Райнхольд Браун - Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945
Я положил ладонь на попу, придал лицу сначала задумчивое, потом знающее выражение. Это экзема! Экзема! Ее надо подсушить.
Все согласно закивали.
Но экзамен на этом не закончился. Теперь от меня потребовали большего. Франц состроил озабоченную мину и начал рассказывать о своей жене. Она болеет уже целый год. Она совсем измучилась, сильно похудела. Целыми днями она лежит в постели, сильно кашляет и зовет смерть. Мне стало его очень жалко, и мы пошли к нему домой. На ночлег я должен буду остановиться у пастуха, сына тестя Франца. Потом он намекнул, что хочет сказать мне что-то очень важное, но не стал вдаваться в подробности. Когда мы с Францем вышли из дома и яростный ветер обжег лицо снегом и морозом, я подумал, что было бы неплохо остаться у добрых хозяев до весны, а потом, когда наступит настоящая весна, отправиться дальше. То, что мой спутник собирается предложить мне этот вариант, я тогда еще не знал.
Ветер дул нам в лицо, все тепло немедленно улетучилось из моей рваной одежды. Наклонив вперед голову, мы шли к дому Франца.
Как мне себя вести? Что делают врачи у постели больного? Сначала надо спросить о самочувствии, да, да, потом пощупать пульс. Что потом? Ах да, надо посмотреть язык. Потом… Да, потом надо исследовать грудную клетку. Простучать пальцами вдоль позвоночника, потом приложить ухо и послушать. Все это проносилось у меня в голове, пока мы шли сквозь завывающий ледяной ветер.
Войдя в сени, мы стряхнули снег с опинчей и потерли руки, чтобы согреться. «Bună seară, добрый вечер», — сказал я и увидел в углу кровать, на которой лежала бледная, изможденная женщина. Она лежала на боку и смотрела на нас запавшими глазами, обрамленными темно-синими кругами. Она поминутно сильно кашляла.
— Вот мы и пришли, — с деланой бодростью объявил Франц.
Женщина с горестной улыбкой протянула мне свою исхудавшую руку. Я задержал ее в своей руке немного дольше, чем требовалось для приветствия, — ведь я же врач! Странно: здоровых моя мнимая профессия страшно поразила, но на эту тяжелобольную женщину это не произвело заметного впечатления. Присев на край кровати, я испытал сильное душевное волнение. Передо мной лежала женщина, отмеченная печатью смерти и терпеливо ожидавшая освобождения от мук. Она безропотно несла свой жребий и даже находила в себе силы улыбаться. Для того чтобы понять, что дела ее плохи, не надо было быть врачом. Женщина не говорила по-немецки, а мой словарный запас для предстоявшего разговора был слишком мал, и я обратился за помощью к Францу.
— Как у нее аппетит?
— Очень плохой.
— Спит ли она по ночам?
— Она все время кашляет.
В подтверждение его слов грудь женщины свело судорогой, она приподнялась, склонилась вперед и в приступе неистового кашля выплюнула на пол слизистую пробку. Обессилев от такого напряжения, она снова упала на подушку. Моя растроганность уступила место жуткому страху. Я испугался болезни. Весь пол перед кроватью был покрыт следами таких приступов кашля.
— Вот так все время! — сказал Франц, и по его тону я понял, что он ждет объяснения.
Я бы с радостью признался в своей мистификации, но дело зашло слишком далеко и отступать было уже поздно. Я взялся за руку чахоточной больной и пощупал пульс.
— Пульс слабый! — сказал я с многозначительным видом.
Франц молчал.
Я взял со стола керосиновую лампу и принялся рассматривать язык. Гм! Гм!
Кончиками пальцев я поискал на ее шее железы. Мне было не важно, где они находятся, мне надо было сделать вид, что я их ищу. Я вдруг вспомнил, что так делают все врачи. Я уверенно вошел в роль. Больную надо приподнять, и Франц послушно посадил жену, взяв ее под руки. Я прижался ухом к спине больной и внимательно выслушал ее дыхание. Потом, согнув палец, я простучал ей грудную клетку. Все! Больную можно уложить. Я задумался, потом задал еще пару вопросов о течении болезни. Потом я объявил диагноз. При всем этом маскараде диагноз, скорее всего, был верным.
— У твоей жены туберкулез, — сказал я.
Было похоже, что это не произвело на него большого впечатления. Но я еще раз повторил диагноз, в котором был почти на сто процентов уверен.
Естественно, Францу захотелось знать, что делать, и я дал советы, которые, по моему разумению, не могли ни в коем случае навредить больной. Прежде всего, объяснил я Францу, эта болезнь заразная, прилипчивая.
