Эдвард Радзинский - О себе (сборник)
Сермяга. Маска, кто я?
Лунин. Если бы я… одевавший тогда в пестрое тряпье свое молодое тело… уверенный, что имею право распоряжаться чужой жизнью и смертью… жалевший старость молодой беспощадной жалостью… ненавидевший всяческое бессилие и уродство, — о, если бы я мог тогда на балу… увидеть ту азиатскую степь… Ах, господа, господа…
Сермяга (спиной). Маска! Кто я?
Голоса мундиров (из темноты). Карету Орлова… Карету Волконского… Карету Трубецкого… Карету Пущина…
Лунин (в спину арестантской сермяги). Через какой-то десяток лет… (Хохочет.) В вонючих опорках… пешком… По той азиатской степи… Нас гнали из одной тюрьмы в другую. (Хохоча.) Я вспомнил: «карету Волконского!..»
Голос Сермяги. Маска, кто я?
Лунин. Это ты, Пущин.
– (Смех.) Признал!.. Маска, кто я?
— Это ты, Завалишин.
– (Смех.) Признал… Маска, кто я?
— Это ты, Волконский… Мы шли. И я вдруг поднял глаза и, разговаривая с тобой, мельком увидел арестантскую сермягу и торчащую бороду и захохотал. О Боже! Это был князь Сергей Волконский. Как он был похож на Стеньку Разина… Той ночью мы остановились на отдых. Я вышел подышать воздухом, и на заднем дворе в одной грязной рубахе я вновь увидел сидящего спиной князя Сергея… (Обращаясь.) Князь… а князь…
Сермяга (спиной, не оборачиваясь). Ошиблись, барин.
Лунин (хохочет). Я перепутал тебя, князь Волконский, с последним кандальником.
Сермяга (спиной). Батюшка, подай милостыню, Христа ради.
Лунин. А это был убийца, приговоренный к бессрочной каторге. Он знал, что я не подам… Но он уже опух от голода и одурел… Я принес ему еду и накормил его. И мы сидели друг против друга на корточках… на земле.
Сермяга (спиной). Батюшка, спаси тебя Бог.
Лунин. И он заплакал. И тогда я заплакал тоже и вспомнил того кавалергарда, который бежал по лестнице… на том балу!
И тут Сермяга оборачивается — и обнаруживается, что арестантская сермяга только сзади, а спереди, с лица, — это такой же великолепный мундир — с блестящим шитьем и эполетами.
И этот Второй мундир со столь странной арестантской спиной усаживается рядом с Первым мундиром.
А Первый мундир за столом все мечет карты.
А Лунин и Второй мундир говорят, говорят.
Второй мундир. Надо подать широкий адрес Государю с просьбой об освобождении крестьян.
Первый мундир. Хожу… миранд олем и проигрываю.
Второй мундир. Именно широкий, чтобы стало ясно, что все общество требует…
Первый мундир. Поставил на первую карту и выиграл сонника.
Второй мундир. Нет, нужно молить Государя о конституции.
Лунин. Ах, как это по-нашему… даже за свободу… за конституцию… в ноги бухнуться и лбом прошибить.
Далее Второй мундир и Лунин кричат взахлеб.
— Но Государь не пойдет. Теперь уж всем ясно, не пойдет Государь на конституцию.
— Ну что же делать?
— Ни за что не пойдет!
— Ну не убить же Государя!
Лунин. И это тоже по-нашему: еще вчера лбом землю прошибить думали, а сегодня можно и табакеркой в темя, как с Павлом или с Третьим Петром.
— Вопрос задан важнейший, что ты молчишь, Лунин?
Лунин (холодно). Для меня важности этого вопроса, господа, не существовало. Для меня всегда было дико, что может найтись человек, который меня… меня… меня!., с сердцем, с чувствами, со страстями… меня, которого любили и любят… с моими тайнами… меня… единственного в целом мироздании… считает своим Жаком… своим подданным… Ну так ясно: вольность и свобода есть естественное состояние человека, и всякий, кто нарушает это, — тиран, величайший преступник! И я удивляюсь, как другие давно не понимали этого, коли это так ясно. Но в империи из века в век вырабатывали у людей странное зрение… Например, шапку, пожалованную некоему Рюриковичу каким-то татарским Мурзой… из века в век именовали русской короной и древней шапкой Мономаха. И все верили… и, главное, видели в обычной богатой татарской шапке византийскую корону! Слепцы! Слепцы! И потому в империи так важен зрячий!
Мундир. Лунин, что ж ты молчишь?
