Сэмюэль Гоудсмит - Миссия "Алсос"
Флейшман и три его сотрудника были в конце концов направлены в Соединенные Штаты Америки. Они возмущались тем, что их интернировали, но при этом не переставали расхваливать еду и медицинский уход, которыми их обеспечивали. Возможно, все хорошее было забыто, когда они вернулись в 1946 году в свою любимую Германию.
Следует заметить, что в Страсбурге мы нашли очень важную информацию относительно немецких исследовательских работ вообще, не относящихся к ядерным исследованиям. Страсбургский университет был подвергнут чистке для превращения его в образцовый нацистский институт. Профессорско — преподавательский состав был подобран по признаку преданности партии. Некоторые из преподавателей были даже членами отборной гвардии — гиммлеровских войск СС. В частности, профессор анатомии Гирт был официальным представителем СС в университете. Именно он снабжал остальных профессоров жертвами из концентрационных лагерей для так называемых научных экспериментов.
В ноябре 1943 года профессор вирусологии Хааген писал Гирту:
«Из 100 направленных вами мне пленников 18 умерли в дороге и только 12 пригодны для моих экспериментов. Поэтому я требую, чтобы вы прислали мне еще 100 военнопленных в возрасте от 20 до 40 лет, которые по своему состоянию здоровья пригодны для военной службы. Хайль Гитлер!»
Это был тот самый Хааген, который за несколько лет до войны работал в рокфеллеровском институте в Нью — Йорке и уже тогда выполнял там какую‑то нацистскую партийную работу. Мы были очень довольны тем, что именно миссия Алсос выследила его в Германии и передала в руки властей.
Несмотря на всю убедительность находок в Страсбурге, ни военные, ни наши гражданские коллеги сначала не были так уверены, как мы, в том, что опасения возможного атомного нападения немцев лишены всякого основания. Был ли я абсолютно уверен, что найденные нами в Страсбурге документы не оставлены специально для того, чтобы дезориентировать нас? Может быть теперь, когда мы знали, где работали Гейзенберг и его ведущие сотрудники, разумно, а может быть, даже необходимо, разбомбить это место? Планы бомбежки на самом деле уже разрабатывались, но мы сумели предотвратить ее, подчеркнув незначительность масштабов германского проекта. Аэрофотосъемка подтвердила наше мнение о том, что этот объект не имел большого значения.
Прошло некоторое время после взятия Страсбурга, пока мне стало полностью ясно все значение наших открытий.
— Разве не прекрасно, что немцы не имеют атомной бомбы? — сказал я майору. — Теперь мы можем не пускать в ход своих.
Его ответ, чрезвычайно корректный, удивил меня.
Письмо профессора Хаагена по поводу медицинских экспериментов над заключенными.
— Вы, конечно, понимаете, Сэм, — сказал он, если мы имеем такое оружие, то мы должны использовать его.
Это было начало 1945 года.
Мы встречаем немецких коллег
В середине марта 1945 года миссия Алсос, следуя по пятам за нашими войсками из Людвигсхафена в Мангейм, пересекла Рейн. Вскоре мы вступили в известный университетский город Гейдельберг. В Медицинском исследовательском институте кайзера Вильгельма находилась лаборатория выдающегося немецкого экспериментатора — ядерщика профессора Вальтера Боте. Ее захват и был первой нашей задачей. Спустя двадцать четыре часа после того, как наши люди выполнили это, прибыли другие части американских войск с задачей захватить институт врасплох. Надо сказать, что захваченными врасплох оказались они сами, когда обнаружили, что мы уже там.
Направляясь в лабораторию на встречу с Боте, я испытывал некоторое чувство неуверенности в том, как себя вести. Я впервые должен был встретиться с неприятельским ученым, знакомым мне лично и принадлежавшим к ограниченному кругу лиц, занятых в немецком урановом проекте. Не составляло, конечно, особого труда придерживаться по отношению к иностранцам повелительного тона, особенно, если учесть, что вы действуете при поддержке двух кадровых офицеров. Но как я мог принять подобный тон по отношению к Боте, моему старому знакомому и коллеге, к тому же более квалифицированному физику, чем я? Как можно было приказать старшему и уважаемому коллеге, чтобы он отдал свои бумаги?
Больше всего меня интересовали сведения о разработках, связанных с урановой проблемой, поэтому мой подход к делу во многом зависел от того, как сложится наша первая встреча. Меня мучили сомнения. Надо ли брать его под стражу? Или, может быть, его следует интернировать и направить в Соеди ненные Штаты, как это было сделано с физиками из Страсбурга?
