Райнхольд Браун - Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945
На следующее утро, как ты догадываешься, дорогой читатель, настроение у меня было преотличное. Я выспался и наелся и чувствовал себя так, словно совершаю запланированную долгую прогулку. Добраться до цели — это лишь вопрос времени. Надо было запастись терпением и просто жить! Я направился к деревне, втайне рассчитывая на вкусный ужин. Аппетит разыгрался быстро, а ведь я шел всего каких-нибудь два часа.
Русский вырос на дороге словно из-под земли. Выбора у меня не оставалось. Винтовка висела у русского на плече, он не снял ее и не поднял, увидев меня. Голова моя слегка закружилась, но я продолжал механически переставлять ноги, идя ему навстречу. Откуда он только взялся? Ах да, он вышел с боковой тропинки. Удастся ли мне разыграть равнодушие? Разыграть? Ужас был так силен, что ничего играть я не мог, я мог только тупо идти вперед и положиться на случай. Если он снимет с плеча винтовку, то я брошусь на него и задушу!
Русский не спеша поднял к шапке правую руку, затянутую в перчатку, и буркнул приветствие. «Добрый день», — невнятно ответил я по-румынски и прошел мимо. Пройдя мимо русского, я ускорил шаг — я просто не мог с собой ничего поделать.
Мне повезло, что густая борода скрывала мимику, а надвинутая на лоб кэтчулэ оставляла глаза в тени. Как только русский скрылся из вида, я стремглав убежал с дороги в лес, чтобы спрятаться в чаще. Аппетит и предвкушение сытного ужина улетучились в мгновение ока. Это было предостережение. Да, предостережение свыше! Никогда не выходить на исхоженную дорогу, внимательно прежде не осмотревшись! Покидать спасительные горы можно только в случае крайней необходимости. Я чувствовал, как бешено стучит сердце по ребрам: бум, бум, бум! Оно было право. Я действительно ни бум-бум не соображал! Здесь, у подножия гор, тоже были русские. Теперь я знал это на собственном опыте. Что говорили мне сегодня лесорубы? Они не слышали о русских, и они говорили чистую правду. Горизонт их мира был очень узок, он ограничивался несколькими соседними деревнями. Об этом мне стоило подумать! Некоторое время я пребывал в полной растерянности, но потом сумел взять себя в руки. Я углубился в лес и продолжил путь в одиночестве. У меня с собой было немного хлеба, погода стояла отличная.
С наступлением ночи я развел костер, спрятавшись в глубоком ущелье. Спал я урывками, то и дело просыпаясь. Иногда я разговаривал вслух. Я произносил: дерево, снег, ветер. Наверное, я произносил и слово «ночь». Я обращался к себе на ты. Теперь я слился с лесом, я стал его частью, его диким зверем.
Следующий день начался очень тяжело.
Солнце не светило с неба. Еще ночью начался мелкий противный снегопад. Словно тонкая ткань, снег дрожал над костром, покрывал мою одежду нежной пленкой. Ничего не изменилось, когда я тронулся в путь. Снег продолжал идти. Снегопад был не сильным, но он не желал прекращаться, и солнце по-прежнему было скрыто за темными облаками. Я потерял ориентацию и шел по лесу наугад. Я продолжал идти вперед, приблизительно определяя нужное направление. Это было невероятно, чтобы я вместо того, чтобы идти вперед, шел назад. Но полной уверенности в этом у меня не было: узкие тропинки ветвились и перекрещивались в самых разнообразных направлениях, никогда не шли строго прямо, поэтому могло случиться всякое. Сомнения не покидали меня, но я решил положиться на удачу. Ветер усилился, я начал мерзнуть, меня стал донимать голод. Теплее не становилось, наоборот, с каждой минутой становилось все холоднее. Да, мне пришлось несладко. Но надо было идти, идти вперед. Жизнь беспощадна, она требует от тебя всего, на что ты способен, — она требует физической силы, крепости духа. Ты снова становишься первобытным человеком, живущим на краю ада. Ты становишься зверем, когда идешь так, как я шел по горам сквозь лес.
Ветер превратился в бурю, надо было искать деревню, и к полудню я ее нашел. К горе прилепилась пара домишек. Это был заброшенный в глушь маленький хуторок. Ветер дул мне в спину, подгоняя к ближайшей хатке. Я постучался. Никто ни о чем меня не спросил. Дверь бесшумно открылась, и я вошел в сени. Хозяева сразу распознали в незнакомце немца. И опять эта радость, это сердечное понимание! Муж, жена и четверо детей наперебой старались чем-нибудь мне угодить. «Niams! — то и дело слышалось в комнате. — Niams!» Не успел я сесть на табуретку, как с меня стянули опинчи и обмотки; ноги мои тотчас погрузили в таз с холодной водой, а потом добрая женщина растирала мне ноги до тех пор, пока они не потеплели. Потом меня покормили: супом — горячим супом, мамалыгой, да еще не пожалели пары яиц с салом, пожарив мне яичницу! Мне было тепло изнутри и снаружи, я до отвала наелся, набив свой ненасытный желудок. Обед увенчала огненная зуйка. Такие вот люди живут в горных деревнях. Как же они были добры к жалкому, оборванному, голодному немцу! О, христиане нашего отечества, вам следовало бы устыдиться. В этой хатке скоро случилось то, что сильно способствовало счастливому исходу моего побега.
