Эдвард Радзинский - О себе (сборник)
Нерон слушал Сенеку. И ласкал, ласкал Венеру. Нежный смех Венеры раздавался в ночи.
— Ну продолжай, Сенека… — шептал Нерон.
— «Как я счастлив теперь в Байях, хотя приходится терпеть много неудобств, столь обычных для наших модных курортов. Моя гостиница расположена прямо над лечебными водами. С утра пораньше под моим окном здоровые — шумно занимаются гимнастикой, больные — стонут, служители — с криками мчатся с полотенцами, и кто-то с воплями бьет вора, укравшего чужое платье. Ночью меня будят крики с озера — там до утра раздаются визг женщин и похабные крики мужчин. Да, наши замужние Пенелопы недолго носят на курорте в Байях свои пояса верности… Но все искупают часы заката, когда краски неярки, но прекрасны. При виде догорающего солнца, умирающего дня покой и гармония объемлют душу. И вновь постигаешь: нет, мы не умираем — мы только прячемся в природе! Ибо дух наш — вечен… Ох, побыстрее бы в гавань! Чего желать? Что оплакивать в этом мире? Вкус вина, меда, устриц? Но мы все это изведали тысячи раз! Или милости Фортуны, которые мы, как голодные псы, пожираем целыми кусками — проглотим и вкуса не почувствуем? Все суета! Пора! Прочь из гостей! В гавань! В гавань!»
— Но Тигеллин сказал, — нежно засмеялся Нерон, лаская Венеру, — я не смогу жениться на Поппее Сабине, пока жива моя жена Октавия. С Октавией нельзя развестись: она принадлежит к роду цезарей…
— О боги! — прошептал Сенека.
— О тело Поппеи Сабины! — улыбался Нерон, все лаская Венеру. — Она лежит в ванне, с лицом, намазанным особым тестом, замешенным на ослином молоке. Это — для блеска кожи… С кусочками мастикового дерева во рту. Это — чтобы дыхание ее благоухало…
И, отвечая на ласки Нерона нежным смехом, Венера вдруг выскользнула из его рук.
— Она не пускает меня на ложе! — завопил Нерон. Венера смеялась.
— Ты не станешь спать с цезарем, пока жива Октавия?
Венера хохотала.
— Какая мука! — И Нерон зашептал Сенеке: — Но Тигеллин сказал…
И тотчас Венера приникла к цезарю.
— Гляди, учитель, она сразу стала веселой… счастливой… моя Поппея Сабина… Ну, читай, читай свое письмо об Октавии. Моя Поппея жаждет!
— «Луцилий! — Сенека по-прежнему старался читать бесстрастно. — Страшное известие поджидало меня по возвращении из Байев: по приказанию цезаря убита добродетельная Октавия».
Венера смеялась, Венера ворковала…
— О счастье! О радость! — кричал Нерон. — Поппея дозволила себя ласкать. О ласки Поппеи Сабины! Ну читай, читай! Ей так нравится это твое письмо!
— «Несчастной Октавии перерезали вены на руках и ногах, — монотонно читал Сенека. — Но от страха ее кровь оледенела в жилах и не сочилась из ран. И тогда, чтобы ускорить смерть Октавии, ее отнесли в горячую баню. Как она молила о жизни! Но тщетно: она была виновна в том, что цезарь желал жениться на Поппее Сабине…»
Нерон ударил бичом.
Сенатор заржал и яростно завопил:
— Сенаторы! Великий цезарь уличил свою жену Октавию в прелюбодеянии с жалким рабом и в заговоре против сената… «Да здравствует цезарь! Да сохранят тебя боги для нас!» — тридцать раз. «Мы всегда желали такого цезаря, как ты!» — тридцать раз. «Ты наш отец, друг и брат! Ты хороший сенатор и истинный цезарь!» — шестьдесят раз.
Он заржал и замолк.
Сенека неподвижно стоял на арене со свитком в руке…
Нерон бесстыдно ласкал Венеру.
— Смотри, Сенека, весь мир в этих влажных губах… — шептал Нерон. Венера смеялась, отвечая на ласки Нерона.
— Как она льнет… Неужто этот смех… эти крутые бедра… не стоят холодной крови худосочной Октавии?
Венера заливалась счастливым смехом.
— Как она счастливо глядела тогда на отрезанную голову Октавии! Как удобно жить в наш просвещенный век быстро стали ездить колесницы! Только убили — и уже несут тебе отрезанную голову на золотом блюде… О мое тело! Оно повелевает своим цезарем. Оно победило!
Торжествуя, смеялась и Венера.
— Как я люблю радость на человеческом лице… Человек смеется — ему кажется, что он распоряжается своею судьбою… — шептал Нерон.
И, лаская Венеру, он вынул нож из-за ноги и нежно щекотал ее этим ножом. И, откликаясь на эту странную ласку, Венера смеялась, смеялась, смеялась. И когда смех ее стал безудержным, безумным — Нерон ударил ее ножом. В сердце. Без стона Венера упала навзничь, на арену.
— А этот смех был последним, — сказал Нерон.
Сенека в оцепенении глядел на застывшую в сверкающих опилках Венеру. Нерон улыбнулся.
