Эдвард Радзинский - О себе (сборник)
И с каким-то странным усилием он диктует себе и медленно пишет. Читает:
«Я, Михаил Сергеевич Лунин, двадцать лет нахожусь в тюрьмах, на поселениях и сейчас умираю в тюрьме, ужаснее которой нет в России. Все мои товарищи обращались за этот срок с жалобами письменными и требованиями. Я — никогда. Я не унизил себя ни единой просьбой, ибо настолько презирал вас, что не замечал. И сия бумага — не есть мое обращение к вам. Я назвал бы ее моей исповедью. Однако я не буду никоим образом возражать, если Верховная власть ознакомится с моим сочинением. Ибо — оно для всех! (Кричит.) «Улетают слова, но остается написанное!» Я решаюсь записать сие в виде диалога… следуя изящным традициям французской литературы и взяв за пример сочинение господина Дидро «Разговор Жака Фаталиста со своим Хозяином».
Смешок мундирам.
«По рождению своему в стране рабов… я заслужил прозвище слуги Жака. Ну а Хозяин у нас… в России… Итак, предстоит разговор Жака с его Хозяином… в присутствии очевидцев… Согласитесь, господа, что сие якобинство…» Он замолкает, сидит с поднятым пером и более ничего не пишет. Он погружается в свою больную задумчивость.
В комендантскую входит Марфа с подносом, молча ставит поднос с графином перед Писарем. А потом, подоткнув подол, начинает мыть пол.
Писарь. Может, за компанию?
Марфа молча продолжает мыть пол.
(Пьет.) Сколько названий для нее, проклятой, придумали. Если, допустим, я выпью, то скажут: «употребил». А если портной — «наутюжился». А если кто знатный — генерал, аль кто — «налимонился»… С молодых годков ее пью. Батюшка, родитель мой, дознался — зовет меня… Ну, вошел я и от страха твержу ему: «Не буду пить… точно не буду». А батюшка, родитель мой, и говорит: «Если ты пить не будешь — кто с тобой водиться будет? Водочка, она общество создает… Компанию полезную…» И плеточкой меня, и плеточкой да приговаривает: «Не за то бью, что пьешь, а за то, что дурак. Умный — он пьет, да тихо. Умный, он пьет, да других не пить учит… Так что помни, сынок, все дозволено человекам, все… да по-умному… таясь». Поняла, что ль?
Писарь схватил Марфу, но та будто ждала — она вывернулась, метнулась в угол и замахнулась тряпкой.
Марфа. Так тебя огрею, малый!
А в это время в камеру рядом с Луниным Григорьев ввел Священника.
Григорьев. Озоруют у нас, ваше преподобие… по ночам… Годика три назад тоже один священник приехал… как вы, к полякам. Разместили мы его в корпусе, а утром — с ножом в горле… Да-с. Конченый народец. Уж дальше нашего Акатуя — некуда посылать. Тут убийцы — всем убийцам убийцы… Вот я и подумал: вам, чай, с жизнью-то расставаться неохота, и у меня если что — неприятности будут. А тут в камере сухо… и охрана стоит у двери… Тут в камере ночь и проведете…
Священник вдруг бросился к двери камеры, толкнул ее, дверь легко открылась.
(Рассмеялся.) А вы, значит, подумали… Да разве можно такое, без суда да следствия невинного человека? Никак нельзя. А дверь я б на вашем месте не запирал… на ночь — приоткрытой оставил. Все-таки и часовому послышнее… а то ведь окошко хоть зарешеченное, а все ж окошко… Спокойной ночи…
Священник молча кивнул. Григорьев вышел, не запирая двери. Священник опустился на колени и забормотал молитву.
В камере Лунина.
Лунин. Тсс… Стукнула дверь… (Смешок.) Какова выдумка, господа… Я позаботился о свидетеле. (Одержимо.) Впоследствии священник расскажет… что видел, как придушили Лунина… потому что не может он не рассказать… как не могут другие не рассказать. Хоть какую клятву дадут. Ибо еще есть одна загадка, господа: «Кровь вопиет! Кровь человеческая всегда вопиет. Вопиет кровь!» — и это тоже достойно упоминания!
Голос во тьме. Карета Волконского… Карета Чаадаева… Карета Трубецкого… Карета Фамусова…
Лунин. Неужели я вернулся к началу?
Голоса мундиров. Маска, кто я?
Лунин. Я не вижу… Я ничего не вижу. (Смеясь, он тычется в мундиры, выставив руки, будто он с завязанными глазами.)
Общий хохот.
Первый мундир (выступая из темноты). Маска, кто я?
Лунин. Это детство!.. Мне перевязали глаза… И я осторожно шагаю босыми сильными ножками по нагретому солнцем дощатому полу детской… Смех няни… Игра в жмурки… Я ткнулся рукой в ее мягкий живот.
