Электрон Приклонский - Дневник самоходчика
Узкий окоп, вернее щель, глубиной в человеческий рост, вырыт вплотную к птичнику, так что фундамент постройки обнажился. Из щели выглядывают головы в касках, пилотках и даже в танкошлемах, исчезая при близких взрывах. Немец периодически забрасывает Птицеферму снарядами, и при сильном обстреле в окопы прячутся все, кто оказался поблизости. Из тупика щели, давшей мне приют, торчит прутик антенны. Там трудится радист — рыженький парнишка, еврей. В промежутках между взрывами со дна глубокого окопа доносится монотонное: «Орел! Орел! Я — Кулик-1. Как слышите? Прием».
Связь, видимо, не ладилась, и солдатик безнадежно повторял свои позывные. Это «я — Кулик-1» звучало у него как «я, кулик, один», да так тоненько и печально и нос у паренька так уныло висел над аппаратом, что соседи по окопу с улыбкой переглядывались.
— Ишь как жалостно выводит, — не выдержал пожилой, лет за сорок, пехотинец, коротко остриженный мужчина, должно быть, из новобранцев или недавно вернувшийся из госпиталя, — ну точно тебе кулик на болоте!
И с этой минуты позывной как-то сам по себе превратился в прозвище незадачливого радиста.
Дождавшись, когда поутихнет обстрел, мы с Богдановым заторопились назад, к штабу. Миномета на знакомой лужайке, изрытой свежими воронками, уже не было, а возле кучи щебня лежал лицом вниз один из минометчиков.
Приближался вечер, и я уже прикидывал, где лучше устроиться ночевать: в хате, на земляном полу, или в окопе, но явился Никодим Филинских, тоже механик без машины, и сердито произнес:
— За это надо проучить!
— Кого? За что?
— Иди и посмотри.
Мы отправились. Пройдя через выжженные на траве «катюшами» овальные черные площадки, наискось спустились к нескольким копнам сена, разбросанным по нашему склону балки. У первой копны Никодим остановился и приложил палец к губам:
— Тс-с-с… Учись, как надо воспитывать некоторых несознательных… Один сачок, — тут голос у Коди даже перехватило от негодования, — завалился спать чуть ли не за версту от своих, и, заметь, без всякого боевого охранения. Словом, готовый язык. Следуй тихо за мной.
Филинских, по-кошачьи мягко ступая, двинулся к соседней копне. Крадучись обойдя ее, он поманил меня пальцем и глазами показал на солдата, роскошно утопавшего в свежем сене. Тот лежал на спине, приоткрыв рот и мирно похрапывая. Пилотка, съехавшая на нос, прикрывала его лицо. Коля бесшумно приблизился к спящему и осторожно взялся за приклад карабина, лежащего справа от бойца. Солдат даже не пошевельнулся. Когда карабин оказался у товарища в руках, Кодя занялся перевоплощением: он повернул свою пилотку поперек, прихлопнул ее сверху ладонью, а погоны прикрыл пестрой трофейной плащ-накидкой. Преобразившись в «фашиста», Кодя сильно дернул за солдатский ботинок, тотчас пружинисто отпрыгнул и страшным голосом крикнул:
— Хэндэ хох!
Солдат вскинулся, нащупывая в сене оружие, и, не находя его, растерянно жмурился на низкое солнце, бившее прямо в глаза.
— Хэндэ хох! Стафайса, рус! — свирепо прорычал мой товарищ, скорчив зверскую мину и беря карабин наперевес.
Глаза любителя поспать широко раскрылись и в ужасе остановились на конопатом скуластом лице «немца», свалившегося словно с неба. Остатки сна с солдата будто рукой сняло, и он бочком, не меняя позы, перебирая ногами, стал сползать с копны, намереваясь дать стрекача, но его остановил лающий окрик:
— Хальт! Стой!
Щелкнул затвор разряженного карабина. Солдат побледнел и, по-прежнему сидя, молча поднял руки.
— Ну что, хватит, наверно, с него? — обращаясь ко мне, спросил Никодим обычным голосом. Он поправил на голове пилотку, повернув ее звездочкой вперед, сбросил с плеч маскировку и приказал: — Слезай, солдат. Да не бойся. Свои. На твое счастье. Получи оружие. Кто такой?
— Саперы мы, — отвечал немолодой боец, вздрагивающей загорелой рукою вытирая холодную испарину, выступившую на лбу.
— И давно воюешь?
— Скоро год.
— Как же ты, старый солдат, такую промашку дал? Жить надоело?
— Виноват, товарищ младший лейтенант. Больше не дам. Разрешите идти?
— Идите. Да за шутку не обижайся.
— Какая там обида! Наука. — И сапер, закинув на плечо свой карабин, удалился низом балки вправо, восвояси.
