Эдвард Радзинский - О себе (сборник)
Она. Ты помнишь… ты помнишь…
Стук шагов и звон цепей.
Лунин. Твои глаза расширились… и горячечные губы… Ты выдернула длинные девичьи ноги из упавших юбок… и шагнула… И я поразился, как блестела твоя кожа… и этот детский загар на плечах… И как металось в подушках детское лицо…
Она начинает раздеваться.
Визг Марфы и Писаря в темноте.
Молится священник.
Когда меня вызвали во дворец великого князя, я подумал: свершилось! Сорок лет скоро… Жизнь прожита — так неужели замаячило… предназначение?
Она. Прошел тот день и наступал вечер «той ночи». Ты был в Варшаве и не пришел ко мне. Я погибала. Ведь не мог ты не думать обо мне, если я умирала.
Лунин. По пути на Голгофу Жак не обернулся на хорошенькую девочку… Я лгу. Я любил… И благодарил судьбу. Теперь в жизни было все — и цель, и любовь. Прожив жизнь, я ощутил полноту жизни.
Мундир Государя. Я вызвал вас, Лунин, чтобы сообщить…
Лунин. Я сразу понял!
Мундир Государя. Хоть я не имею права рассказывать вам об этом… но моя убежденность в вашей непричастности… Короче, Лунин, ваше имя было упомянуто мятежниками… точнее, одним из самых отъявленных, и обвинение выдвинуто — из самых серьезнейших… Вас обвиняют в замысле цареубийства брата моего, Государя Александра. (Бормочет.) Я не люблю Александра, я не люблю Николая… (Лунину.) Я уверен, что обвинение ложно. Зная ваш характер… известную склонность к острословию… я могу предположить, что у вас сорвалось нечто с языка… Мало ли что мы говорим… Вот, например, когда брат мой Александр был императором… чего мы только с братом Николаем про него не говорили. Мне кажется… ни для кого не секрет, что между мною и братом… (Бормочет.) Я не люблю Александра, я не люблю Николая… Поэтому некоторые лица, зная, что вы близки ко мне, желают притянуть вас к делу… (Помолчав.) Вы, кажется, хотели поехать поохотиться.
Лунин. Смею доложить, что я уже отохотился. И охоты охотиться более не имею.
Мундир Государя. Тогда я скажу вам все до конца: приехал фельдъегерь из Петербурга с приказом о вашем аресте… Я не люблю вот эту вашу улыбку, Лунин.
Лунин. У меня лишь одна просьба. Не арестовывать меня тотчас… А отпустить под честное слово до завтрашнего утра. Оружие я сдам немедля.
Мундир Государя. Хорошо, Лунин. Но насчет оружия не спешите.
Лунин. Он все еще надеялся, что я убегу. Ведь слуге должно убегать от гнева Хозяина.
Мундир Государя. Эх, Лунин, Лунин… Если вас не повесят — это будет чудо.
Она. Боже мой! Как я ждала! Как я ждала! Ну не могли же вы не умирать от любви, если я умирала.
Лунин. Я получил твою записку в десять, вернувшись из дворца.
Она. Я не писала записку.
Лунин. Значит, Господь ее написал. Там было одно слово: «Приходи».
Она (после паузы). Это написала я… ее мать… В тот вечер я узнала из дворца обо всем, что с вами случится… Завтра вы должны были исчезнуть из нашей жизни навсегда… Не дать ей повидаться с вами — она бы умерла. И я решилась, чтобы она познала первое счастье с вами… самое мучительное — и одновременно самое легкое счастье… когда за ночью — расставание. И нет будущего… В ту ночь я не ложилась спать. Я услышала: кто-то влез в окно замка… крался по зале… Бедная моя… милая моя… Это уже не ты — ждешь его! Это уже я, твоя мать. Жду! Это не я… это моя мать… Это не моя мать… это уже моя бабка… это ее бабка. Наша проклятая кровь! Какой-то рыцарь-трубадур любил прапрабабушку и славил ее десять лет в песнях… Потом его привезли к ней, умирающего от ран!.. Он был почти старик, он провонял, плоть его разлагалась… Но она, красавица, разделила с ним ложе — потому что в нашем роду платили любовью и за человеческое тоже! Пожалей ее, Боже!..
Лунин. Милая… милая…
Она. «Вы пришли… вы пришли… Я только одно прошу сказать: когда они вас увезут?»
Лунин. Я знал, зачем ты спрашиваешь… Я не имел права отвечать, но я не мог… Я желал этого!
Она. «Я не смогу жить иначе! Ответьте: когда вас увезут?»
Лунин. И я ответил — я, старая сволочь.
В тишине молитва священника.
Она. Лицо в подушках… и как сжала грудь своими детскими руками… И сведенный судорогой рот…
Лунин. Утро… Мы прощались в галерее замка. Сквозь окно Висла, и сомкнуты уста твои.
Она. Я протянула руку…
Ее рука из темноты.
