Сэмюэль Гоудсмит - Миссия "Алсос"
Немцы тоже были убеждены в превосходстве своей науки и рассуждали так: если уж они в своих ядерных исследованиях блуждают во мраке, то чего могут добиться в этой области науки американцы.
В июле 1943 года, шесть месяцев спустя после того, как Энрико Ферми под трибунами университетского стадиона в Чикаго осуществил первую цепную реакцию, в ставку Германа Геринга на имя д — ра Гернерта было прислано приводимое ниже письмо. (Надо сказать, что, кроме различных других постов, Геринг возглавлял Государственный совет по исследованиям, созданный для руководства и координации научных работ во всех университетских институтах Германии.) Вот это письмо.
«Секретно. 8 июля 1943 г.
Советнику министерства д — ру Гериерту Ставка Рейхсмаршала.
Берлин 8, Лейпцигерштрассе, 3
Дорогой партейгеноссе Гернерт!
Посылаю Вам для информации Рейхсмаршала [Геринга] доклад уполномоченного по ядерной физике Государственного советника профессора доктора Эзау. Как видно из доклада, за несколько месяцев дело довольно значительно продвинулось вперед. Эта работа не может за короткое время привести к изготовлению практически применимых машин или взрывчатых веществ, поэтому можно быть уверенными, что в данной области вражеские державы не могут иметь в запасе какую‑либо неожиданность для нас.
С лучшими пожеланиями
Хайль Гитлер!
Ваш Ментцель».
Если бы человек, подписавший письмо, пожелал назвать себя своим полным титулом, то это выглядело бы так: бригадефюрер войск СС, министериаль — директор[4], профессор, доктор Рудольф Ментцель. Обладатель «Золотого партийного значка» и бригадный генерал пресловутых гиммлеровских войск СС, он возглавлял все имевшие военное значение научные работы в университетах Германии. Он занимал пост, аналогичный посту президента Гарвардского университета Конэнта, который был одновременно президентом нашего Научного совета национальной обороны. К счастью, их сходство на этом заканчивается.
Доклад Герингу о ходе экспериментальных работ в немецком урановом проекте.
В действительности Ментцель был второразрядным химиком и получил этот высокий пост, действуя по извилистым каналам нацистской партийной политики. Настоящие немецкие ученые относились к нему с презрением, считая его «сержантом от культуры», и посмеивались над тем первым и единственным случаем, когда он попробовал прочесть лекцию по химии. Сам Ментцель по этому поводу как‑то заметил, что он тогда только понял, насколько труднее читать лекции, чем выступать с политическими речами. Даже его партийные коллеги смотрели на него довольно-таки тусклым взором. Объяснялось это тем, что имелся секретный доклад гестапо относительно Ментцеля. В докладе выражалось резкое недовольство беспорядочным ведением Ментцелем своих дел; отмечалась невозможность изучения и оценки состояния всех военных исследований Германии в целом и, более того, указывалось, что большая часть опекаемых им исследовательских работ вообще не имеет никакой военной ценности.
Но, конечно, в те времена, в 1942–1943 годах, никто из нас ничего не знал ни о Ментцеле, ни о его пессимистично — оптимистичном докладе Герингу. Наши ученые ясно представляли себе зловещее значение атомной бомбы, и многие из них втайне надеялись, что работа над нею окажется достаточно сложной и ее не удастся завершить до окончания войны. Когда же возможность создания бомбы стала очевидной, то одна мысль о том, что немцы могут быть впереди, наводила на наших ученых почти панический страх.
Их рассуждения были логичны до наивности. Не следует забывать, что многие из них получили, хотя бы' частично, свое научное образование в немецких университетах, а некоторые из ученых, иностранцев по происхождению, даже и не частично, а полностью. Поэтому вполне естественно и в значительной мере оправданно было их преклонение перед немецкой наукой, — конечно, наукой догитлеровского периода. Немцы же начали свои урановые исследования за два года до нас, и мы считали, что они на два года опережают нас. Они могли еще не иметь бомбы, но у них уже должны были действовать в течение нескольких лет основанные на цепной реакции котлы. Следовательно, считали наши ученые, в распоряжении немцев уже были искусственные радиоактивные вещества в очень больших количествах, и это приводило их в ужас. Ведь немцам нетрудно было отравить воду и запасы продовольствия в наших больших городах химически неотличимыми веществами и в массовом масштабе сеять смерть среди нашего населения с помощью ужасных невидимых излучений!
