Акоп Паронян - Высокочтимые попрошайки
Обзор книги Акоп Паронян - Высокочтимые попрошайки
1
В тысяча восемьсот семьдесят… уж не помню, каком, тридцать первого сентября… нет, простите, я оговорился, тридцатого, поелику в сентябре дней всего лишь тридцать, невысокий, дородный мужчина в длиннополом, просторном балахоне, только что высадившийся с трабзонского парохода[1], на пристани Галаты, кряхтя и натуживаясь, вытаскивал из причаленной к берегу лодки свою поклажу.
Видите, как просто я начал? Дабы сделать повествование своё как можно занимательнее и благодаря этому, по выходе его в свет, продать лишних несколько сот экземпляров, я мог бы сказать, что в тот день был сильный холод и шёл проливной дождь, что по направлению к площади Галаты бежала густая толпа народа, что на этой площади полицейские задержали какую-то девицу, что… и тому подобное, но не в пример нашим романистам, ничего этого я не сказал, потому что в тот день не было ни холода, ни дождя, ни валившей по улице толпы и никакой задержанной кем-то девицы…
Итак, нисколько не колеблясь, примите на веру сию историю — действительный случай, заимствованный из современной жизни.
Наш новоприезжий имел пару больших и чёрных глаз, пару толстых и чёрных бровей, пару длинных ушей и пару… нет, разумеется, лишь один нос, однако ж, он, право, сошёл бы и за два… А выражение лица новоприезжего было такое, что если б господин Вардовян[2] увидел этого человека своими глазами, то не преминул бы обратиться к нему с вопросом: «Сколько жалованья вы попросили бы, предложи я вам играть на нашей сцене роли идиотов?»
Выгрузив из лодки сундуки и увязанную в чехол постель и расплатившись с лодочником, новоприезжий крикнул носильщика. К нему подбежали сразу пятеро. Не подлежит сомнению, что позови он пятерых, пред ним предстали бы двадцать пять, ибо так уж заведено у нас в столице..
— Тебе в какую сторону, ага? — спросил один из носильщиков, поставив ногу на обвязанный верёвкой сундук.
— Пера, улица Цветов, нумер 2.
— Пера, улица Цветов?… Понятно. Это хорошая улица, — сказал носильщик и, взяв стоявший возле него большой сундук, пустился в путь.
— Улицу Цветов я тоже знаю, — сказал второй носильщик и, схватив другой, не менее вместительный сундук, заторопился в ту же сторону.
— Я каждый день бываю в Пера, — сообщил и третий, и новоприезжий не успел оглянуться, как тот ухватился за его зачехлённую постель, вскинул её на плечо и побежал.
Все эти действия совершились с быстротой неимоверной, так что человек в балахоне прямо-таки обомлел; с выражением крайней растерянности он начал озираться по сторонам в надежде увидеть своих носильщиков, которых, однако, уже и след простыл.
— Что за безобразие! — закричал наконец новоприезжий, топоча ногами. — Куда они унесли мои сундуки? Мою постель? Моё добро? Какое им дело до моих сундуков? До моей постели?… Какие, оказывается, нахалы, эти здешние люди… Что ни увидят, берут и уносят.
— Улицу Цветов мы тоже знаем, ага, дай и нам что-нибудь отнести, — заговорили вдруг и остальные носильщики.
— Да провалитесь вы все вместе с этой улицей Цветов! — ещё пуще закричал новоприезжий, весь красный от гнева.
Оба носильщика, расхохотавшись, медленно удалились, и новоприезжий уж собрался было пуститься в погоню за своими вещами, как к нему подлетел, нервно потирая руки, высокий, темнолицый, с маленькими глазками человек; с насильственной улыбкой на губах, он деликатным манером одною рукою обнял его за талию и спросил:
— Это вы и есть Абисогом-ага? Только что прибыли? На каком пароходе? Как чувствуете себя? Как поживает ваш брат? Хорошо ли идут в Трабзоне наши национальные дела? Почём там нынче хлеб? Был ли на днях в вашем городе ливень?.. Ах, Абисогом-ага! Ах, ах!..
— Да, я и есть Абисогом-ага, только что приехал, на турецком пароходе, чувствую себя хорошо, брат мой также, национальные дела… у нас тоже идут хорошо, хлеб стоит один гуруш… Нет, не было в Трабзоне ливня, — торопливо отвечал человек в балахоне точно с неба свалившемуся незнакомцу.
— Будьте великодушны, простите, вселюбезнейший, что я не смог приехать на пристань. Я знал, мне сообщили из Трабзона, что на этой неделе вы непременно прибудете к нам.
— Я на такие мелочи не смотрю и не обижаюсь.
