Акоп Паронян - Высокочтимые попрошайки
— Мой портрет снимут завтра.
— Завтра? Если завтра, то вы его получите через восемь дней. Ждать восемь дней? Зачем ждать? Завтра и пойдём. Эта ваша барышня ведь из богатого дома?
— Да.
— Отец очень богат?
— Очень, но богатства своего не показывает.
— Много у него лавок?
— Около двадцати.
— Домов?
— Около сорока.
— Очень хорошо. Значит, завтра и пойдём…
Слушаю, ваша честь, приду днём, вместе и отправимся… До свиданья, Абисогом-ага, не беспокойтесь, я вас не обману, к чёрту в пекло не брошу… Будьте здоровы.
И госпожа Шушан удалилась.
8
Манук-ага, дождавшись ухода свахи, тотчас поставил свою недопитую чашку кофе на стол и поднялся к Абисогому-аге.
— Итак, — сказал Манук-ага, — Мелкон-ага потянул меня за руку, и мы вошли в читальню. Читальня эта некогда была винным погребком, держал его, царствие ему небесное, Комик-ага. Славный был человек, заболел как-то неожиданно, доктора старались-старались, да так и не смогли исцелить беднягу, и он умер.
Супруга Манука-аги вошла в комнату и, протянув Абисогому-аге газету, сказала:
— Достопочтенный эфенди[8] кланяется вам.
Произнеся эти слова, она вышла.
Абисогом-ага торопливо развернул газету и прочёл: «Из Вана сообщают…» Не то, посмотрим, о чём ниже, — проговорил с досадой и прочитал: «Из Муша один из наших друзей пишет следующее…» И это не то. Пойдём дальше: «В «Вестнике Востока» читаем…» Взглянем-ка и на оборотную сторону: «Корреспондент «Таймса» телеграфирует упомянутой газете…» Моего имени тут нигде нет. Может, вот здесь? «Благородное сословие нашего общества пополнилось ещё одним членом. Крупный купец, владелец многочисленных усадьб и поместий, известный языковед, патриот, добродетельный и большой души человек, достоуважаемый Абисогом-эфенди вчера на трабзонском пароходе прибыл в нашу столицу. Он остановился в Пера, — улица Цветов, дом № 2. Приезд в столицу столь высокопоставленного лица, несомненно, доставит нашим благонамеренным соотечественникам большую радость».
Абисогом-ага обратился лицом к Мануку-аге и сказал: — Послушай, что про меня… — и ещё раз громогласно прочёл напечатанное в газете сообщение.
— Достопочтенный эфенди кланяется вам, — сказала хозяйка, войдя в комнату, — и просит уплатить за газету.
— Сейчас, — сказал Абисогом-ага с живостью и, достав из кошелька деньги, отдал их хозяйке. Та вышла и быстро спустилась вниз.
— Вроде как неплохо написано, да? — спросил Абисогом-ага.
— Да, неплохо, — кивнул Манук-ага.
— Хорошая, видать, газета, серьёзная.
— Да, солидная, но бывают ещё солиднее.
Хозяйка, снова войдя в комнату, подала Абисогому-аге большой пакет и письмо и сказала:
— Достопочтенный эфенди просил передать вам поклон.
Абисогом-ага наскоро вскрыл письмо и прочитал следующее:
«Высокочтимый эфенди!
Узнав о прибытии Вашей милости в нашу столицу, спешу поздравить Вас с приездом и посылаю Вам десять экземпляров моей газеты. Смею надеяться, что Вы соблаговолите изъявить согласие подписаться на мою газету и тем поддержите моё служение нации на тяжком поприще печати.
С нижайшим почтением редактор-издатель газеты… (подпись)».
— На что мне десять?
— Чтобы начитаться.
Хозяйка снова вошла в комнату, неся б руке пакет и письмо, и Абисогом-ага, вскрыв письмо, прочитал:
«Высокочтимый эфенди!
Ваш патриотизм, о котором наслышаны все, побудил меня послать Вам пятнадцать экземпляров моей газеты. Мне приятно надеяться, что Вы соизволите принять их и что Вы будете и впредь покровительствовать нашему газетному делу, которое по причине распространённого среди нас нерасположения к чтению, к несчастью, пребывает в плачевном состоянии.
С глубочайшим уважением редактор-издатель газеты… (подпись)».
Не успел Абисогом-ага сложить это письмо, как в комнату снова вошла хозяйка.
— Достопочтенный эфенди кланяется вам, — сказала она, положив на стол кипу книг и конверт. Абисогом-ага, вскрыв и этот конверт, прочитал:
«Высокочтимый эфенди!
Имею честь послать Вам сорок экземпляров выпущенной мною в свет книги сочинений, являющихся плодами моих собственных мыслей. Льщу себя надеждой, что Вы милостиво снизойдёте к просьбе моей принять их и таким образом воодушевите меня на опубликование в недалёком будущем также и других моих произведений.
