Станислав Белковский - Покаяние
КОЧУБЕЙ. Я помню. Его звали Георгий Кравченко. Юра Кравченко.
ДЕДУШКИН. Вот как вы все помните, господин премьер-министр!
Вспышка.
И едва я узнал про замдиректора, Танечка мне и говорит: приду на твой юбилей только с Юрой. А без Юры – вовсе, отнюдь совершенно не приду! Мы с женой, понятное дело, в шоке. Представьте себе. Пятидесятилетие профессора Дедушкина. Будет директор, академик Серафимович. Мой научный руководитель, академик Арцибашев. Мои товарищи из ЦК, из Совета министров. И тут, между ними – диссидент в грязном свитере! Который, как выпьет первые 50 грамм, примется ругать советскую власть! Все же сразу встанут и уйдут. И никогда не видать мне никакого замства. Да из партии еще, того гляди, погонят.
КОЧУБЕЙ. Из партии. А вот меня вот никто не гнал из партии. Просто партия кончилась, а я в ней вроде как остался. Как в чёрной дыре. Надо заглянуть туда, чтобы посмотреть – есть я внутри или нет.
ДЕДУШКИН. Слушайте-слушайте. Это очень важно. Беда же не приходит одна. Ровно за неделю до юбилея звонят мне из КГБ. Представляете – ни разу за всю жизнь не звонили, а тут – звонят! Следователь, полковник Несговоров. Я навсегда запомнил. Полковник Несговоров. Звонит и говорит: товарищ Дедушкин, вы когда сможете зайти? У меня душа в пятки. Все же из-за зятя моего, понятно. Но Танечке это сказать невозможно. Она молодая была, глупая, своенравная. Тогда была. Щас-то умная стала, а тогда – была. Я и жене решил не говорить. Не хватало еще, чтоб ее хватил инфаркт ко всем нашим шелковым платьям.
Пауза.
Моя бабушка говорила – ко всем нашим шелковым платьям. Так и осталось.
КОЧУБЕЙ. Из Среднего Поволжья, поди.
ДЕДУШКИН. Да-да, из Среднего. Из самого Среднего. Я пришёл на Лубянку. Взял пропуск. Ноги подкашиваются. Сердце стучит – 200 ударов в минуту. Думаю: во что бы то ни стало взять себя в руки. Я же член партии. Член парткома Института. Нельзя так бояться КГБ! Это ж боевой отряд партии. Наш, собственно, боевой отряд. Захожу к полковнику Несговорову. Милый такой мужчина средних лет. Моложавый. Спортивный. Ростом под метр восемьдесят. Заговорили о том – о сем. Я постепенно отхожу. И тут он мне говорит: у вас, Евгений Волкович, хранятся дневники Георгия Кравченко!
КОЧУБЕЙ. Дневники?
ДЕДУШКИН. Да-да, дневники. Это Танечка нам с женой дала какие-то бумаги зятя. И попросила спрятать у нас на даче. В Болшеве. Мы не хотели связываться, но не могли Танечке отказать. Это, видать, и были его дурацкие дневники. И полковник мне говорит: отдайте дневники добровольно, Евгений Волкович! Мы тогда, мол, в ЦК напишем, что вы честный мужчина и патриот. А если не отдадите – ну, пошло-поехало… У меня, знаете ли, вся жизнь перед глазами. Отец мой, командир пожарных частей…
ДЕДУШКИН. Пожарных соединений.
КОЧУБЕЙ. Пожарных соединений. Институт. Работа. Ученики. Академик Арцибашев. Всё-всё. И тут – идея приходит в голову. Великая, спасительная идея.
ДЕДУШКИН. Спасительная?
КОЧУБЕЙ. Спасительная. Я говорю полковнику Несговорову: товарищ полковник, я завтра же все дневники отдам. Но не могли бы вы задержать моего зятя на 15 суток? За мелкое хулиганство. Чтобы на днях задержать, а через 15 суток только отпустить.
Зачем вам? – спрашивает полковник. А сам уже улыбается в усы. Усов у него, правда, не было, но всё равно улыбается. Всё понимает. Что тогда этот Юрий Кравченко никак не попадёт ко мне на юбилей. И Танечка, в знак протеста, тоже не придёт. И никто никого не напугает. И всё сложится хорошо. И…
ДЕДУШКИН. Он согласился?
КОЧУБЕЙ. Кто согласился?
ДЕДУШКИН. Полковник согласился? Я же обещал вас не перебивать.
КОЧУБЕЙ. По счастью, согласился. Я тут же – в Институт. Взял машину разгонную. Мне полагалось на 20 часов в месяц, как завотделом. И – в Болшево. Хватаю эти бумаги – и на Лубянку. А через суток трое – звонит Танечка: задержали зятя за оскорбление милиционера. У метро «Сокол». Не тем концом ел пирожок с капустой. Милиционер сделал ему замечание, и… Юбилей прошел превосходно. Через месяц я стал замом по науке. А еще через 2 года начался наш семинар. Вы помните, Игорь Тамерланович? Там все были. И Вы, и Борис Алексеевич, и даже юный Гоценька. С пытливыми такими глазами. С этого и пошёл весь русский либерализм.
ДЕДУШКИН. Вы думаете?
КОЧУБЕЙ. Бесспорно. Все ваше правительство там я пригрел. И если б не семинар, не было никаких либеральных реформ. И если б я не отдал тогда дневники, не стал бы я замдиректора, и – никаких реформ, никаких реформаторов. Мы жили бы в по сей день в советском болоте. Вот что я хотел вам сказать. С полковником Несговоровым мы тогда и учредили наш русский либерализм.
