Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы
Вернулся назад: шинель прострелена в двух местах и ружейная ложа перебита пополам.
В другой день Бестужев вынес с поля боя раненого солдата.
Чуть кокетничая (но, уверены мы, на всех основаниях), в «Письмах из Дагестана» Бестужев писал: «Меня очень любят татары – за то, что я не чуждаюсь их обычаев, говорю их языком, – и потому каждый раз, когда я выходил на стены подразнить и побранить врагов, прогуливаясь с трубкою в зубах, куча дербентцев окружала меня».
Здесь имеется в виду, что дербентцы окружали его не на стенах, а когда он спускался в город, чтоб рассказать новости. «Городишь им турусы на колёсах, – продолжает дальше Бестужев, – и они спокойны на несколько часов».
Он имел обыкновение ходить под пулями с трубкой во рту. Эту трубку запомнили не только городские жители, но и атакующие горцы – и вскоре среди них уже пошли слухи о бесстрашном солдате с трубкой, которого пуля не берёт.
27 августа имам снял осаду.
Батальону, стоявшему в Дербенте, дали два Георгиевских креста. Героев определяли голосованием ротных офицеров и солдат. Бестужева все безоговорочно выбрали как самого бесшабашного и дерзкого бойца, имеющего право на награду.
(Бумаги на крест перешлют к командованию корпусом, и… там они и останутся: кто-то решит, что Георгия бунтовщику – это чересчур.)
На войне состоялась наконец встреча Александра Бестужева… со своим народом. Ни в его сочинениях, ни в письмах до этих пор русский мужик не фигурировал. Признаем, что по большей части подобные встречи для русских аристократов именно в таких обстоятельствах и происходили.
«Чтобы узнать добрый, смышлёный народ наш, надо жизнью пожить с ним, надо его языком заставить его разговориться… А солдат наш? Какое оригинальное существо, какое святое существо и какой чудный, дикий зверь с этим вместе!.. Кто видел солдат только на разводе, тот их не знает… Надо спать с ними на одной доске в карауле, лежать в морозную ночь в секрете, идти грудь с грудью на завал, на батарею; лежать под пулями в траншеях, под перевязкой в лазарете; да безделица: ко всему этому надо гениальный взор, чтобы отличить перлы в кучах всякого хлама…» (написано осенью 1831 года в Дербенте).
Российские части возглавил тогда генерал Никита Петрович Панкратьев; наслышанный о героизме Бестужева, он включил его в свою первую военную экспедицию под Эрпели.
Дальше начинаются собственно горские чудовищные и кровавые истории Бестужева-Марлинского. Из похода в поход, из дела в дело.
Рапорт, направленный в бригаду по поводу рядового 10-го батальона Бестужева, гласит: «Во всей делах сей экспедиции был в стрелках, охотно жертвовал собою и подавал пример отличной храбрости: при занятии неприятельских завалов при с. Эрпели с первыми ворвался в оный».
Он учит местные языки (овладеет как минимум двумя), обживается и начинает налаживать свой быт самым серьёзным образом. Из Петербурга Бестужев будет выписывать себе вина, духи, помады, шведские перчатки, батистовые голландские рубашки с кружевом. В доме у него (отличная частная квартира) накопится столовое серебро, картины, редкие дорогие украшения. Одеваться станет в местную, «татарскую» одежду (русские часто именовали горцев «татарами»), на руке – дорогие перстни с печатками; хлыст, отличное оружие. Рядовой солдат, да-с.
Им восхищались, ему завидовали. Одни мечтали сжить его со света, другие искали его дружбы.
Под аулом Чиркей, в следующей после Эрпели экспедиции, Бестужев вызвался ночью осмотреть мост, разрушенный горцами. Подполз в упор, всё изучил. Уползая, попал под обстрел, но выбрался. Утром выставил по своим наблюдениям батарею. Противника накрыли преотлично.
1 декабря штурмовал Агач-Калу – вновь одним из первых вскочил на стены. При штурме погибло четыреста рядовых, восемь младших офицеров и полковник Миклашевский.
В крепости Бурная встретил Петрушу. Тот местной обстановки вынести не мог, и натурально сходил с ума. Не ел иногда по неделе, уверенный, что его хотят отравить. Исхудал и непрестанно курил, глядя вокруг то злобно, то жалобно.
Гарнизон Бестужева стоял в восьмидесяти верстах от Бурной – но рядовому не наездиться к больному брату так далеко. Бестужев написал генерал-адъютанту Панкратьеву просьбу о переводе брата в Дербент. Одновременно мать хлопотала в Петербурге о его отставке.
