Михаил Рощин - Девочка, где ты живешь? (Радуга зимой)
Обзор книги Михаил Рощин - Девочка, где ты живешь? (Радуга зимой)
Михаил Рощин
Девочка, где ты живешь? (Радуга зимой)
Фантазия в 2-х действиях
ГЕНА.
КАТЯ.
ЯШКА.
ВОЛОДЯ.
ЛИДИЯ ИВАНОВНА.
ПЕТР ПЕТРОВИЧ.
ТЕТЯ КЛАНЯ.
ПРИЕЗЖАЯ.
МОНАШКА.
БАТЮШКА.
МАТЬ ГЕНЫ.
ВОЗНИЦА.
ИРМА.
ТЕТЯ ЛЮБА.
ЛОШАДЬ.
СОБАКА.
ПОПУГАЙ.
ПРОДАВЩИЦА.
Мальчишки, молодые люди с гитарами, гости у Ирмы,
Действие первое
Синие морозные сумерки. Парк, снег, черные стволы лип. На скамье сидит Гена, в руках футляр со скрипкой. Холодно.
Появляется Катя. Она в платке и в валенках, торопится и на ходу касается каждого дерева, ни одного не пропускает: приложит к стволу ладонь, подержит немного, подует на пальцы и спешит к следующему дереву. Потом замечает Гену.
Катя. Ух и холод! Что за холод такой!… Ой! Ты чего?
Гена не отвечает.
Ты ведь замерзнешь тут, слышишь?… Ты музыкант, да? Это кто?
Гена. Ну что пристала? Это не кто, это скрипка.
Катя. Скрипка? И ты сам играешь? Интересно… А чего ты тут сидишь? Замерзнуть захотел?
Гена молчит.
По радио говорили – вечером понижение температуры…
Гена молчит.
Вот человек!… Тебя как зовут?… Ну говори, чего ты!
Гена. Отстань! Гена.
Катя. Ну вот. (Желая отвлечь его.) А меня Анна-Мария. Да, такое имя. Анна и Мария, сразу. Я когда родилась, они решили меня так назвать – ну родители. Их нет, они уехали в Австралию, когда мне исполнился ровно год. И представляешь, их корабль разбился у знаменитого острова Сейбл… Не веришь? Могу дать почитать книжку про этот остров. Там разбилось четыре тысячи двести пятьдесят семь кораблей! Так вот, они решили назвать меня Анна-Мария, а в милиции сказали, что это нельзя, чтобы два имени у девочки, давайте, говорят, или Анна, или Мария. Тогда мама говорит: это наша дочь, нам нравится, чтобы была Анна-Мария. А милиция опять отвечает: мало ли что, все равно. Несправедливо, скажи? И тут мама говорит: пишите тогда что хотите, а мы все равно будем ее называть Анна-Мария. А папа сказал: пускай будет Катя. И они написали: Катя. А тогда мама говорит…
Гена с презрением отворачивается.
Не веришь? Ну не верь! Но только вставай! Да вставай, нельзя, ты же весь закоченел! (Пытается сдвинуть его.) Превратишься в сосульку. Правда, тебя могут раскопать через триста лет и разморозить – у нас сосед Володя, он ученый, и он говорит, что через триста лет научатся размораживать. И вообще! Представляешь, размораживают тебя через тысячу лет (ложится на спину), раскрываешь ты глаза – и…
Гену трясет.
Ну ты же дрожишь весь! Слушай! У тебя неприятности, что ли?
Гена. Да ну, не лезь! Иди куда шла!
Катя. Вот человек! (Отходит, прикладывает ладонь к дереву.) Так вот, размораживают тебя, ты смотришь…
Гена. Что это ты делаешь?
Катя. Я? Это просто. Сейчас расскажу. Но только вставай! Иди сюда! Ну вставай! Сейчас же темно станет, так и будешь здесь сидеть?
Гена показывает на дерево.
А, это!… Сейчас… Видишь, деревья совсем застыли, а ночью будет еще холоднее. А тут ни печки, ничего же нет. А когда Я сделаю вот так (кладет ладонь на ствол), то там, в дереве, получается сахар… Ну, вроде сахара. Сок такой. Оттает немножко – и сразу идет, идет по всему дереву, вон туда. И ему делается тепло-тепло, мороз не страшен.
Гена. Ври!
Катя. Опять не верит! Их просто много, и я никак не успеваю… Главное, вот так плотно-плотно прижать руку и чтобы рука была теплая, главное, чтобы началось, чтобы хоть чуточку было тепла. Понимаешь? Ты попробуй. Сам почувствуешь, какое дерево принимает тепло, а какое нет.
Гена. У меня… видишь?… Замерзли. (Показывает руки.)
Катя. Ну конечно, замерзли! Еще совсем отморозишь. Как играть потом будешь?
Гена. Хватит. Наигрался уже.
Катя. Ну чего ты? Пойдем, а? Мне тоже от тетки попадет, вон уже темнота какая. Ну? У тебя случилось что-нибудь, да? У меня тоже каждый день что-нибудь случается. Но я же живу, видишь? И замерзать не собираюсь. Ой, я вчера уронила дядькин мольберт, чуть ему новую картину не испортила. Мой дядька такие картины рисует – умрешь! Но и то ничего… Пойдем к нам, хочешь? Правда, пошли! Хочешь, я твою скрипку понесу?… И мне лучше. Если ты со мной придешь, меня не так ругать будут. Скажем, что мы нашли с тобой скрипку и ходили в театр спрашивать у музыкантов: не потерял ли кто скрипочку. Или скажем, что ехали на трамвае, а трамвай испортился и никак не мог остановиться… Ну чего ты? Идем! Ты же совсем синий!
Гена. Да не тяни ты меня. Не пойду. Я не синий. (Усмехается.) Я рыжий.