Первый мундир (все приближаясь). Маска, кто я?
Лунин. Нет, нет, это еще прежде детства… Это меня моют в большом корыте… и прикрывали глаза рукой, чтобы не попало мыло. И через ее пальцы я вижу… свое тельце… И та деревянная кукла… с кучей пуль, полученных за веру, царя и отечество, которая ляжет завтра здесь… И то сияющее тельце…
Первый мундир (совсем приблизившись). Маска, кто я?
Лунин. Нет, это уже маскарад!.. Ну, понятно! Как же я не признал! Жизнь начинается с бала, господа. Ах, жизнь начинается с нашего телячьего восторга. С орехового пирога начинается жизнь! Маскарад! Я взбегаю по лестнице во дворце! И вдруг в зеркале на верхней ступеньке вижу бегущего мне навстречу высокого молодого красавца кавалергарда… И понимаю, что он — это я! И задыхаюсь от удовольствия… И через три десятка лет… (Смешок.) Ах, как это все одинаково: жизнь начинается с веры, данной всему молодому, живому: что оно, молодое и живое, — навечно… и что далее — все будет еще счастливее… Бал! Бал! Бал наших молодых обманов!
Первый мундир садится рядом с Луниным, и они слушают.
Голоса мундиров (из темноты.) Головки сахара зажжены и синим светом горят на саблях! Гусарский пунш, господа!
— А истории гусарские — французские актрисы!..
— А благороднейшие разговоры! Мы бросались друг к другу на грудь и сладко клялись во всем благороднейшем! Какая была жажда дружбы! Мальчики! Мужи!
— А наши девки, а цыганки!.. А квартальный надзиратель, привязанный к медведю…
Первый мундир. Мы еще вместе… Все вместе!
Лунин. Бал! Бал!
Первый мундир. Принесли шампанское… и игра возобновилась… Я поставил на первую карту пятьдесят тысяч и выиграл сонника… Мы еще вместе! Все вместе!
Голоса мундиров (из темноты). Загнул паролипэ… и отыгрался.
— Играю мирандолем, никогда… не горячусь… И все-таки проигрываю! Бал! Бал!
Первый мундир. Маска, кто я?
Лунин. Ты мой старый знакомец… и нынешний министр Киселев… Ты отречешься от меня тотчас, когда…
Первый мундир (перекрикивает). Признал!.. Маска, кто я?
Лунин. Ба! Ты мой другой усердный старый друг и другой нынешний министр Уваров!.. И ты тоже… (Смешок.) Прежде чем петух пропоет трижды…
Первый мундир (хохоча). Опять признал… Маска, кто я?
Лунин. Еще знакомец… Граф Чернышев. Ты будешь допрашивать меня в крепости…
Первый мундир (вопит). Признал!.. Маска, кто я?
Лунин. Орлов Алешка! Общие девки… Общие цыганки… Тебя станет просить обо мне моя сестра… Но ты… (Смешок.) Орлов Алешка, шеф жандармов и главноуправляющий Третьим отделением.
Первый мундир. Мы вместе. Мы еще все вместе…
Лунин. И все-таки это случилось! Все это случилось… на нашем балу. Я хотел бы отметить. На веселом молодом тщеславном маскараде… случилось это! Война двенадцатого года? Каждый раз, прощаясь с жизнью… Радость оставленной жизни?.. Завоеванное пулями право тебе решать судьбу отечества?.. И вот уже замолкли пули, и мнение твое не интересует… Ты — слуга Жак! Взвивается бич… а победившее отечество оказывается пугалом для всей Европы.
Из темноты спиной начинает выдвигаться Сермяга — жуткая уродливая арестантская спина.
Сермяга. Маска, кто я?
Первый мундир (кричит). Бал! Еще бал! Общие цыганки… общие девки… Как это сказано у древних римлян? «Общие партнеры по постельной борьбе»…
Лунин. Наш век начался опасно: с наступления молодых. Мы все тогда поняли — это наш век! Байрон, Занд… Наполеон… А век оказался стариковским веком! А ты сам по колено в море крови и слез… Здесь, господа, было два пути: не заметить… только этак — по-нашему не заметить: «Не моего ума дело»… «Есть отцы-командиры…» И так поступили многие военные герои!
Первый мундир. Загнул пароли и отыгрался!
Лунин. Или уж совсем по-нашему. Что такое заговор в Европе? Это когда быдло, бесправное мужичье, собирается с вилами и хватает за горло повелителей и отнимает права! Выгрызает! А по-русски: тихие, страдающие глаза быка в ярме… покорность рабов. И вот уже их молодые повелители, заболев совестью, сами составляют заговор, чтобы с восторгом да счастьем отдать все: богатство, землю… только грех с души снимите! Ах, какой русский составили мы заговор! Заговор на балу!