Перепуганные ученые называли даже дату и место применения предполагаемых радиационных атак Гитлера. Они считали, что немцам известен Чикаго как центр наших исследовательских работ, связанных с атомной бомбой, и что Гитлер, с его склонностью к драматическим эффектам, должен был избрать день рождества для сбрасывания на город радиоактивных веществ. Многие из занятых в проекте бомбы людей были настолько встревожены, что даже отправили свои семьи за город. Были информированы военные власти, и страх начал распространяться. До меня доходили слухи об установке вокруг Чикаго соответствующей аппаратуры для обнаружения радиоактивности в случае немецких атак.
Именно тогда работа над проектом бомбы приняла характер «состязания» с Германией. К счастью, среди ученых и военных нашлись и реалистически мыслящие люди, которые руководствовались не только страхом: перед лицом немецкой угрозы необходимо было принимать какие‑то меры.
Первым конкретным мероприятием было разрушение норвежского завода по производству тяжелой воды — наиболее подходящего вещества для ядерных реакторов. Эта операция, которая считается одним из второстепенных союзнических триумфов в войне, была выполнена британской разведкой, норвежским подпольным движением Сопротивления и американскими бомбардировщиками, ведомыми Бернтом Балченом.
Немцы, несомненно, должны были понять наше намерение сорвать их урановые исследования и нашу боязнь оказаться позади в этих исследованиях. Уничтожение норвежского источника получения тяжелой воды было серьезной помехой для немецких работ. Однако в руках у немцев был достаточно большой ее запас для продолжения исследований и наша операция их не остановила. Наоборот, они умножили усилия, и в то же время это сделало их еще более самоуверенными.
Норвежский завод тяжелой воды немцы восстановили быстрее, чем ожидалось, и это также не могло быть поводом для поздравлений в наш адрес. Стало ясно, что они придают урановому проекту очень большое военное значение.
Вот примерно все, что нам было известно. Если урановые разработки противника были развернуты в больших масштабах, то какая‑то достоверная информация должна была просочиться через так называемых «нейтральных путешественников» и пленных солдат. Например, мы имели кое — какие сведения о таком крупном предприятии, как проект «Фау-2». Но тот факт, что относительно уранового проекта такой информации не было, мы объясняли совершенством немецкой системы сохранения секретности. В одинаковой степени это могло быть, конечно, и следствием незначительности достижений немецких ученых в этой области, как это на самом деле и было. Но такая мысль, как уже отмечалось, никому даже не приходила в голову.
С таких же позиций мы изучали и немецкие научные труды, попадавшие к нам через нейтральные страны. Всякий раз, когда они публиковали материалы, которые мы сами печатать не стали бы, мы думали, что это делалось сознательно, чтобы дезориентировать нас.
От французских коллег, бежавших вскоре после падения Франции, мы узнали об усиленном внимании немцев к знаменитой французской лаборатории по ядерной физике, возглавляемой выдающимся французским физиком Фредериком Жолио — Кюри, зятем мадам Кюри. Мы узнали, что в Париж приезжал немецкий генерал с намерением вывезти в Германию все важное оборудование лаборатории. Позднее было решено оставить аппаратуру на месте и прислать для работы в парижской лаборатории немецких ученых. Все это говорило об определенном интересе немцев к ядерной физике. Для нас стало ясным, что противник не имеет собственной аппаратуры, необходимой для столь специфической области научных исследований.
Таким образом, о немецком урановом проекте мы знали очень мало, а то немногое, что знали, мы почти неизменно истолковывали в пользу противника. В конечном счете это было, как говорят, к добру, потому что в огромной степени ускорило наши собственные работы. Но в те дни, еще до нашего вторжения в Европу, необходимо было знать побольше.
Обычные сводки разведки давали мало ценного. Постоянно в них содержались фантастические слухи об ужасающих разновидностях секретного оружия и атомных бомб. Об этих случаях доносили и британские агенты, но всякого рода технические детали неизменно представляли собой безнадежную чепуху. Причины были очевидны: ни один обычный шпион не был в состоянии дать нам нужную информацию просто потому, что, не имея научной квалификации, он не мог отличить существенное от несущественного. Требуемые данные нам могла дать только научно подготовленная агентура, а разновидность Маты Хари[5] со степенью доктора физических наук — персонаж весьма редкий даже в детективных романах.
