Коллектив авторов - Большая война России: Социальный порядок, публичная коммуникация и насилие на рубеже царской и советской эпох
После революции и официального выхода России из войны Первая мировая все еще оставалась предметом обсуждения в публичной сфере и в печати. Правда, советская мифология опиралась на Октябрьский переворот и Гражданскую войну и тем самым оттеснила Первую мировую в коллективном сознании на задний план. Но это не означало, что она сделалась «забытой войной»{23}. Оксана Нагорная в своей статье об отображении темы военного плена в романах первых лет советской власти показывает, что литература была значимым средством позднейшего освоения и истолкования военного опыта. И хотя тема эта затрагивалась подчас лишь в побочных линиях или как деталь биографии отдельных персонажей, популярные романы хранили память о Первой мировой войне как об индивидуальном и коллективном бедствии в сознании народа. Тем самым автор статьи доказывает, что, хотя большевики и претендовали на монополию в истолковании истории, в советское время бытовало множество соперничавших друг с другом и порой противоречивших официальной пропаганде воспоминаний о войне.
Насилие и местное управление
В заключительной части сборника рассматривается соотношение насилия и местного управления в условиях мировой войны, революции и Гражданской войны. Первая мировая война явилась событием не только всемирного, но одновременно и регионального, и местного масштаба. Это в полной мере сказалось на регионах Восточной и Центральной Европы, где, в отличие от запада континента, линия фронта колебалась сильнее, политические границы могли в краткие сроки смещаться, а единые экономические пространства — распадаться. На местном уровне властные отношения часто были неопределенными. В целом ряде регионов такая ситуация сложилась в первую очередь после официального завершения войны{24}. Ввиду сепаратистских и гражданских войн в период вплоть до начала 1920-х годов миллионы людей испытали на своем опыте, что такое бегство, насилие и депортация. Пострадали далеко не только Shatter zones на границах распадавшихся империй, где совместно проживали граждане различной религиозной и национальной принадлежности и где после Первой мировой войны возникли национальные государства{25}. Скорее более важным был тот факт, что в результате войны как на границах, так и во внутренних районах империи образовались территории, на которых государственные структуры, главари боевиков или полувоенные организации соперничали в борьбе за политическое влияние и монополию на применение силы{26}.
Олег Будницкий обращается в своей статье к насильственным эксцессам, направленным против еврейского населения. Еще до начала Первой мировой еврейское население огульно подозревали в том, что оно подрывает боеготовность императорской армии и напрямую пособничает военным противникам Российской империи. Во многих населенных пунктах евреи стали жертвами спонтанных вспышек насилия. В районах, прилегавших к линии фронта, где армия уполномочена была, помимо прочего, взять на себя целый ряд функций гражданского управления, правовая дискриминация евреев неуклонно возрастала. К тому же множество евреев совместно с другими национальными меньшинствами, которых подозревали в предательстве, депортировали глубоко в тыл. В годы Гражданской войны против евреев снова стали применять насилие, когда представители всех воюющих сторон воспользовались образом врага, укоренившимся во время Первой мировой, и насильственными методами, опробованными в военное время. Таким образом, как в восприятии современников, так и при взгляде с исторической дистанции Первая мировая положила начало непосредственно последовавшей за ней Гражданской войне.
На примере атаманов, главарей полувоенных группировок, участвовавших в Гражданской войне на Украине, Кристофер Гилли показывает, что Первая мировая война не только на структурном, но и на биографическом уровне явилась основополагающим событием, чьи последствия дали о себе знать во многом только после официального окончания войны в 1918 году. Многие атаманы служили в рядах императорской армии. Поражение в войне и распад царской империи предоставили им шанс заявить о собственных политических целях и реализовать их насильственным путем ввиду отсутствия дееспособных государственных учреждений. Некоторым из атаманов удавалось мобилизовать сельских жителей для вступления в военизированные отряды, численность которых подчас достигала нескольких тысяч бойцов. Тот факт, что атаманы заключали непрочные и труднопредсказуемые союзы с различными партиями Гражданской войны и во многих районах оказывались виновниками спонтанных и произвольных вспышек насилия, Гилли не считает свидетельством политической индифферентности. Нередко в основе имиджа и самосознания украинских атаманов лежали программные установки. Поэтому их не следует рассматривать исключительно как разнузданных насильников. Скорее они являлись и политическими игроками, участвовавшими в спорах о будущем устройстве страны после крушения царской власти.