* * *Последние дни августа. Полк снова наступает. Сегодня выбили немцев из хуторов Спартесный и Буцки. Где-то впереди и справа еще бухают орудия танков и самоходок, а к хутору Буцки уже подтягиваются наши колесные и гусеничные машины — тылы. Обочины дороги в пирамидальных тополях — удобно маскироваться. Все люди возбуждены, разговорчивы и предупредительны, даже повара. Настроение у всех приподнятое.
Мельком видел Вайсберга, из наших. Он приставлен к гусеничному «Сталинцу», который возит прицеп с запчастями. Вайсберг показался мне маленьким и ссутулившимся. Наверное, виновата в этом была просторная и длинная, до пят, прямо-таки «кавалерийская» шинель, которая смешно выпирала из-под ремня, образуя крупные складки под мышками и на спине. Комический внешний вид в сочетании с важным и озабоченным выражением лица, с каким наш однокашник прохаживался возле своего «хозяйства», вызывает невольную усмешку.
А накануне бесславно погиб майор Гончаров. Командир дивизии, которой придан наш полк, сам наблюдал за боем и сделал нашему командиру полка настоящий разнос за безынициативность и отсутствие общего руководства действиями полка на поле боя. И Гончаров, как был, в неподпоясанном комбинезоне, неуклюже переваливаясь и похожий от этого на медведя, потрусил к машинам, которые маневрировали под артогнем за хутором. Тут начался интенсивный минометный обстрел, и майору так и не суждено было добежать до своей машины. В полку облегченно вздохнули, должно быть, все, даже начфин, как-то, еще при жизни майора, проговорившийся, что никто из офицеров не допекал его так скрупулезной, придирчивой проверкой всех граф денежной ведомости, как это делал Гончаров, получая свою зарплату…
Потери, потери…
Населенный пункт Огульцы. Здесь мне стало известно, что во время бомбежек под станцией Черемушная тяжело ранен в обе ноги мой замковый Бакаев и получил тяжелое ранение Сулимов, с которым последний раз мы виделись вечером 13-го числа.
В экипаже командирского КВ убиты лейтенант Арсланов и мой бывший заряжающий Лапкин… Какие ребята! Похоже, что из всего моего экипажа уцелел пока один я.
Помпотех нашей батареи, оставшись не у дел (машин в полку мало, а помпотехов хоть отбавляй), принял должность начпрода, чтобы не быть отчисленным из части. Механиков-водителей это возмущает, и между собой мы называем его «предателем» (своего рода войск).
Узнав, где находятся убитые товарищи, втроем с водителем арслановского КВ и Афанасием Шостаком идем проститься. Лапкин и Арсланов, накрытые с головою одной шинелью, лежали во дворе старенькой низкой хатки, под копною сена, в тени. Своего заряжающего узнаю по длинным ногам в больших сапогах, Арсланова — по синим диагоналевым брюкам. Поднимать шинель было страшновато… Наконец водитель погибшего Арсланова, вздохнув, наклонился и осторожно отвернул шинель. Мы обнажили головы. Лица убитых — суровое и невозмутимое Лапкина и напряженное, с тонкими чертами, красивое Арсланова — почти не изменились. Казалось, что танкисты смертельно устали и крепко спят.
Спите… спите, друзья… Вас ничто уж теперь не разбудит: ни команда «вперед!», ни бомбежка, ни выстрелы пушек в упор, ни призывные звуки трехрядной гармони на короткой стоянке в селе или прямо средь степи широкой… Мы сегодня и сами не знаем, что нас ожидает наутро, но в одном мы уверены твердо: всю фашистскую гнусь изведем. Пусть не мы — так другие дойдут до Победы. И в лучах упоительно мирного солнца засияют над миром святые бойцов имена… Их в сердца благодарные люди навечно запишут. Спите… спите, друзья!
Вы свое уже слово сказали — на рассвете соратники ваши продолжат ваш трудный поход.
Теплый ветерок перебирает волосы на головах стоящих рядом со мною товарищей-водителей, губы их беззвучно шевелятся. Думают, наверное, о том же, прощаясь — каждый по-своему — с павшими, что лежат перед нами плечо к плечу, словно два родных брата, — двое крепких, в полном расцвете сил мужчин, сибиряк-русский и татарин из Заволжья… А на завалинке хаты сидит сивобородый дед украинец с прокуренными, пожелтевшими от табачного дыма, висячими запорожскими усами. Неторопливо посасывая люльку, всхрапывающую при каждой затяжке, старик сочувственно поглядывает в нашу сторону выцветшими от времени, словно потускневшими глазами в венчиках глубоких морщин и бормочет про себя:
— Рано… рано видкозакувалы хлопци… Эт!
Афанасий первый прерывает молчание:
— Надо проверить, не осталось ли на ребятах каких документов.
В нагрудном кармане гимнастерки командира танка он находит командирскую книжку. По очереди бережно держим ее в руках. Оказывается, лейтенант Арсланов незадолго до войны окончил Смоленское артучилище. Значит, несколько лет жил в моем городе. Как часто на войне узнаешь что-либо о человеке слишком поздно…