В конце мая 1832-го Петра перевели в Дербент – два месяца они жили с Александром. Выправить настрой брата Александр не смог: тот так и не вышел из депрессии. 13 июля Петра уволили: тяготы воинской службы оказались ему не по силам.
Тем временем в №№ 1, 2, 3, 4 «Московского телеграфа» выходит кавказская повесть Бестужева «Аммалат-бек», снова за подписью «Марлинский». Романтическая вещь о реально имевшем место событии, случившемся, правда, до появления Бестужева на Кавказе: про то, как русский офицер взял опеку над молодым чеченским беком Аммалатом; они сдружились, но потом Аммалат своего благодетеля прирезал.
На российского читателя всё это действовало оглушающе. Какие там Байрон, Гофман, Фенимор Купер, Гюго… Вот она, жизнь, вот они, страсти.
Бестужев на Кавказе замечал те вещи, о которых и сейчас упоминать не принято.
Чеченцы в его повести говорят о себе: «У нас не стыдно воровать в чужом селении, стыдно быть уличённым в том».
«…Горцы – плохие мусульмане», – бросает Бестужев равнодушно. Для него это не было никаким секретом.
Военную доблесть чеченцев характеризует так: «…У них нет никакого строя, ни порядка в войске – борзый конь и собственная запальчивость указывают каждому место в битве. Сначала сдумают, как завязать дело, как завлечь неприятеля… но потом ни повиновения, ни повеленья, и случай доканчивает сражение».
При этом, конечно же, и горцы в целом, и чеченцы в частности описываются Бестужевым с уважением, а порой и с восхищением.
Когда чеченец произносит у Бестужева: «Чем больше будет русских, тем меньше будет промахов», – это вызывает у автора типично русское уважение к противнику: каковы эти головорезы, взгляните на них.
Бестужев хвалит чеченцев за то, что не сжигали дома – а просто грабили; в то время как просвещённые европейцы всё жгут, недолго думая.
Важный момент в «Аммалате»: когда русские прощали воевавших против них чеченцев, то принимали их не как слуг и подчинённых – а как братьев.
Справедливости ради скажем, что русский офицер, добившийся прощения того самого Аммалат-бека, пишет: «Надеюсь сделать из него премилого татарина». Ну так к русским крестьянам те офицеры относились куда хуже.
Собственно прозы, по нынешним представлениям, в его «Аммалат-беке» было совсем немного, но наблюдения имелись совершенно замечательные.
«Левый берег Терека унизан богатыми станицами линейских казаков… Казаки эти отличаются от горцев только небритой головою… оружие, одежда, сбруя, ухватки – всё горское. Мило видеть их в деле с горцами: это не бой, а поединок, что каждый на славу хочет показать превосходство силы… Почти все они говорят по-татарски, водят с горцами дружбу, даже родство по похищенным взаимно жёнам – но в поле враги неумолимые… казак не ступит за порог без кинжала, не выедет в поле без ружья за спиною; он косит и пашет вооружённый».
Аммалат-бек удивляет читателя своими филологическими откровениями (типично, конечно же, бестужевскими): «Откуда набрались европейцы этого фарисейского пустословия, этого пения базарных соловьёв, этих цветов, варённых в сахаре? Не могу верить, чтобы люди могли пылко любить и причитать о любви своей, словно наёмная плакальщица по умершим».
Заодно Аммалат-бек у Бестужева формулирует суть русской имперской политики: «Не русская храбрость, а русское великодушие победило меня. Не раб я, а товарищ их».
И далее – отличный диалог двух горцев об отношении к русским:
«– Может ли существовать какая-нибудь священная связь с гяурами! Вредить им, истреблять их, когда можно, обманывать, когда нельзя, – суть заповеди Корана и долг всякого правоверного!
– Хан! Перестань играть костями Магомета и грозить тем другому, чему сами не верим. Ты не мулла, а я не факир: я имею свои понятия…»
После «Аммалата» Бестужев уже определённо – писатель номер один в России. Столичные салоны только о нём и говорят: а вы читали? – ну конечно же! – ах, говорят, он ужасно смел, высок и невозможно хорош собой!
Обычно подобные слухи оказываются неправдой. А здесь были – правдой.
В Бестужеве, напишет немногим позже Виссарион Белинский, «думали видеть Пушкина прозы. Его повесть сделалась самою надёжною приманкою для подписчиков на журналы… Общий голос решил, что он великий поэт, гений первого разряда и что нет ему соперников в русской литературе».
В типографии Греча вышли «Русские повести и рассказы» Бестужева-Марлинского – вообще без имени автора! – и за несколько дней было продано 2400 экземпляров: по тем временам удивительные тиражи.