Катя. Какой?
Гена. Ну рыжий, рыжий. (Снимает шапку.) Видала?
Катя. Ого-го! Надень, надень… Ну и что? Дразнят? Да? Ну дураки, и все! Не обращай внимания. Меня тоже дразнили. Когда я была маленькая и ходила в детский сад, то была очень толстая. И меня дразнили Жиртрест. Что такое Жиртрест, при чем тут Жиртрест – глупо ведь? А я не обращала внимания. Поплачу да и все. А внимания не обращаю.
Гена. Меня из школы хотят выгнать, и Лидия Ивановна из-за меня уходит. И вообще. Жизнь!…
Катя. Я так и знала, что у тебя неприятности.
Гена. «Неприятности»! Директор сказал: скрипка скрипкой, а математика математикой, слышать ничего не хочу! А Лидия Ивановна ему: не нарушайте воспитательный процесс, сама разберусь. А он ей: могли бы не делать мне замечаний при учениках. Ну, тут они поругались, даже про меня забыли…
Катя. Она справедливая?
Гена. Лидия Ивановна? Да ну их, все они!… (Незаметно для себя встает и стучит ногой об ногу.) А директор позвонил матери па работу, она пришла и говорит: разобью эту скрипку об твою голову.
Катя. И ты ушел?
Гена. Замерзну тут лучше. (Снова садится.)
Катя. У тебя мать плохая? Она не любит, что ты играешь?
Гена (нехотя). Да нет, просто молодая очень. Я ей надоел. Да им и никому не нравится! Я играю в ванной и даже заткнул дырочки, знаешь, такие дырочки в дверях внизу бывают, но все равно слышно. А они говорят, что я перепиливаю им нервы, что в доме нельзя ни умыться, ни постирать, и гонят меня в Дом пионеров. И вообще…
Катя. Подожди, какие дырочки? У нас таких нет.
Гена. Дырочки? Ну, внизу, в дверях, для вентиляции, что ли…
Катя. А, поняла. А чего бы в самом деле не пойти в Дом пионеров?
Гена. Я хожу. Но я привык в ванной. Там лучше получается. Резонанс. Ну, а они… (Машет рукой.)
Катя. Но замерзать здесь тоже глупо, я тебе скажу! Мне, например, тоже не нравится жить у дядьки или у тетки Любы – я то там живу, то там, – но что делать, мы же не взрослые.
Гена. Не взрослые! А невзрослые не люди?
Катя. Да вообще-то конечно. Я тоже… Когда мне исполнится шестнадцать лет, я сразу уеду в Ленинград или в Москву. Но беспокойся, осталось немного. Или… или… Вот была бы я жена директора «Молнии».
Гена. Какой «Молнии»?
Катя. Ну кино «Молнии»!
Гена. А-а.
Катя. Представляешь? Во-первых, целый день, хоть десять сеансов подряд, смотри какие хочешь картины! И совершенно бесплатно! Прихожу, билетерши передо мной раскланиваются: пожалуйста, дорогая Катя, то есть Анна-Мария, пожалуйста, вот ваше любимое местечко в первом ряду! Я покупаю в буфете конфет подушечек, сажусь и смотрю себе сколько влезет! Представляешь? И про любовь, и про войну, и вообще… Слушай, Ген, ну ты же совсем замерз! С ума сошел! Дай-ка руку. Господи, видишь, у меня какие и у тебя какие! Идем, и все! Ну и руки! Льдышки!
Гена (встает). А ноги-то уж совсем.
Катя. Ну и глупо. Не хочешь домой идти, пошли к нам, я же тебе говорю. Я тебя с Володей познакомлю, посоветуемся, он обязательно что-нибудь придумает. Он просто волшебник, знаешь? И замечательный ученый, хотя еще не очень знаменитый… Идем, идем, перестань! (Несет скрипку, тянет Гену за руку.) На тебе мои варежки, на, на, мне тепло… Постой! (Снова прикладывает ладони к дереву, зажмуривается.) Есть! Пошел!
Гена (смотрит вверх). Ерунда!
Катя (не слушая). Теперь не замерзнет! (Ко второму дереву.) Есть! Пошел! (К третьему.) Есть, пошел! Есть, пошел! (Бежит, трогая деревья и увлекая Гену за собой.)
Картина втораяКонтур домика на фоне зимней одноэтажной улицы, с силуэтами церкви и строительного крана, с теплыми зимними огоньками. Тесная комната, несколько странных картин: на одной – поросенок на блюде, на другой – кусок хлеба с маслом, на третьей – тарелка с торчащей куриной ногой, а на четвертой – генерал в фуражке ест шашлык. Справа – мольберт, картина не видна.
Катин дядя, Петр Петрович, пришел из бани, развешивает на радиаторе отопления полотенце, мочалку.
Петр Петрович. Эх, чайку сейчас после баньки!… (Рассуждает сам с собой.) Нда, это он правильно, банщик-то, говорил, тут резон есть. Если сахару брать не полкило, а четыреста пятьдесят – по весу оно все равно не заметно, а вот тебе четыре с половиной копейки, считай пять. Масло постное опять же: не литр сразу, а девятьсот пятьдесят грамм взять – тут сразу шестнадцать копеек. Пять да шестнадцать – вот он уже и двугривенный с копеечкой… Пряниками не рублевыми шиковать, а по девяносто копеек: разница невелика, а гривенничек вот он!… Так п на всем, и, глядишь, рубль на неделе сэкономишь. А неделев-то у нас сколько? Пятьдесят две. Это что выходит? Пятьдесят два рублика в год. Вот они, денежки! Сколько красок можно купить! Ну-ка, ну-ка… (Присаживается за стол, начинает подсчитывать.)