Боте встретил меня тепло, мы пожали друг другу руки, что совсем не походило на неприязненность.
— Я рад возможности разговаривать с кем‑то на языке физики, — сказал он. — Некоторые из ваших офицеров обращались ко мне с вопросами, но было очевидно, что они не специалисты в этой области. Насколько легче говорить с физиком!
Затем он начал рассказывать мне о некоторых исследовательских работах, проводившихся в его институте, и показал мне препринты, корректуры и рукописи всех трудов, написанных под его руководством за время войны. Он провел меня по лаборатории, где мы осмотрели циклотрон, составлявший гордость Боте. Это был единственный немецкий циклотрон, пригодный для эксплуатации, в то время как в Соединенных Штатах было около двадцати этих важнейших для ядерных исследований устройств!
Мы долгое время вели дружескую беседу. Меня удивило большое количество работ, проделанных в области чистой физики во время войны. Они как будто не оставляли времени для исследований, имеющих военное значение. Наконец я внезапно поставил вопрос ребром:
— Скажите, герр коллега, в какой степени ваша лаборатория занималась военными проблемами? Совершенно очевидно, что не все ваше время мы посвящали тем интересным работам, о которых вы столь пространно рассказывали?
Профессор Боте разнервничался:
— Мы находимся еще в состоянии войны, — ответил он, — вы, конечно, понимаете, что я не могу рассказывать ничего о том, что я обещал держать в секрете. Будь вы на моем месте, вы бы не раскрыли секретов. Не так ли?
Я мало что мог ответить на это. Я доказывал, что война уже почти закончена в Европе, и намекнул, что мне вообще‑то уже кое‑что известно относительно урановой проблемы. Но чем больше я настаивал, тем более волновался и сердился Боте. Я ничего не мог с ним поделать. Мой опыт говорил мне, что, просто задавая вопросы, далеко не продвинешься. Единственное, что можно было сделать, — это завладеть документами. Страсбург дал нам важные сведения по интересовавшему нас вопросу, но мы все еще не располагали настоящими научными докладами о проведенной исследовательской работе, которые содержали бы данные об измерениях, схемы и результаты.
— Я понимаю ваше нежелание говорить, — сказал я Боте, — но могу примириться с этим, если вы покажете мне какую‑нибудь вашу секретную документацию. Это, я полагаю, нормально в условиях войны?
Боте покачал головой:
— У меня нет таких документов. Все секретное я сжег. Мне было приказано так сделать.
Говоря по правде, я не поверил ему. Он мог сжечь официальные бумаги, но трудно было поверить, чтобы физик предал огню результаты своих кропотливых изысканий, сколько бы раз на них ни ставился штамп со словом «Секретно».
Но Боте уверял, что говорит правду и что вынужден был сделать это по строжайшему приказу, хотя и с большим сожалением. Всестороннее расследование, проведенное нашими офицерами и сотрудниками контрразведки, не опровергло этого утверждения Боте. Мои подозрения оказались ошибочными. Все указывало на то, что Боте говорил правду.
Боте был человеком слова и заслуживал уважения. Он не раскрыл никаких секретов до самого Дня победы. И лишь после, в июле, он представил доклад о военных исследованиях его института в урановой проблеме. Несомненно, ему было известно, что к этому времени в наших руках уже было все относящееся к немецким работам в области урана.
Боте был лояльным немцем и никогда не был нацистом. Его лишили профессуры в Гейдельбергском университете, когда нацисты превратили это учебное заведение в крепость нацизма. Взамен этого он получил назначение в Медицинский институт кайзера Вильгельма, также расположенный в Гейдельберге, где партийная политика проводилась не так настойчиво. Директором этого института был известный химик — органик Ричард Кун. Когда химики из миссии Алсос, профессора Луис Физер из Гарварда и Карл Бауман из Висконсина, которых он знал раньше, встретились с ним, он проявил высшую степень готовности к сотрудничеству и приветствовал их в своей лаборатории. Кун сообщил, что не имел никакого отношения к военным работам: всем этим руководил химик Тиссен в Берлине. У него же не имелось никаких секретных докладов. Он занимался только вопросами химии в области изготовления новейших лекарств. В одной из пещер в Центральной Германии запрятана, по его словам, весьма полная библиотека Германского химического общества и там, возможно, находятся все доклады военного значения. Это послужило поводом к тому, чтобы Луис Физер пустился в полные приключений поиски этой пещеры. Кое‑что ему удалось найти, но не библиотеку. Как мы узнали позже, библиотека находилась в пещере где‑то возле Берлина, на оккупированной русскими территории, и в ней не содержалось секретных докладов.
