Сергей Михалков - Илья Головин
Степан Петрович. Что так?
Головин (неохотно). Звонит тут один. Все с советами лезет.
Степан Петрович. С какими советами?
Головин. Да ну его к дьяволу! Стоит ли говорить о подлостях. Твое здоровье!
(Чокаются.)
Степан Петрович. Будь здоров! (Пьет вино.)
Головин. Ну? Как напиток?
Степан Петрович. Винцо недурное. С букетом.
Головин. Я тебе говорю — особый сорт. За него золотую медаль выдали. В продаже его еще нет. Тина с Кавказа привезла.
Степан Петрович. Так кто же это тебе звонил'?
Головин. Кто? (Стукнув кулаком по столу.) Залишаев!
Степан Петрович. Чего ему надо?
Головин. Пронюхал, что я в городе, вот и звонит… Гадюка…
Степан Петрович. Ужилил?
Головин. Если бы ужилил…
Степан Петрович. Как это ты его раньше-то не раскусил?
Головин. Сам диву даюсь… (Вспоминает.) Вот ведь скоро год, как произошло все это… Все время, как ты знаешь, существовал я на своей даче. Безвыездно. Как медведь в берлоге. Один… Рояль в чехле… Понимаешь? Трудно было… Тяжело. Много книг за это время прочел… Музыкантов, классиков наших перечитывал… Письма… Дневники… Ленина читал… Сталина… Читал и думал. О друзьях… О врагах думал, о народе нашем… О себе… Отца вспомнил, мать жену, покойницу Веру… Детство наше с тобой. Консерваторию… Хотел, понимаешь, до самых корней дойти, все понять, до всего добраться — что, почему, откуда? Столько я, Степа, передумал… Проснусь, бывало, ночью, С бока на бок перекатываюсь, с подушкой разговариваю. «Вот, говорят нам, дерзай, дерзай!» А разве я не дерзал? Разве я не сочинил свою Четвертую симфонию? Сочинил! Я еще сам в ней не успел как следует разобраться, а вокруг нее шум: «Новое слово в искусстве!», «Новаторство!», «Гениально!» В консерватории — Головин. По радио — Головин! Журнал откроешь — опять Головин. Головин рад… Головин доволен. Слаб человек. А потом вдруг газета «Правда», и вся правда про Головина в ней и написана! Черным по белому написана! Что же это получается? Я за роялем сидел, думал — старые законы рушу, Америку в искусстве открываю, а выходит, этой самой Америке только того и надо. Вот ведь, степа, что получилось! Бедствие! Долежишь эдак, с такими думами, до зари, выглянешь в окно, а солнце опять с востока восходит. Не как-нибудь по-новому, с севера там или, скажем, с юга, а опять с востока! Понимаешь, Степа? Не оригинально восходит, но…
Степан Петрович. …каждый раз по-новому.
Головин. Вот именно! По-новому! Просто и гениально! Только ты меня не перебивай, пожалуйста. Слушай и не перебивай!.. И вдруг… Не головой, а сердцем своим понял я самое главное! Понимаешь, Степа, что значит в моем возрасте сердцем понять самое главное? Понял я, что не в том дело, как солнце всходит и заходит, а в том, что в тюрьме моей темно! Темно в той башне, в которую я сам себя затворил, окружив себя разными залишаевыми, и откуда хотел своим талантом мир удивить, пуская свои блестящие фейерверки. Солнце! Миллионы лет оно на востоке восходит, на западе закатывается, и каждый раз по-новому, каждый раз, освещая новый день; но восходит, восходит-то оно не для того, чтобы кого-нибудь удивить, а для того, чтобы согревать пен то, что к нему тянется, давать жизнь всему тому, что живет, хочет жить и имеет право на эту жизнь…
Пауза.
Рассказывал мне как-то один знакомый: в дни ленинградской блокады голодные, измученные ленинградцы после непосильной работы собирались в нетопленном вале филармонии для того, чтобы услышать музыку Чайковского… В городе рвались немецкие снаряды, объявляли воздушную тревогу, сирены выли, а люди сидели в зале и наслаждались искусством. Люди, чья жизнь в эти дни была уже подвигом… Какие же мысли и чувства, какие идеи должна нести в себе эта музыка, способная в такое время утолить духовную жажду таких людей? Неужели их мог бы привлечь и согреть, вселить в них веру в победу пусть даже блестящий, но пустой и холодный фейерверк? Нет, нет, и тысячу раз нет! Надо, надо уметь видеть вокруг себя все то новое, ради чего мы приветствуем восход солнца, зачинающего наш новый день, все то новое, что я не сумел увидеть в мыслях, чувствах и делах нового человека нашего! Вот что я понял, Степа! И, может быть, сама моя мысль не нова, но для того, чтобы не головой, а сердцем понять ее, со мной должно было случиться то, что случилось…
Степан Петрович. Ну, и что же ты решил?
