Николае Виеру - Дикая кошка
На пороге дома меня ждал отец. Он взял меня за локоть, отобрал нож.
— Раз не умеешь им пользоваться, какого черта носишь с собой?
Я улыбнулся, потому что вспомнил слова липованина. Он был прав, а не отец.
ИОАНА: Я иду против солнца, оно слепит мне глаза, и я почти не вижу дороги, она мне кажется узкой прямой полосой, добела раскаленной, которая куда-то ведет, но куда, я не знаю. И зачем это мне? Другое у меня, у старой девы, на уме. Узнает правду когда-нибудь село, и моя мать, и мой отец, посмотрим, как они со мной заговорят, а то сейчас они будто не видят меня, будто не слышат, будто я не человек вовсе. Возвращаюсь я домой с поля, с виноградника, с прополки кукурузы, со сбора табака, с ног валюсь от усталости, а мать доброго слова не припасет для меня. С той поры как у меня с Михаем, сыном деда Дорикэ, то было. Не понравилось ей, видите ли, что я парня на смех перед всем селом выставила, чуть ли не силком заманила, а он, бедняжечка, покраснел и сбежал, бросил меня одну на обочине дороги. Когда та история от сельчан дошла до ее ушей, мать остановила меня как-то во дворе и спросила:
— Зачем ты это сделала, Иоана?
Будто сама не знала. Не оступись я, быть бы отцу вдовцом при живой жене, а нам с братом сиротами при матери. Я догадалась, что мать надумала. Она судили по-своему, мол, раз теперь земли у всех поровну, значит, и дед Дорикэ не бедняк больше. А раз не бедняк, что им мешало соединиться, хоть немало лет прошло…
Характер Михая я хорошо знала. Знала, на что иду. Такой уткнет нос в книги — только его и видели. Отец вбил ему в голову, мол, учись, раз не хочешь с мотыгой в земле ковыряться и всякое такое, а сопляк Михай и верил ему. А может, и нет? Бог его знает, как оно там было, но Михай в школе не больно-то надрывался, читал, правда, все время запоем и на собраниях и на уроках, которые ему не нравились. Дед Дорикэ сына не неволил, а нас, бывало, родители силком оторвут от книг, велят побегать, погулять.
— Пускай растет как хочет, — говорил дед Дорикэ, — хозяина из него не выйдет все равно.
Несколько раз я видела Михая на берегу озера. Мы ходили туда стирать белье. Он сидел, бывало, на берегу и не отрываясь смотрел на воду.
— Что ты делаешь, Михай? — спросила я как-то его.
— Ничего. Смотрю.
— И ты видишь что-нибудь?
— Раз смотрю, значит, вижу.
Что он видел в воде?
Случалось, слонялся он один по дороге, погрузившись в свои мысли, ни с кем не здоровался. Кто-нибудь не выдержит, дернет его за рукав, остановит, спросит:
— Ты разве не сын Дорикэ, не тутошний? Может, ты не из нашей деревни?
— Из нашей, неня.
— А меня почему не знаешь?
— Знаю, — отвечал Михай и называл имя прохожего, а тот округлял глаза от изумления.
— Отец тебя учит не здороваться с людьми? Ну что молчишь, Михай? Язык проглотил?
Мальчишка молча вырывался и шел дальше своей дорогой под укоризненное бормотание человека: «Мальцы совсем свихнулись с ихней грамотой, им бы мотыгу в руки да полоть в жару, в зной, тогда б они знали…»
Бедняга Михай порядком натерпелся, пока кончил школу и уехал учиться в Кагул. На учителя. Вернее, уехали они вдвоем с Урсаки. Обоих дед Дорикэ на нош поставил. Урсаки был сиротой. Дорикэ его приютил в доме, вырастил вместе с сыном.
«Где один, там и двоих прокормим», — сказал дед Дорикэ.
Оба приезжали в деревню только летом, на каникулы. Однажды я видела Михая. Он стал высоким, стройным. Красивый парень. Я не могу и сейчас его забыть.
Зачем я позвала тогда его на свидание? Не знаю. Но не только из-за матери… Я сидела на обочине дороги и ждала его. В ту пору тата еще не бросил своих чудачеств с ловлей птиц, и их было видимо-невидимо в клетках, и мне было слышно, как они пели у нас в саду. Когда я увидела тебя, Михай, я встала и, здороваясь, протянула руку. Какие у тебя были мягкие руки! Как у женщины. Мне это не понравилось. Не такие должны быть руки у мужчины.
— Зачем ты меня позвала? — спросил ты, а глаза у тебя были холодные, равнодушные. Это вывело меня из себя. «Что сказать парню, которого ты позвала на свидание? Как ему объяснить, зачем?»
8
Ох, какая томная у Иоаны походка, какие глаза — большие, черные, с поволокой, обведенные кругами.
Когда девушка подошла к воротам дома, солнце виднелось из-за листьев деревьев, но дорога, и стены домов, и высокие заборы были уже в тени. Над селом опустилась вечерняя прохлада. Люди еще не скоро вернутся с полей. Иоана открыла калитку и пошла к дому. Вдруг она услышала смех во дворе у соседа Петраке Палади и невольно посмотрела туда. Оголенный по пояс, там мылся какой-то парень. Иоана остановилась. Наморщила лоб, соображая, кто бы это мог быть. Ага, старший сын бади Петраке. Год назад его забрали в армию. На побывку, что ли, приехал?