Лунин. «Я сделаю это, господа! Я готов взять на себя убийство Государя»… Как они задрожали от восторга опасности, и опять пошли разговоры… и объятия… и пунш… и пунш!
Голоса (из темноты). Карету Трубецкого… Карету Волконского… Карету Муравьева… Карету Репетилова…
Первый мундир. Лунин, Лунин… Бал в разгаре. А ты все объясниться со мной не хочешь. А я жду. (Элегически.) Принесли еще шампанского… И разговор за картами оживился. Бал! Маска, кто я?
Лунин. Орлов Алешка!
Первый мундир. Мы были так дружны…
Лунин. На том балу…
Первый мундир (бормочет стихи). «К плотскому страсть имея…», «Шестнадцать лет, бровь черная дугой, и в ремесло пошла лишь нынешней зимой…» Ах, это прелестное ее ремесло… Да-с, да-с. Мы все были вместе на том балу!
Лунин (смешок). А после бала уж раздельно: те, кто сел… и те, кто нас сажал. Одни останутся при крестах, других пристроят на крестах… Шутка, господа. Как жизнь, Алешка? Жизнь наша прошла. Моя — тут, твоя — там, но прошла! Как закончился бал, Алешка?
Первый мундир. Я состою шефом жандармов, главноуправляющим Третьим отделением и командующим главной квартирой. Государь во мне не чает души. И то, что брат мой был декабристом, это только оттеняет мою преданность. У меня есть привилегия говорить с императором свободно и откровенно… и даже влиять на Государя… Но я редко пользовался этой привилегией… лишь в случаях крайней необходимости… Твоя сестра не однажды обращалась ко мне устно на балах, на раутах и письменно через графа Дубельта — с просьбой, чтобы милосердие нашего Государя простерлось и на тебя. Но я не счел возможным беспокоить Государя.
Лунин. Бедная сестра поверила, что ты стал нашим замечательным, отечественным бюрократом. Смысл бюрократизма нашего, господа, состоит в незабвенном правиле: никогда ничего не делать ради дела — а только ради резона. Сегодня один попросит Государя ради тени, а потом другой — ради сострадания… А глядишь, уж третий просит ради истины! Эдак все рухнет в продажной стране… Так решила о тебе моя бедная сестра. Но на самом-то деле меж нами была банальная тайна. Через столько лет в орденах, в мундире и в славе — ты не мог забыть… Стрелялись мы.
Первый мундир. Мы стрелялись за политику. Уже тогда между нами были противуречия.
Лунин. «Противуречия» — это ты потом придумал. А тогда мы стрелялись, потому что я был молод, и мне нравилось испытывать судьбу. Тогда был бал! И вера в то, что Создатель занимается моей персоной, что не даст мне умереть, пока не совершу нечто, предназначенное только мне. Все мы были фаталистами, и весело было глядеть в наведенное дуло пистолета. Жизнь или смерть? Карта! Игра! И я дрался! Я дрался потому, что светит солнце или испортилась погода.
Я дрался оттого, что влюблен, и оттого, что разлюбил… (Хохочет.) И вообще, господа, извольте разменять со мной пару пуль на шести шагах расстояния. Сон души, играв бисер. Итак, однажды я огляделся окрест и понял, что стрелялся положительно со всеми, кроме тебя, Алешка, — важного, как индюк, и оттого считавшегося храбрецом. «Послушай… не хочешь разменять со мной пару пуль?»
Первый мундир. «Условие».
Лунин. Но раньше чем ответить, ты посмотрел мне в глаза, надеясь, что я шучу. И мне весело было наблюдать, как там, на дне твоих глаз, уже показался… (Смешок.) «Условия мои обычные: шесть шагов расстояние». И я взглянул на тебя своим «дуэльным взглядом»: взгляд в упор, незрячий взгляд сквозь…
Первый мундир. Ты… ты… мерзавец.
Лунин. Дело наше случилось в полдень. Весенний жар нагревал плечи. Я сбросил шинель и увидел, как из земли торчала травинка.
Первый мундир. И правда. Я тогда тоже увидел травинку, поднял глаза и взглянул на тебя.
Лунин. Ты все был уверен, что я скажу: «Хватит, господа, все шутка», — и мы бросимся в объятия друг другу. Был такой разряд отечественных дуэлянтов: напьются, наоскорбляют, а потом в объятия и уж пьют без просыпа по этому поводу. Но ты встретил мой взгляд и задрожал. И, не глядя, тотчас я выстрелил первым и в воздух.
Первый мундир. Да! А я бросился к тебе на шею.
Лунин. А я рассмеялся и закричал: «Что с вами, сударь! Извольте к барьеру».