КОЧУБЕЙ. А что же Юра?
ДЕДУШКИН. Какой Юра?
КОЧУБЕЙ. Он умер?
ДЕДУШКИН. Кто умер? Никто не умер.
КОЧУБЕЙ. Нет, Юра, Георгий Кравченко – он умер?
ДЕДУШКИН. По правде сказать, до конца не знаю. Танечка с ним по счастью разошлась. Вскоре и разошлась. Он стал слишком уж неопрятен. Не мылся по трое суток. От его свитера пахло козой, как супруга моя говорила. И грубый, грубый такой, что не было сил.
КОЧУБЕЙ. Юра точно умер. В лагере, в 87-м. Я читал его дневники.
ДЕДУШКИН. Какие дневники?
КОЧУБЕЙ. Видно, те самые, профессор, те самые.
ДЕДУШКИН. Но они же в архиве КГБ. В секретном архиве. Как же вы могли их читать?
КОЧУБЕЙ. Может быть, выпали из секретного архива. Или существовали в двух экземплярах. Их издали в девяносто первом. Двухтысячными тиражом. В Париже. В «ИМКА-пресс». Там все это упоминается, что вы говорили. Про Таню, и про полковников разных.
ДЕДУШКИН. А про меня – тоже упоминается?
Пауза.
Сердце.
КОЧУБЕЙ. Про вас, Евгений Волкович, – ни слова.
ДЕДУШКИН. Слава Богу.
Вспышка.
Или молчание – такое, как Слава Богу.
КОЧУБЕЙ. Георгий Кравченко был, кстати, христианский демократ. Воевал за свободу вероисповедания.
ДЕДУШКИН. Я не знал. Я не интересовался делами моего первого зятя. Откровенно сказать, всему нашему кругу он был совершенно антипатичен.
КОЧУБЕЙ. В восемьдесят четвертом получил пять лет обычного режима. Не досидел. Умер.
ДЕДУШКИН. Об этом тоже в дневниках написано?
КОЧУБЕЙ. Нет. В предисловии. Мертвые же дневников не пишут. Только я буду посмертной рукой вашим внучкам книжки надписывать.
ДЕДУШКИН. А кто написал предисловие?
КОЧУБЕЙ. Некто академик Сахаров. Помните такого?
ДЕДУШКИН. Ну, вы шутите… Мы просто приятельствовали с Андреем Дмитриевичем. Пили чай…
КОЧУБЕЙ. Каркаде?
ДЕДУШКИН. Каркаде тогда еще не было. Индийский был, со слоном. А что, эти – ээээ, дневники – они в магазине продаются?
КОЧУБЕЙ. Когда-то, наверное, продавались. Но я их не в магазине купил. Мне их духовник мой дал, отец Гавриил.
ДЕДУШКИН. Гавриил Сирин?
КОЧУБЕЙ. Гавриил Сирин.
Исчезают.
VIII
Кочубей, Дедушкин.
ДЕДУШКИН. Вы знаете, любимый мой Игорь, я хотел вам сказать.
КОЧУБЕЙ. Скажите, профессор. Еще коньячку?
ДЕДУШКИН. Знаете, не откажусь. Такая волнительная история с этими дневниками. Или волнующая. Я путаюсь постоянно. Мне академик Ратушняк, мой друг старый, все время говорит, как правильно, а я все равно путаюсь.
КОЧУБЕЙ. Марфуша, дай нам, пожалуйста, еще дагестанского.
ГОЛОС НЕВИДИМОГО СУЩЕСТВА. Дагестанского нет и не было.
КОЧУБЕЙ. А какой же мы пили с профессором?
Полушепот.
ДЕДУШКИН. Молдавский, молдавский.
ГОЛОС НЕВИДИМОГО СУЩЕСТВА. Есть молдавский на донышке, и есть «Хеннесси.»
КОЧУБЕЙ. В этот раз дай, пожалуйста, «Хеннесси».
МАРИЯ. Я вам налью в бокалы, а бутылку ставить не буду. У профессора стенокардия, он мне сам говорил.
ДЕДУШКИН. Стенокардия. Уже сорок лет стенокардия.
КОЧУБЕЙ. А у меня ведь тоже много всяких есть историй, профессор.
ДЕДУШКИН. Я же и говорю – мы были бы счастливы принять вас как лектора. У нас в Академии. Хотя бы пару раз в месяц. Для старшекурсников.
КОЧУБЕЙ. Теперь уже после Америки. Наверное.
ДЕДУШКИН. Само предположение о вашем лекторстве сладостно для нас и почетно. Но я хотел о другом. Видите ли, многие считают, что появление этого священника в вашем окружении…
КОЧУБЕЙ. Да он ни в каком окружении не появлялся. Это я появился у него в церкви.
ДЕДУШКИН. Простите, любимый мой Игорёк, но я думаю, это не совсем так.
КОЧУБЕЙ. Что не совсем так? Я пришёл к нему в храм.
ДЕДУШКИН. Вы человек еще молодой и некоторых подробностей советской жизни просто не знаете. Так сложилось еще при Сталине, что многие священники становились агентами КГБ. Иначе им не давали работать священниками. А так – они докладывали содержание исповедей, и их оставляли в покое. И особенно подсылали священников к большим ученым, писателям, балетмейстерам… Ну, вы понимаете…
КОЧУБЕЙ. Вы хотите сказать…
ДЕДУШКИН. Вот именно. КГБ уже нет, и Союза нашего треклятого уже нет, как вы совершенно правильно заметили в вашей книжке, но традиции, традиции – остались. И ФСБ есть, и церковь до сих пор жива.