— Твоей жене ни в коем случае нельзя выплевывать мокроту на пол — поставь здесь ведро. Таз, чан, миску, стакан! Она выплевывает бациллы, понимаешь ты, бациллы! Они могут перекинуться на тебя, и ты тоже заболеешь. О бациллах он имел очень смутное представление, и, кажется, они не сильно его напугали.
— Она должна пить молоко, много молока — в молоке сила! Ей нужны витамины, свежий воздух. Это обязательно. Ее легкие нуждаются в свежем воздухе. Надо периодически открывать окна. Холод ей ни в коем случае не навредит. Надо делать дыхательные упражнения. Вот так!
Дышать надо глубоко. — Я пару раз вдохнул, подняв руки и картинно выпятив грудь. — Лекарство? О чем ты говоришь, какое лекарство? — Я порылся в пустых карманах. — Лекарство? Конечно, лекарство есть, оно существует, но откуда я могу его взять? Я — нищий, у меня вообще ничего нет. За лекарством надо послать к ближайшему врачу.
— Но как называется лекарство?
Теперь я попал в по-настоящему затруднительное положение.
— Хм. — Я замялся, но тотчас нашел выход. — Сначала надо сделать анализ крови, а потом решить, какое лекарство надо ей назначить. Да, все дело в анализе. — Я снова обрел под ногами твердую почву. — Она поправится? Я наморщил лоб, изображая задумчивость.
— Я надеюсь, что да, но тебе все же придется привезти сюда врача — твоей жене надо непременно сделать анализ крови. Франц ничего больше не сказал, и мы сели за низкий стол. Женщина снова закашляла. Франц налил в стаканы зуйку: буль-буль-буль.
— За здоровье! — провозгласил я, обратившись к больной, и поднес стакан к губам. Женщина лежала, как труп. Только легкое движение руки говорило, что она еще жива.
Мы выпили и перестали говорить о ней. Зуйка согрела нас, лампа отбрасывала свет на бутылку, она была опустошена только наполовину. Вот волшебное лекарство!
Что хотел сказать мне Франц? До этого он только на чтото намекнул, и мне было интересно узнать на что. Я вспомнил о том, что завтра мне снова придется идти дальше, и мне снова стала небезразлична моя собственная судьба. Я ждал, но Франц болтал о всякой всячине, и я начал сам:
— Ты хотел мне что-то сказать!
— Да!
— Ты сказал, что это важно!
— Очень важно!
— В чем дело?
Франц вытянул под столом ноги, выпил и выдохнул мне в лицо облако перегара.
— Ты не пойдешь завтра в горы, туда не надо ходить в это время года. Ты там сдохнешь.
— Что ты хочешь сказать? — спросил я, чувствуя, как бешено забилось сердце в груди.
— То, что ты делаешь, — глупость и сумасшествие! Ты погибнешь или попадешь к русским.
— Так что же мне делать?
— Остаться здесь! До весны, потом пойдешь дальше. Пауза! От удивления и растерянности я не сразу нашелся что
ответить. Но только потому, что я и сам от всего сердца желал того, о чем только что сказал Франц. Остаться здесь! Остаться в надежном безопасном месте до весны, до того, как растает снег, до наступления теплого времени года! Остаться здесь! Он сказал: остаться здесь! Мне не придется из последних сил тащиться по колено и по грудь в снегу, драться за жизнь. Я смогу сидеть здесь, в тепле и безопасности. Ах, ну конечно, я хочу остаться. Если я останусь, у меня все получится. Я увижу родину! Франц понял мое душевное состояние и сразу все мне объяснил:
— Тебе, конечно, нельзя оставаться в деревне. Здесь ходит много всякого народу, это опасно. Ты пойдешь к господину Шинье. Ничего не понимая, я уставился на Франца, и он детально описал мне дорогу, по которой я завтра доберусь до затерявшейся в горах лесопилке, которая принадлежит хорошо говорящему по-немецки венгру, упомянутому господину Шинье. Нет никакого сомнения, что я смогу там остаться до весны. Я буду работать, а за работу получу стол и кров.
— Господин Шинья тебе поможет, а потом сможешь уйти, если захочешь! Это была суть, самое важное, что я мог узнать. Это была благая весть, подавившая все сомнения, наполнившая меня темным, опьяняющим вином.
— Она умрет? — спросил Франц без всякого перехода, вернув меня к действительности. — Твоя жена?
— Кто же еще? — прорычал он в ответ, оскалив желтые зубы.
— Сколько ей лет?
— Пятьдесят три.
— Она совсем не старая.
— Это с какой стороны посмотреть. Не так уж она и молода.
— Да, но многие доживают и до семидесяти, и даже до восьмидесяти лет.
— Гм! Но большинство умирает раньше.
— Врач может ей помочь, — попытался возразить я.