Примите уверения в моём совершенном уважении, Вашего степенства покорный слуга… (подпись)».
Абисогом-ага вложил письмо в конверт и задумался.
Хозяйка снова вошла в комнату.
— Достопочтенный эфенди опять кланяется? — спросил Абисогом-ага.
— Нет. Пришёл один из ваших носильщиков, просит рассчитаться.
Абисогом-ага вытащил из кошелька двадцать пиастров, отдал их хозяйке, и та вышла.
— …В одном углу читальни несколько человек готовили список кандидатов в члены совета, — сказал Манук-ага, возвращаясь к своему рассказу. — Они были не на нашей стороне, и делали всё, чтобы в квартальный совет прошли, как я уже говорил, только их люди — одни мздоимцы…
— Пришёл какой-то юноша, оставил эти книги и сказал, что сегодня или завтра он сделает вам визит, — снова войдя в комнату, выговорила хозяйка и положила книги на стол.
— Куда мне столько? Я же не собираюсь книгами торговать. Не хочу! Больше ни у кого ничего не принимай. Говори: «Абисогом-ага не у нас» и выпроваживай.
— О, нет! Так тоже не годится. Вы наших редакторов не знаете… Если вы у одного откажетесь взять газеты, а у другого возьмёте, и тот пронюхает об этом, он таких наговорит вам оскорблений, что не приведи бог.
— Ну, раз так, принимай, сколько бы кто ни принёс. Ничего не поделаешь, я опять оплошал… А если книги, не бери.
Хозяйка, кивая головой, вышла.
— Однако, — продолжал Манук-ага, — согласья не было и среди них. Ювелир хотел протолкать в совет своего первого покупателя, пекарь — своего клиента, покупающего в день не меньше десяти хлебов, портной мечтал сделать членом совета молодого щёголя, которому раз в неделю он шьёт платье, седельник собирался отдать свой голос известному богачу, для которого в год мастерит два седла. А редактор горел желанием поздравить всех своих постоянных подписчиков с избранием их в совет. А адвокат — проголосовать за самого ловкого в квартале сутягу, а врач — за самого тяжёлого из больных, которых он пользует. А кабатчик спал и видел, чтобы все дела квартала передали завсегдатаю его погребка, на вино и водку издержавшему больше других… Вот так, значит…
Но Манук-ага и на этот раз не смог довести до конца свою историю, так как в комнате, откуда ни возьмись, появился незнакомый молодой человек.
Незнакомец был одет во всё чистое; его круглое белое лицо обрамляла чёрная с прожелтью борода, которая совсем не шла к нему. Бывают картины, которые без рамы выглядят красивее, но есть и такие, которые, чтобы выглядеть красивыми, нуждаются в раме. Если бы природа позволяла нашим женщинам вставлять свои лица в раму, то сколько женщин носили бы нынче бороду!..
Молодой человек, войдя в комнату, снял с себя высокую чёрную шляпу и поклонился.
Манук-ага, удостоив гостя, в ответ на его поклон, лишь наклонением головы, сразу же направился к дверям и, выходя, сердито проворчал:
— Дожил до старости, а подобного случая со мной ещё не было: не дают слова сказать; только раскрою рот, кто-то является и давай языком трепать, и я опять останавливаюсь на полуслове.
— Абисогом-ага? — спросил гость, опустившись в кресло.
— Да.
— Благодарю, что вы и есть Абисогом-ага. Прочитал я в газете о вашем приезде и чрезвычайно обрадовался… что в нашей нации патриоты, стало быть, ещё не перевелись. Я убеждён: нация, в которой уже нет патриотов, отнюдь не нация…
— Да.
— И наоборот: патриоты, у которых нет нации, отнюдь не патриоты.
— Верно.
— И понятия эти — нация и патриот — взаимосвязаны настолько тесно, что раздели их — оба исчезнут.
— Тоже верно.
— Нация, которая не поощряет своих тружеников, — продолжал гость поучительным и весьма серьёзным тоном, — нет, она не вправе находиться в одном ряду с другими нациями.
— Ты говоришь толково.
— И когда нация не вознаграждает нашего брата-труженика, он, естественно, падает духом и иногда подумывает, а не утопиться ли ему в море?
— Это глупо.
— Прошу прощения, Абисогом-ага, если я при первой же встрече позволяю себе высказываться несколько смело.
— Не беда.
— Ваш покорный слуга шесть лет пробыл в Европе и там изучал медицину.
— Что ж, ремесло у тебя хорошее.
— Изо дня в день, жертвуя сном, отдыхом, всем, я читал и писал, чтобы, возвратившись в родной город, служить своей нации.
