Электрон Приклонский - Дневник самоходчика
Враги заметили друг друга одновременно, однако «Тигр» успел выстрелить раньше. Болванка свистнула над башней самоходки. Перфилов с шофером кубарем скатились в канаву, и дуэль продолжалась над их головами. Самоходка с поля тотчас ответила, и танк загорелся. Громоздким семидесятитонным «Фердинандам», вооруженным очень длинной пушкой, нужно достаточно простора, чтобы развернуться для наводки. Немецким «самоходам» мешал пылающий впереди «Тигр» и стоящие вблизи дома. Поэтому «Фердинанд», замыкающий «троицу», попавшую впросак, попятился назад, стараясь развернуться орудием в сторону нашей самоходки и одновременно освобождая место для маневра своему собрату, но взорвался от второго бронебойного снаряда, метко посланного из СУ-152. Вспыхнул и деревянный дом рядом. Средний «Фердинанд» неуклюже заворочался между двух костров, ища, куда бы улизнуть. Дым и пламя мешали его водителю, и бронированное чудище врезалось длинноствольной пушкой в стену дома. Костя легонько довернул свою самоходку, а наводчик точно влепил снаряд в борт фашисту. Побоище это длилось всего пять-шесть минут.
Наконец побледневший майор, оглушенный выстрелами самоходки, поднялся из канавки и, усевшись в «Виллис», молча махнул в обратную сторону: засада сорвалась, а вылазка закончилась. Вскоре весь экипаж Кости Стельмаха представили к награждению орденами.
23 августаСтарый Люботин наконец наш! И с ним вместе сегодня освобожден Харьков. Во второй раз и теперь уже в последний. Навсегда. Оборона наша кончилась. Снова идем вперед. С ходу выбили фрицев из хуторов Мищенки, Иващенки.
И еще одна радость, касающаяся только нашего полка: на марше догнал колонну боевых машин лейтенант Арсланов, который попал в госпиталь еще по пути к фронту. Лейтенант, не мешкая ни минуты, принял свой командирский КВ, в экипаж которого три дня назад был назначен Лапкин вместо выбывшего из строя заряжающего. О Петрове и Бакаеве ничего пока не знаю.
25 августаВ совхозе имени 1 Мая Арсланов схватился с двумя не успевшими дать тягу немецкими средними танками: Т-IV и Т-V («Пантера»). Впрочем, «Пантера» весом тяжелее нашего тяжелого танка, а орудие ее почти такого же калибра, как у КВ (75 миллиметров). Но у «Пантеры» длинноствольная пушка, которая бьет значительно сильнее. Обидная несправедливость, о чем нашим конструкторам срочно надо подумать. Поэтому экипаж Арсланова занялся сперва более опасным врагом — «Пантерой» — и поджег ее, но в это время тупорылый Т-IV, зайдя с борта, заклинил болванкой башню КВ. Сама болванка, пройдя сквозь броню, обессилела и упала в боевое отделение, на днище, не причинив никому вреда. Полуоглохший Арсланов, рассвирепев, приказал водителю идти на таран.
Черный КВ с развернутой влево башней и молчащим орудием, взревел и ринулся вперед, ломая на пути деревья, опрокидывая заборы и плетни. Т-IV, боясь подставить борт, быстро пятился задом и отстреливался, но его болванки рикошетировали, попадая то в лоб, то в башню нашего танка. Наконец беглец замешкался, въехав кормой в хату, и тут КВ с разгону грудью ударил слева наискось в лобовую броню фашиста. Удар был так силен, что горизонтальный броневой лист немецкого танка провалился внутрь, покорежив двигатель и насмерть придавив водителя. Остальные танкисты, обалдевшие и перепуганные, вылезли из башни, торопливо воздевая руки к небу.
В конце дня с болью в сердце наблюдал, как с «той», закатной стороны на высоте около полутора тысяч метров тянул наш СБ — скоростной бомбардировщик. За правым крылом его тянулась длинная полоса дыма, затем по плоскости забегали зловещие огненные языки. Пилот перевел машину в скольжение, стремясь сбить пламя, но оно не погасло, а только усилилось, полыхнуло по всему крылу и перебросилось на двигатель. Несколько секунд клуб огня продолжал по инерции лететь вперед. Потом грохнул сильный взрыв — и в чистом небе осталось только тающее облако дыма и сыплющиеся из него мелкие обломки самолета — «перышки», по выражению летчиков. Вся трагедия длилась не более двух минут…
26 августаПочти на сутки застряли в населенном пункте Птицеферма. Темп наступления заметно снизился. Фашисты, цепляясь за каждую удобную складку местности, упорно дерутся. И там, где их не удается выбить быстро, они уничтожают и жгут все, что только можно. Дымятся сожженные хаты, стога хлеба и сена, даже неубранное кое-где жито. По ночам далеко впереди, на западе, полукругом светится огромное зарево.
В некоторых селах от садов остались одни низкие пеньки и вытоптаны огороды.