— Наша столица почтёт за счастье лицезреть такого, как вы, соотечественника… столь одарённого, столь здравомыслящего…
— Мои сундуки…
— Столь честного и благородного…
— Носиль…
— Патриота…
— …щики…
— Преданного нации, образованного, просвещённого…
— Сунду…
— Добропорядочного…
— …ки мои унесли.
— Добросердечного, возвышенного…
— В моих сундуках таких вещей не было, — произнёс вконец ошеломлённый Абисогом-ага и устремился вперёд.
— Хоть вы меня и не знаете, но я очень хорошо знаю и вас и всё ваше семейство. Блаженной памяти родитель ваш был подписчиком моей газеты. Добрый был человек, нищим в милостыни не отказывал, бедных девушек замуж выдавал, всех, кто обращался к нему за помощью, ублаготворял. Подобные милосердные люди должны бы жить возможно долее, но, увы, безжалостная смерть сперва уносит добрых… Оставим, однако, прошлое и поговорим о чем-нибудь другом. Покойно ли вам было на пароходе?
— Очень, очень! Ел, пил, спал, — ответил Абисогом-ага и наддал ходу.
— Если б вы сказали, что вам было не так уж покойно, в завтрашнем же номере моей газеты я обратил бы внимание общества на этот факт, — проговорил редактор, ускоряя шаги.
— Благодарствую.
— Скажите мне, пожалуйста, сколько вам лет?
— Сорок.
— Вы, если не ошибаюсь, купец?
— Да… Но коли хочешь паспорт мне выправить, так не хлопочи: у меня один уже есть.
— Вы меня не поняли… В завтрашнем номере моей газеты я извещу читающую публику, что вчера в нашу столицу прибыл достоуважаемый Абисогом-ага, который известен нашим соотечественникам не только как коммерсант… именитый купец, но и как… языковед. Турецкий язык вы, конечно, знаете?
— Не суть важно, всё равно я должен написать, что вы и языковед, и вообще отозваться о вас с похвалой.
— В своей газете ты пишешь про всех, кто приезжает в Константинополь?
— Да, почти про всех, если дело идёт о почтенных соотечественниках.
— А про тех, кто уезжает из Константинополя, пишешь?
— Да, но опять-таки, если это почтенные люди.
— Очень хорошо! Напиши тогда и про меня, я тоже из почтенных. Являюсь в нашем городе хозяином земель, поместий, быков, коров… Не забудь написать и это… — сказал он с таким видом, будто был уверен, что обнародование этих сведений принесло бы ему немалую выгоду.
— Уж не беспокойтесь, извольте, я напишу и об этом… следуя велению справедливости и совести.
— Имею ещё и двух-трёх слуг. Можешь сказать и про них несколько слов где-нибудь в конце своей газеты?
— Почему бы и нет?
— Имею ещё и золотые часы с цепочкой, я их спрятал, чтоб на пароходе не стянул кто. Про эти часы тоже надо сказать? — полюбопытствовал Абисогом-ага, уже забывший о своих сундуках.
— Да нет, не стоит.
— Согласен, но всё остальное пропечатай-ка в газете на самом видном месте.
— Я так и думаю поступить.
— Большими буквами пропечатай.
— Уж будьте уверены — самыми крупными.
— А ежели приехал или уехал бедный человек, о нём ведь не пишете, правда?
— Ни в коем случае! Имена неимущих нами никогда не упоминаются.
— Значит, получается, что вы каждый день приходите на это место, разговариваете здесь с приезжающими, и уезжающими богачами и потом печатаете их имена, чтобы все жители Константинополя знали, кто из богачей приехал или уехал… Это хорошо. Стало, и я завтра вечером увижу своё имя в твоей газете, да?
— Да, конечно. Теперь дайте-ка мне ваш адресок, я пришлю вам с курьером завтрашний номер.
— Пера, улица Цветов, нумер 2.
— Прекрасно, — сказал редактор и, вынув из кармана лист бумаги, вписал имя Абисогома-аги в какой-то список.
— Пришли мне газету утром, хочу пораньше прочитать своё имя и всё остальное…
— Пришлю вечером, моя газета выходит к концу дня.
— Как бы ты меня обрадовал, если б завтра твоя газета вышла утром. Но не беда, лишь бы моё имя вы напечатали большими буквами.
— Слово своё сдержу, завтра вечером непременно пришлю вам газету, вместе с квитанцией.
— С квитанцией?.. Но ты же сказал, что с курьером. Кто эта квитанция?
— Квитанция — всего лишь бумага, на которой мною будет написано: получил от досточтимого Абисогома-аги годовую подписную цену… полтора, да, итого полтора золотых… И эта бумага даст вам право целый год получать мою газету.
— Весь год будете печатать моё имя и всё остальное?
— Нет, вы просто станете подписчиком моей газеты, уплатив полтора золотых.
— Полтора — не много ли, а? Три четверти было бы как раз.
