Пьер Корнель - Театр французского классицизма

Прошу поверить, Бурр: хоть мне и брошен вызов,
Готов не видеть я царицыных капризов!
Но больше не хочу молчаньем потакать
Министру дерзкому, кто смеет их внушать.
Мать околдована Паллантом, мне враждебным,
К нему Британник льнет с доверием хвалебным,
Его лишь слушают, и, если подстеречь,
В Паллантовом дворце найдем приют их встреч.
Довольно! Огорчить пора их расставаньем;
Его в последний раз я милую изгнаньем.
Вот воля цезаря: пускай сегодня в ночь
Он покидает двор, из Рима едет прочь!
Исполни же приказ: да будет благо с нами!
За мной, Нарцисс!

А вы — останьтесь за дверями!

С захватом Юнии, благодаря богам,
Весь Рим, о государь, покорен нынче вам.
Враги, лишенные былых надежд на мщенье,
К Палланту собрались — оплакать пораженье.
Но верить ли глазам: тревожны и бледны,
Мрачней Британника, вы сами смущены?
Что предвещают мне приметы злой печали?
Где взгляды скорбные растерянно блуждали?
Все угождает вам. Фортуна чтит ваш трон!

Свершилось, о Нарцисс, — узнал любовь Нерон!

Вы?

Сердце вмиг зажглось, огнем навек объято.
Я Юнию люблю, — нет, обожаю свято!

Вы любите ее?

Причудой лишь влеком,
За нею в эту ночь я наблюдал тайком.
Печально возводя свой взор, слезой омытый,
Меж факельных огней и копьеносной свитой,
Она мелькнула здесь, прекрасна и бледна,
Как образ красоты, похищенной у сна.
И что же? Было ль то итогом сочетанья
Теней и факелов, смятенья и молчанья,
Распущенных волос и стражников кругом,
Но кротость нежных глаз казалась мне огнем.
Что б это ни было, но образ был прекрасен!
Хотел позвать ее, но сам стоял безгласен,
Надолго потрясен безвестной мне тоской,
Меж тем как пленницу вели в ее покой.
Я заперся в своем. И там, в уединенье,
Напрасно отгонял запретное виденье.
Она была со мной, к ней обращал я речь,
И слезы целовал, что сам заставил течь.
То умолял простить, — но горе! слишком поздно! —
То робко воздыхал, то сетовал я грозно.
Так, ею поглощен, томясь по ней одной,
Мой воспаленный взор вперился в свет дневной.
Но, может быть, с мечтой вседневность несогласна,
И в жизни Юния совсем не так прекрасна.
Что скажешь ты, Нарцисс?

Как, государь? Она
От взоров цезаря была утаена?

Ты знаешь сам, Нарцисс! Отчаяньем объята,
Не только обвинив меня в убийстве брата,
Не только оградив прекрасный свой расцвет
Суровой гордостью уединенных лет,—
Она, замкнувшись в тень, верна своей печали,
Не хочет, чтоб ее царевной величали.
И к этой чистоте, что так у нас редка,
Влекут мою любовь досада и тоска.
Подумай сам, Нарцисс! Красавицы нет в Риме,
Что не гордилась бы признаньями моими,
Не чаяла, едва глаза начнут блистать,
Над сердцем цезаря их силу испытать.
Одна лишь Юния, горда своим затвором,
Все то, что льстит другим, готова звать позором!
Она бежит — и знать не хочет, может быть,
Что цезарь не злодей, что он готов любить.
Скажи, влюблен в нее Британник?

Иль не знали
Вы, государь, того?..

Он молод, и едва ли
Яд взора нежного уже грозит ему!

Любовь, мой государь, не спутница уму.
Поверьте, он влюблен! Вы оценили сами
Искусство этих глаз, играющих слезами.
Всем прихотям ее привык он угождать.
А, может быть, и сам умеет убеждать.

Как? Значит, любит он совсем не так смиренно?

Не знаю, государь! Но вот что несомненно:
Из вашего дворца он убегал не раз,
Чтоб скрыть свой лютый гнев от цезаревых глаз,
Замученный двора холодным приговором,
Величьем ваших дел и собственным позором,
Лелея злость и страх, уничтожаясь в них,
Бежал он к Юнии — и возвращался тих.

О, если он любим, — ему нет худшей казни!
Он будет милую молить о неприязни.
Кто ревностью своей дразнить Нерона б мог?

Но где же, государь, причина для тревог?
Он предан Юнии, она с ним делит горе,
Иных не видит слез, как у него во взоре.
Но нынче, государь, когда, взглянув вокруг,
Блеск славы царственной она узнает вдруг,
Увидит королей, утративших корону,
Заброшенных в толпу и приведенных к трону,
Что ловят (в их числе и он, ее герой)
Ваш мимолетный взгляд, им брошенный порой;
Когда с вершины той вы к ней сойдете сами
Молить ее любви смиренными словами,—
Поверьте, государь, все сбудется тотчас:
Прикажете любить — и вмиг полюбит вас!

О, сколько горестей мне жребий мой готовит!
Какие трудности!

Но кто ж вам прекословит,
Мой государь?

Кто? Все, кем я еще любим:
Октавия и мать, Бурр, Сенека и Рим.
Не думай, что душой расположён к жене я,
Болея нежностью и юность в ней жалея,—
От ласк ее устав, я отстранил их сам
И редко снисхожу к пустым ее слезам.
Я рад порвать бы связь со спутницей немилой
И сбросить с плеч ярмо, что мне надели силой!
К тому ж не мной одним она осуждена:
Не меньше и богам наскучила она.
Мольба Октавии и небу неугодна:
Жена моя, Нарцисс, четвертый год бесплодна!
Наследника — увы! — напрасно ждет престол…

Что ж медлить, государь? Сам жребий вас развел!
Престол и сердце — всё с Октавией в раздоре.
Так, встретив Ливию, ваш предок Август вскоре
Ей повелел развод, сам взял его, — и вот
Престолом стал для вас счастливый тот развод.
Пороча царский дом пред римским всем народом,
Тиберий оскорбил дочь Августа разводом.
И только вы один, себе наперекор,
Запрета с радостей не сняли до сих пор.

Иль сам ты не дрожал пред гневной Агриппиной?
Я робость чувствую при мысли той единой,
Как с пламенем в очах предстанет мне она,
Ведя Октавию, вдвойне оскорблена,
И грозно развернет — о худшая из пыток! —
Моих провинностей необозримый свиток…
Как выдержать, скажи, такой неравный бой?

Не вы ли — властелин над ней и над собой?
Не век же, государь, влачить ярмо опеки?
Иль править для нее вам суждено навеки?
Страх перед ней? О нет, вас не смущает он!
Надменнейший Паллант от власти удален,
Паллант, чей дерзкий нрав так поощрялся ею…

Когда ее здесь нет, я царствовать умею!
Я слушаюсь друзей, преследую врагов,
Я раздражен на мать — и спорить с ней готов.
Пусть пред тобой душа предстанет без покрова:
Едва, к своей беде, ее увижу снова,—
Не только чувствую, что не имею сил
Бежать от этих глаз, чью волю долго чтил;
Не только восстает привязанность былая,
Все лучшее во мне ей тайно подчиняя;
Но страх во мне растет к сопернице такой:
Пред гением ее немеет гений мой.
Вот почему, гоня от сердца власть чужую,
Я матери бегу, и с матерью враждую,
И недовольство в ней ревниво берегу,
Чтоб неугодным стать для той, кого бегу.
Но торопись, Нарцисс, — ты пробыл здесь немало,
Чтоб в грудь Британника сомненье не запало.