Аккуратно взорваны с помощью толовых шашек телефонные столбы вдоль дорог — все подряд. На железнодорожных путях взорван каждый стык рельсов. Мы только недоумеваем, как же это немцы исхитряются так нашкодить. Объяснения мы получили от местного жителя, железнодорожника: к стыкам привязываются толовые шашки, снабженные электродетонаторами, а затем по путям проходит бронедрезина со специальным устройством, замыкающим ток.
А когда отступающие варвары, преследуемые по пятам, стали не справляться со взрывными работами, они спешно придумали дешевый и эффективный способ перерезать шпалы массивным острым плугом, вмонтированным в утяжеленный паровозный тендер. Такое приспособление, прицепленное к подбитому снарядом паровозу, встретилось нам на одном из перегонов. Два локомотива тащат за собою подобный «плужок», и рельсы позади него сближаются, сдвигаясь с места, а между рельсов встают дыбом, словно драконовы зубы, поломанные шпалы. Восстанавливать железнодорожный путь, изуродованный таким зловредным способом, гораздо труднее и дольше, чем просто менять или сваривать взорванные рельсы.
Чем ближе мы к Днепру, тем больше следов бессмысленной, животной жестокости гитлеровцев. Они жгут, взрывают и разрушают все. Мало того, фашистские изверги насильно угоняют мирных жителей, убивая на месте за отказ покинуть родной дом. Если где и встречаем гражданских — то это главным образом старики и малые дети, потому что почти все работоспособное население либо вывезено в Германию, либо мобилизовано на рытье укреплений.
Населенный пункт Птицеферма. Жителей совсем нет. Может быть, прячутся где-нибудь, пока идет бой. Широкая, с покатыми склонами зеленая балка. На этой стороне балки — единственная хата. В ней штаб нашего полка. По ту сторону, левее, — высокие голубоватые вольеры, внутри которых, словно диковинные животные, «пасутся» наши танки и самоходки. Немец не переставая бьет по тому берегу, иногда переносит огонь и сюда.
Наша одинокая хатка на самом юру. Возле нее, в недавно отбитых окопах, разместились несколько автоматчиков и радистов. Последние два дня нахожусь при штабе в качестве офицера связи. Сейчас дел пока нет, но отлучиться никуда, даже за балку к своим, нельзя. Курим в неглубоком окопе, отгороженные от снарядов противника двумя тонкими саманными стенками, слушаем бывалого солдата-связиста. Он ленинградец, артист, очень интересный человек; телом худ и слегка сутуловат. Узкое умное лицо его старообразно из-за появившихся раньше времени морщин, но оно неожиданно молодеет, когда рассказчик улыбается. Делает он это редко. Возраста его самые опытные «отгадчики» определить точно не смогли: получилось между тридцатью и сорока пятью годами. «Артистический», — отшутился радист и предупредил, что актеров об их возрасте вообще лучше не спрашивать, ибо эти во всех отношениях милые люди тотчас становятся капризны и щепетильны, как женщины.
Рассказывая с большим юмором о закулисной жизни театра, о полубогемных нравах рядовых актеров, особенно холостяков, об их «мальчишниках» с попойками «до льва» и прочем, он мастерски копировал действующих лиц, вызывая веселый смех у своих невзыскательных слушателей. Но все его прибаутки являлись не более чем интермедией, своего рода разрядкой, в главном повествовании о бесконечно долгом и кошмарном сидении в болотах перед Сенявинскими высотами, о многочисленных безуспешных попытках выбить оттуда сильно укрепившегося противника, целью которого было удушение Ленинграда голодом и холодом в тисках блокады, а затем взятие обессиленного и обескровленного города штурмом.
Артист попал в пехоту и провоевал среди болот почти полтора года, пока его не ранило. Он считает, что остался в живых случайно. Вот как закончилась одна из атак на участке его полка. Дело было зимой, в самую стужу. Болота сделались проходимыми (в основном для пехоты). После жидкой артподготовки, во время которой противник не ответил ни одним выстрелом, батальоны двинулись по льду к высоте. Наш собеседник (он был тогда телефонистом), разматывая на ходу провод и затаптывая его в снег, бежал вперед вместе со своей ротой в мертвой, пугающей тишине: высота по-прежнему молчала.
Вот цепи атакующих преодолели уже более половины расстояния до вражеских траншей — и вдруг ударили десятки немецких минометов. Мины перелетали через наступающие роты и рвались у них за спиной, отсекая от своих и взламывая болотный лед. На широкой полосе снег потемнел от выступившей на поверхность воды. А через минуту из дзотов в упор хлестнули огнем, захлебываясь от ярости, пулеметы. Идущие на штурм высотки люди с криком «ура!» бежали еще некоторое время вперед, потом залегли, хорошо заметные на белой, плоской, как стол, равнине. Многие из них не шевелились. Наконец бойцы не выдержали и начали было отползать назад, но фашисты перенесли огонь минометов вплотную к залегшим цепям, принуждая тех из солдат, кто еще оставался в живых, ползти вперед, к подножию высоты, прямо на свирепствующие огневые точки…