Соотношению насилия и местного управления посвящена и статья Игоря Нарского. На примере Урала автор предлагает в своем исследовании объединить две модели интерпретации Первой мировой и Гражданской войн, которые обычно считают несогласуемыми: «теорию катастрофы», согласно которой Первая мировая стала первопричиной всех последующих кризисов XX века, и «теорию адаптации», которая рассматривает Первую мировую войну в качестве катализатора уже существовавших конфликтов. Хотя фронты Первой мировой проходили далеко от Урала и лишь в годы Гражданской войны его непосредственно коснулись боевые действия, широкие слои местного населения восприняли период с 1914 по 1921 год как непрерывную катастрофу. Социальные связи, политические истины и бытовые ориентиры пошатнулись до самого основания. Параллельно в тот же период продолжалось использование новейших техник управления, пропаганды и мобилизации, которые были опробованы еще в предшествующие годы. Их воздействие усилилось, и их стали применять более систематически. Таким образом, период от 1914 до 1921 года следовало бы рассматривать как учебный процесс, который постепенно вводил военный опыт в институциональные рамки и который повлек за собой военизацию образа жизни современников.
* * *Настоящий сборник задается целью исследовать перспективы и границы «нормализации» российской истории начала XX века. Публикация статьей по названным вопросам, надеемся, будет способствовать преодолению сложившегося в историографии и в публичном освещении Первой мировой войны перекоса, в результате которого Первую мировую по сей день ассоциируют по преимуществу с событиями на Западном фронте. Статьи предоставляют эмпирический материал для того, чтобы включить в общеевропейскую картину различные аспекты российского опыта Первой мировой войны и событий последующих лет, во многом обусловленных этим опытом. Тем самым материалы сборника должны помочь в поисках ответа на вопрос о том, можно ли считать революцию и Гражданскую войну вехами «особого пути» России, или же они были скорее крайним выражением той кризисной ситуации, с которой столкнулись и другие государства, вступившие в войну{27}.
Перевод Бориса МаксимоваСОЦИАЛЬНЫЙ ПОРЯДОК И ВОЕННЫЙ ОПЫТ
Петр Шлянта.
«Братья-славяне» или «азиатские орды»?
Польское население и российская оккупация Галиции в 1914–1915 годах[3]
С первых же дней Первой мировой войны Галиция сделалась ареной военных действий. За несколько недель российские войска существенно продвинулись в глубь Дунайской монархии. Лемберг (Львов), столица Галиции, был взят ими 3 сентября. Спустя полтора месяца российские войска стояли уже у ворот Краковской крепости, всего в 12 километрах от центра города Краков. Хотя австро-венгерским частям и удалось оттеснить царскую армию на 80 километров к востоку, а линия фронта закрепилась на широте Тарнова, большая часть территории провинции многие месяцы оставалась под контролем России{28}. Таким образом, Галиция стала оккупированной территорией. Как и при всякой оккупации, захватчики старались, демонстрируя свою военную мощь, насадить собственные представления о порядке и обосновать присоединение новых земель при помощи соответствующей политической символики. Однако, чтобы поддерживать повседневную жизнь и обеспечить снабжение граждан, военная администрация вынуждена были идти на сотрудничество с существовавшими здесь административными и общественными структурами.
Российский интерес к Галиции объяснялся не только географическим расположением этой провинции на границе с царской империей и военно-тактическими соображениями. Притязания царской России на эту провинцию Габсбургской империи имели давнюю предысторию, которая сыграла свою роль непосредственно в развязывании войны{29}. Ввиду того, что и Россия, и Австрия высоко оценивали религиозное, национальное, экономическое и военное значение Галиции, между двумя державами издавна шел подспудный спор о государственной принадлежности этого региона. Националистически и панславистски настроенные круги в Российской империи рассматривали эту землю как последнее звено в собирании русских земель, начавшемся в XIV веке. Как в Российской, так и в Габсбургской империи украинское население подозревали в ненадежности: считалось, что галицийских рутенов обхаживает Россия или же, напротив, что за них взялись австрийцы, которые их полонизируют или латинизируют. Кроме того, стоит учесть возраставшее экономическое значение региона. Начиная с 1880-х годов Восточная Галиция по мере своего развития превратилась в крупный нефтегазоносный бассейн и стала вызывать интерес с экономической точки зрения, хотя о военно-экономическом значении региона речь пока не шла{30}. В военных кругах Австрии Галицию, в свою очередь, долгое время рассматривали в качестве буферной зоны и плацдарма в грядущем военном конфликте с царской империей. В этих сценариях провинция, расположенная к северу от Карпат, призвана была защитить земли, находящиеся к югу от горной цепи. Такая позиция не только отражала низкий статус, который придавали в Вене этой крупнейшей австрийской провинции. Она также сказалась на степени лояльности провинциальных жителей к старому имперскому центру и на их готовности поверить обещаниям российских оккупационных властей.