Головин. Я снял чехол со своего рояля.
Степан Петрович (после паузы). Написал уже?
Головин. Написал.
Степан Петрович. Что?
Головин. Фортепианный концерт.
Степан Петрович. Ну и как?
Головин (ходит по комнате). Не знаю… не знаю… Не спрашивай, Степа! Ничего я не знаю! Ах, несовершенная эта штука, жизнь… Только начнешь что-нибудь делать — глядишь, уже полвека прожил. Оглянешься назад… Боже ты мой, сколько ошибок наворочено, как мало в жизни сделано! Посмотришь вперед — времени в обрез, ни ошибок всех не выправишь, ни путного ничего уже не совершишь.
Степан Петрович. Ты на такую философию не имеешь права.
Входит Головина.
Головина (приветливо). Оказывается, у нас гости? Здравствуйте, дорогой Степан Петрович!
Степан Петрович. Добрый вечер!
Головин. Тина, мы хотели со Степой пройтись по набережной.
Головина. Очень хорошо.
Головин. Идем, идем…
Головина. Шарф! Обязательно шарф. Очень прохладно! И возвращайтесь, пожалуйста, скорей! Я приготовлю кофе…
Степан Петрович. Спасибо… Я не прощаюсь…
Уходят. Звонок телефона.
Головина (в телефон). Алло! Да, это квартира Головина. Кто говорит? Его жена. Что? Понимаю… Что? Благодарю вас, Илья Петрович здоров. Как вы сказали? Да, Илья Петрович летал. По-моему, он хорошо переносит самолет. Не знаю… Хорошо, я ему передам. До свидания. (Кладет трубку.) Что бы это значило? Не понимаю…
Входит Залишаев.
Залишаев. Добрый вечер. Илья Петрович дома?
Головина (холодно). Ильи Петровича нет дома.
Залишаев. Досадно. Очень досадно…
Головина. Ильи Петровича нет дома.
Залишаев. Я вижу, Алевтина Ивановна, что вы Удивлены моим визитом. Я понимаю вас, за восемь месяцев утекло немало воды…
Головина. За последнее время мы с Ильей Петровичем привыкли ничему не удивляться.
Залишаев. Да-а-а… Такова жизнь… Но поверьте, Алевтина Ивановна, моя кажущаяся бестактность по отношению к вам продиктована самыми лучшими намерениями. Я не могу вам сейчас объяснить всю сложность ситуации, скажу только окно: надо переждать!
Головина. В каком смысле?
Залишаев (развязно). В самом прямом смысле, Алевтина Ивановна! Илья Петрович что-нибудь сейчас пишет, над чем-нибудь работает?
Головина. Не спрашивайте. Это ужасно. Он не находит себе места.
Залишаев. Очень хорошо.
Головина (удивленно). Что же тут хорошего?
Залишаев. Надо переждать. Я говорю вам это, как ваш искренний друг!
Головина. Друг? Ну, Игорь Минаевич.
Залишаев (улыбаясь). Я ваш друг, и вы будете тем более удивлены, узнав, что на съезде я буду выступать против Ильи Петровича!
Головина. Против Ильи Петровича? И вы пришли сюда для того, чтобы нам это сообщить?
Залишаев. Не волнуйтесь, не волнуйтесь, Алевтина Ивановна! Все дело в Мельникове. Он ведь теперь не только композитор, но и… один из наших руководителей. Я к нему третий день не могу попасть. Все дело в характере его доклада. В наших общих интересах ослабить его удар. Мое резкое самокритичное выступление в прениях и мои нападки на Илью Петровича, несомненно, заставит Мельникова в своем заключительном слове взять Головина под защиту. Я и пришел сюда, чтобы согласовать свое выступление с Ильей Петровичем.
Головина (сухо). Вряд ли Илья Петрович пойдет на это.
Залишаев. Ну, мы с ним поговорим… обсудим. Вы, кажется, отдыхали в Кисловодске? В ионном санатории?
В передней звонок.
Ну, вот и Илья Петрович!
Головина. Подождите, я открою сама.
Головина выходит в переднюю. В передней слышны голоса. Затем входят Мельников и растерянная Головина.