— Каждый раз ты так смешно пугаешься, будто впервые видишь убийство. — И Нерон потащил Венеру за ногу, как куклу, прочь с арены. — Понимаешь, Поппею надо было убить… Римский народ ее ненавидел. А ты учил: цезарь должен думать прежде всего о благе народа… Кстати, это убийство единогласно одобрил наш сенат.
— «Да здравствует цезарь!» — тридцать раз. «Мы всегда желали такого цезаря как ты!» — тридцать раз. «Ты-наш отец друг и брат ты хороший сенатор и истинный цезарь!» — восемьдесят раз! — вопил сенатор, страшно, без пауз.
— Это не речь! — зашептал Нерон в восторге. — Он ржет! Свершилось! Сенатор превратился в коня! Я вывел новую породу: сенаторы-кони… Я поставлю в сенате мраморные стойла! Грандиозно!
Из темноты выскочил Амур.
— Ночь на исходе, звезды меркнут, Цезарь…
— Он прав, — сказал Нерон и ударом ноги опрокинул кубок со свитками. — Скоро придет Тигеллин, а сколько ты еще не прочитал, учитель? — Он торопливо проглядывал оставшиеся свитки, бормоча и швыряя их обратно на арену: — «Вчера убит сенатор Цезоний Руф…» Ну, это ясно! «Вчера удавлен консул Корнелий Сабин…» «Вчера убит Децим Помпей…» Как скучно! «Вчера умер богач Ваттия. Он умер своею смертью — вещь удивительная по нынешним временам…» «Вчера умерла Поппея Сабина…» Как я любил мою Поппею… Как я страдал… Читай это письмо, Сенека! А я буду вспоминать ее ласки… Это будет твое последнее письмо. Пора определять плату.
— «Говорят, что Поппея, — невозмутимо начал Сенека, — с неодобрением отозвалась об игре Нерона на кифаре. И тогда цезарь в порыве бешенства зарезал ее. Это ужасно. Но было бы еще ужаснее, если бы ее влияние на цезаря продолжалось… В какое страшное время выпало нам жить, Луцилий, если мы все время должны выбирать между разными степенями ужаса!»
— Дальше… дальше, — торопил Нерон, в нетерпении разгуливая по арене.
— «Ты пишешь, Луцилий, что мой родственник, великий поэт Лукан, прославляет цезаря…»
— Так! Так! — усмехался Нерон, торопя чтение.
— «Тебе трудно его понять, Луцилий, ты далек от власти. Лукан, напротив, к несчастью, к ней приближен. А ныне в Риме всякий, кто ежечасно не прославляет цезаря, тотчас становится подозрительным — и немедля погибает! И тогда темнее небосвод и страшнее зловещая тень Тигеллина!»
— Браво! Дальше!
— «Ты спрашиваешь, Луцилий, долго ли продлится это страшное время? Я отвечу: пока жив цезарь. Цезарь же молод, поэтому для нас это время — навечно. Как удачно сказал некто о цезаре и нашем времени: «Комедиант, играющий на кифаре…»
— Вот!!! — закричал Нерон. — И кто же этот «Некто»?..
Сенека молчал.
— Ты оберегаешь его, — усмехнулся Нерон. И уставился на сенатора. — Кто поверит, что недавно он был храбр, грозен?.. А ныне жрет овес в стойле… А ну-ка, повторяй, Цицерон, что ты сказал обо мне, когда тебя звали Антоний Флав?!
И сенатор заржал, упав на колени.
— Он разучился говорить! — хохотал Нерон.
— Я приду ему на помощь и повторю то, что он говорил тогда о тебе, — сказал Сенека. Размеренно, неторопливо он произнес: — «Комедиант, играющий на кифаре, оскорбляющий святыни своего народа, запятнавший себя всеми видами убийств, спокойно разгуливает без охраны по Риму и вот уже второй десяток лет стоит во главе государства. Что из того, что он истребил лучших людей? Чернь развлекается и, главное, сыта. Что стало с римским народом, который за сытость соглашается жить в крови и позоре! Подлое время!» Я же добавлю от себя так, Луцилий: о жалкая толпа, не думающая о будущем… И когда падет Великий Рим… а Рим падет… Они проклянут не тех цезарей, которые превратили Рим в гнойную опухоль, а того последнего, жалкого и невинного властителя, при котором разразится катастрофа!»
Сенека замолчал. Молчал и Цезарь.
— Вот и окончилась Комедия жизни. Ты прочел все, учитель, — сказал наконец Нерон.
— Ты утверждал, Цезарь, — усмехнулся Сенека, — что составил итог из моих писем, отнятых у мертвецов. Но ты попросту сократил одни письма и соединил с другими. И получилось последовательное течение нашей жизни, не более. А итог нужен, ты прав. Я твой учитель, я приду к тебе на помощь. — И, помолчав, Сенека начал: — «Луцилий, вчера я вспомнил свои письма к тебе. Как стыдно! Неужто совсем недавно я был таков? Что делать философу во всей грязной каше? Нет, покой, только один покой дает нам возможность размышлять об истине… А так ли поступает Цезарь, и кого они еще убьют вместе с Тигеллином — не все ли равно? Думай о настоящем. Будущим распорядишься не ты».
