешеньем искринок, звездинок.

Поздравляю с безумьем метельным,
С завихреньем его карусельным,
Поздравляю с заносом, с завалом,
С ледяным заоконным кристаллом.

Поздравляю с нашествием снега!
Как он в стёкла ломился с разбега!
Захватило нас белое войско,
Расправляется с нами по-свойски!

И мы прячемся в шапки и в шубы,
И в мохнатые шарфы-раструбы,
И, тяжёлые шторы задвинув,
У печей мы сидим, у каминов.

Что же делать и нам, и деревьям,
И домам с наваждением древним?
С этим сном? С этим звёздным мерцаньем?
Чудно нам, и деревьям, и зданьям…

Может — я, этот дом, эта пихта —
Заблудились в пространствах каких-то?
Может быть — это Сириус, Вега?
Сколько снега, летящего снега!..