Во второй половине дня в дом вошел какой-то человек.
— Доброго здоровья! — произнес он на чистейшем немецком языке.
Я, немного растерявшись, рассмеялся в ответ. Нетрудно сказать по-немецки «доброго здоровья».
— Как дела? Как ты сюда попал? — спросил человек на безупречном немецком и уселся за стол. — Ты немец?
— Я вырос на Буковине. Да, я немец. Если угодно, но и румын тоже. Ха-ха! Ему налили самогон, он тотчас опрокинул стакан, и ему налили еще.
— Так выходит, что мы, можно сказать, земляки, — сказал я, не веря своему счастью.
Он снова поднес стакан к губам, выпил и вытер губы тыльной стороной ладони.
— Мы братья, понимаешь ты? Братья!
— Да, мы братья, — поддакнул я, и глубокое значение этого слова наполнило радостью мое сердце.
Человек сам взял со стола бутылку и налил самогон в стакан.
— Добро пожаловать! За тебя! — Он в мгновение ока опорожнил стакан. Все присутствующие приветливо посмотрели на меня.
— Спасибо, спасибо тебе! — ответил я и в знак приветствия и благодарности поднял руку.
Откуда появился в доме этот немец, этот румын с немецкой кровью в жилах? Оказывается, его привела — тайком от меня — старшая дочь хозяев. Его звали Франц. Судьба давно забросила этого человека в эти глухие места. Он был оригинал и чудак, можно сказать, космополит, старый коняга, на котором, видимо, изрядно покатался черт. Да и смех его был больше похож на лошадиное ржание, и губы он оттопыривал, как лошадь, открывая длинные желтые зубы, окаймленные красными деснами. В узде он точно никогда не ходил!
Семья с живым интересом приняла участие в нашем разговоре, в разговоре, в котором они не понимали ни одного слова, но они все равно внимательно следили за нашими интонациями и модуляциями голоса, угадывая смысл сказанного. Мы говорили о плене, войне, Германии, родине. Звуки родной речи заполнили маленькую комнатку. За стенами были горы, снег, лес. Ветер, завывая, бился в стекла окон, сотрясал дверь. Этот теплый уют, этот вольный разговор со старым Францем на языке родины — это было неслыханное счастье, это была награда, дар богов! Самые интересные места нашей беседы Франц переводил на румынский.
— Ах да, да, это был разбой! Настоящий разбой! — эхом отзывались хозяева, широко раскрыв глаза. Им было любопытно знать, о чем мы говорим, и они благодаря Францу могли, как равные, участвовать в разговоре.
К вечеру разговор принял оборот, ставший поводом к моему бесстыдному бахвальству. Рассказанная мной история сделала меня центром внимания, которым я совершенно бесцеремонно наслаждался. Франц спросил о моей профессии.
— Я медик, — ответил я.
Почему это пришло мне в голову, я до сих пор не знаю. Я добавил, в виде объяснения, что у меня больная жена и двое детей. Впрочем, об этом я уже рассказывал.
— Medizine?! — Лошадиные губы Франца сложились трубочкой. Он еще раз переспросил: — Медик? Ты учился на врача?
— Да, — ответил я и тотчас понял, что сказал нечто замечательное.
В комнате произошло какое-то неуловимое движение, все заволновались, начали о чем-то спрашивать. Франц перевел, и я явственно почувствовал в его голосе неподдельное почтение. Все онемели, они не просто удивились, они были ошарашены, потрясены и огорошены.
Действие моих слов превзошло все мои ожидания.
Здесь, перед ними, сидел доктор, ученый человек! Этот беглый немец, оказывается, доктор, медик! Значение этого факта не могли умалить дыры и пятна моего нищенского одеяния. Это проклятая война сделала уважаемого человека оборванцем. Нет, в этом что-то было! Это было прекрасно!
Я вдохновенно врал, но превосходно себя чувствовал. Мной восхищались. У меня не было никаких причин и желания их разубеждать, это было так приятно, так полезно, особенно в этой ситуации. Я перестал быть в их глазах бродягой и побирушкой, я стал почетным гостем! И я воспользовался их простодушием, воспользовался без стыда и совести! Я плутовал, как последний негодяй, как подлый мошенник! Но как мог я теперь разрушить это впечатление? Меня бы просто не поняли. Нет, я — доктор, я ученый человек, прочитавший массу толстых книг! Я — персона, внушающая почтение и уважение, и они должны благодарить судьбу за то, что им выпала честь помочь мне в беде. Я искренне проникся свалившимся на меня уважением и даже напустил на себя покровительственный вид. Меня принялись засыпать совершенно иными вопросами. Для каждого у меня находился вразумительный ответ, да и попробовал бы я его не найти! Они жаловались, что ближайший врач живет в сорока или пятидесяти километрах отсюда. Единственный человек, к которому можно обратиться, — это бабка-знахарка. Мнения о ее врачебных достоинствах разошлись. Мне тут же показали первого пациента. Это было первое испытание! Мне показали мокрую покрасневшую детскую попку, принадлежавшую младшей дочке.