Лунин. Нет, нет, еще рано!.. Когда войдут они, дотронься до моего лба, как тогда… И, как тогда, в последний раз я почувствую губы твои своими губами…
Удары часов, половина третьего.
Тридцать минут… жизнь прошла…
Первый мундир. «Вы изобличены показаниями государственного преступника Пестеля, а также ваших родственников Никиты и Матвея Муравьевых… Речь пойдет о замысле цареубийства». Я допрашивал тебя сразу по прибытии в Петропавловскую крепость…
О, как я боялся вначале этой своей должности. Судить благороднейших людей, вчерашних героев… Но постепенно от ежедневного решения человеческих судеб во мне вырабатывались и поступь иная, и взгляд… и осанка. И главное, я с изумлением увидел вокруг — уважение! Да! Да! Был либералом — не уважали. Чего только обо мне вокруг не говорили на балу! А тут зауважали и даже начали подмечать «этакие черты». На суде зауважали! И вот я, граф Чернышев, бывший либерал, а ныне министр и князь… И за это время, Лунин, никто и никогда не завопил мне в физиономию: «Убийца! Он послал на каторгу наших детей! Убийца!» О нет, был только ропот почтения. Я никогда не забуду, как привели тебя на допрос, Лунин. Я ведь всегда завидовал твоему дуэльному взгляду, успехам у женщин, богатству… И вот ты, бывший светский лев, стоял передо мной навытяжку в кандалах. И я все мог с тобой сделать! И это было на моем челе. (Взглянул на часы.) Но звон брегета нам доносит, что до стены тебе лететь… почти ничего. Мне пора спросить тебя о том… что уже упоминалось у нас, но между делом… Но коли следствие и суд, Лунин… Поэтому еще одну деталь… мучительную… я хотел бы обсудить с тобою поподробнее. Отчего же они… все эти наши Бруты да Гракхи… выдавали друг дружку на следствии? Отчего? Лунин?!
Лунин (кричит). Ложь! Я свидетельствую! А Пущин? А Фонвизин? А Якушкин?! Пройдя через все допросы, они были герои! Я назову с десяток фамилий! Я…
Первый мундир (хохочет). Я согласен! Я согласен! Я готов быть щедрее: пусть их будет пятнадцать! (Хохочет.) Итак, кроме пятнадцати. (Хохочет.) Если бы ты знал, как это оказалось просто… Какой все-таки несложный инструмент человек. Нет, Гамлет не прав: на простой флейте куда труднее научиться играть… а на человеке — просто… Простого проще! Когда ко мне на допрос приводили этих пылких мальчишек… каждый из которых считал меня фанфароном… горел от пылкости, глядел волком… Как же мы их легко охлаждали… Мы сажали их в одиночку, в душную, смердящую…
Лунин. Да! Да! После обожавших семей, маменек… после развращающего «все могу» они впервые постигали, что такое не мочь, что такое унижение!
Первый мундир. Как странно мы говорим с тобой.
Лунин. Это вечный наш разговор с чертом… Голова — а из головы лезет черт! Лезет! Черт! Черт!
Первый мундир (спокойно). На третий допрос они приходили изменившимися. Оказывалось: геройство — это долго… это грязь… холод… и главное — неизвестность. И еще: они видели перед собой не врагов… тут им было бы все понятно… а вчерашних отцов-командиров. И вот тогда мы начали на них кричать. Нет, как просто устроен человек. Вскоре они уже меня не презирали… Нет, смотрю — ловят… ловят взгляд… точнее, мягкость в глазах… и радуются, коли находят… то есть признают, да-с, признают во мне отца-командира! Тогда мы их через разочек и погладим: весточку от семей или еще что передадим, а потом опять… крик! Крик, вопль! И тут-то и начиналась в них подмена. Они приходили к нам с естественной верой, что трусость — это выдать друзей… Мы же заставляли их уверовать, что трусость — это не подчиниться своим командирам (а они ведь уже признали нас командирами!). То есть трусость — это испугаться выдать друзей. И самое смешное: мы им даже избавление не обещали за это! Они сами хотели прочесть в наших глазах: выдашь — и весь этот ужас минет, канет, как дурной сон… И разум их начинал мутиться — усталое тело кричало: уступи… И тут достаточно было сказать: «Другой выдал», — и они выдавали!
Мундир Государя. Но это мои лакеи добивались падения… а мне хотелось светлого падения… падения, которое падавшему казалось бы очищением… И вот поэтому после криков, допросов… появлялся я… тот, на которого они подняли руку, помазанник Божий… Я глядел на них со всепрощением… И они, измученные… с радостью готовы были видеть во мне добро… И они рассказывали мне все… испытывая подъем, как при молитве… Ибо им, героям, не хотелось падать… а хотелось сохранить то духовное, что вело их на площадь… И я им в этом помогал. И тогда они в благодарность, светло, могли мне рассказать всю правду — то есть выдать!