Несколько секунд Иоана пристально разглядывала парня большими глазами, в которых затаилась боль. Потом пошла к дому. Ее остановил крик матери:
— Иоана, ты была на стыне?
— Была
Мать поправила платок, надвинутый до бровей, чуть откинула его, когда заметила, что солнце почта село и ее лицу ничто не грозит.
— Ты оставила отца одного?
— Нет, дед Дорикэ вернулся.
— Что это с ним? На пенсию вроде ушел, опять на стыну подался. Что они говорят?
— Кто «они»?
— Отец и дед Дорикэ.
— А что им говорить? — пожала плечами Иоана и вошла в дом.
На соседском дворе все еще слышался громкий смех отпускника.
«Чему он так радуется?»
Иоана села на стул, теребя скатерть. И вдруг закрыла руками глаза и тихо заплакала. Слезы текли будто без ее воли, и она прикрывала их ладонями.
Что с ней?
Иоана встала, подошла к зеркалу, насухо вытерла лицо и ушла на летнюю кухню, смастеренную в сарае. Достала несколько картофелин, старых, прошлогодних. Начала чистить. Она подстелила газету, и кожура падала на нее витками. Очищенные картофелины девушка бросала в чугунок с водой.
Она была спокойна и прислушивалась к тому, что делалось у соседей. Стариков, видно, нет, дома была одна Родика, младшая дочка бади Петраке, уже почти взрослая девушка, десятиклассница, не сегодня-завтра невеста… Иоана отчетливо слышала голос парня и девичий, Родикин.
— Бадя Йордан, на сколько дней ты приехал? Ты уже говорил, но я забыла…
— На десять, Родика. Тысячу раз тебе надо повторять?
— Нет… Вот обрадуется тата, когда тебя увидит! И мама. Ты приехал на поезде?
— На поезде. Ну хватит, Родика, не лей больше.
Родика, видно, перестала лить воду на грудь и спину парня и протянула ему чистое полотенце, принесенное из каса маре[19]. Смолкли шум воды и звонкий смех парня, но они все еще звучали в ушах Иоаны.
Девушка начистила картошки и пошла в огород за зеленью. Нарвала, побросала в фартук и пошла своей обычной походкой, медлительно покачивая бедрами, к двери кухни. Солдат-отпускник, который подтягивался на руках, уцепившись за ветку старого ореха, так и замер от удивления.
— Черт побери! — воскликнул он. — Что с ней, с этой Иоаной? Я ведь ее не первый день вижу…
Откуда парням знать, что бывает с девушками? Порою они так меняются, что их и не узнать. Но откуда парням про то знать?
«Мэй-мэй, неужели это Иоана? Она старше меня и, нате вам, как расцвела. Что с ней?» — спрашивал себя в недоумении Йордан, перед глазами которого так и стояла девушка.
Иоана нарезала зелень мелко-мелко и разогнулась.
— Ох, Михай, Михай, Михай… — приговаривала она, будто пела. И опять: — Ох, Михай, Михай, Михай…
Может, из-за Михая она переменилась? Из-за Михая, уехавшего безвозвратно? Из-за Михая, не приславшего ни одной весточки? Девушка будто вся светилась изнутри, и от того света яснели ее глаза, разгладилось нахмуренное лицо.
Мать пришла из сада на летнюю кухню и долгодолго смотрела на Иоану, будто не видела дочь до той поры. В уголках ее губ таилась улыбка.
— Ионица, доченька, брось ты этот ужин. Я сама его доварю. Иди одевайся. Фильм сегодня в Доме культуры.
Иоана удивленно вздрогнула, угадав ласковые нотки в голосе матери. И подчинилась ей, не говоря ни слова.
Йордан так и торчал у забора. Увидев девушку, окликнул ее:
— Иоана, ты что, не видишь меня?
— А если и вижу?
— Как-никак мы соседи.
— Ну и что нам делать?
— Не знаю.
— Подумай, Йордан, а когда додумаешься, скажешь и мне.
— Ладно, Иоана, скажу.
Родика недовольно дернула брата за брючину:
— Пошли, бэдица! Что ты торчишь тут как столб?
— Постой, Родика. Иоана мне загадку загадала, должен же я ответить человеку.
Голубые глаза парня потемнели. Мышцы напряглись. Он поднес руку ко лбу — ничего непонятно. Потерся подбородком о плечо. Родика не спускала расширенных глаз с брата.
Что это с ним?
Йордан Палади до армии был шофером. Нравились ему пути-дороги или нет, я не могу точно сказать. Любил ли он запах бензина? Вряд ли. Просто многие парни записались после школы кто на курсы шоферов, кто на курсы трактористов. Записался и он, Проучился несколько месяцев. Получил права, «диплом», как он говорил в шутку. Вернулся в колхоз. Председатель Урсаки повел его к старой машине, которая почему-то все еще называлась грузовиком.
