Виктория Токарева - Ехал грека
Я торопился уйти, пока Светка молчала. Мне было бы совестно уходить из дома, где плачет ребенок.
— Как это: пойду… — удивилась мама. — А зачем же ты приехал?
— Соскучился, — повторил я. — Дай мне ключи от твоей комнаты.
— Зачем?
— Хочу взять «Справочник машиностроителя».
— А зачем тебе справочник?
— Как зачем? Я же все-таки инженер.
— Ты хочешь уйти из ансамбля?
Появился Петр. Кухня превратилась в электрическое поле с разнозаряженными частицами, которые сталкиваются.
Когда я уходил, мама сунула мне в карман апельсин. Ей неудобно было дать мне апельсин открыто, потому что она жила на средства Петра и не вкладывала свою пенсию.
Апельсин оттопыривал карман, и я чувствовал себя так, будто я его украл.
Я попрощался. Елена накинула шаль и вышла меня проводить.
Когда мы были маленькие и вместе ходили в школу, Елена носила мой портфель, потому что я рос слабым. Мама делала нам разные бутерброды: мне с колбасой или сыром, а Елене просто посыпала сахарным песком и поливала сверху водичкой, чтобы песок не рассыпался. Однажды во время большой перемены Елена обнаружила у себя бутерброд с яичницей. Она догадалась, что мама перепутала, и не съела его, а отнесла мне на другой этаж.
— Простудишься, — сказал я и поцеловал сестру в щеку.
— Понимаешь… Ока все время недовольна. Петра это раздражает, ему не хочется быть дома. Я вижу, он уже не делает разницы между нею и мной. Ему уже все равно, что она, что я…
— А ты не обращай внимания, — посоветовал я.
— Я не могу не обращать внимания. Я все время зажигаюсь об нее, как спичка о коробок. Я устала…
Солнце выступило под соснами. Оно было нежно-пламенное, молодое, будто только что проснулось.
— А я никому не нужен, — сказал я Елене.
— Понимаешь… она все время талдычит: он жадный, он ленивый… Пусть даже она права, но скажи — зачем мне это знать?
— Я никому не нужен. Никому.
— Но ведь и тебе никто не нужен.
Солнце оторвалось от сосен, медленно плыло, чтобы в срок поспеть на середину неба.
— Ну, я пойду…
— Приезжай, — попросила Елена.
Она была покрыта шалью, как печалью, и уходила с печалью на плечах.
Я пошел по тропинке, Зелень была яркая и юная.
Я поднялся на дощатый перрон и стал ждать электричку. Неподалеку горели на солнце маковки церкви. Говорят, здесь жил какой-то патриарх.
«Интересно, — подумал я, — заснула ли Светка или только отдохнула и принялась за старое с новыми силами? А Елена стоит над коляской с каменным лицом и не хочет понять свою дочь. А над Еленой — ее мать, которая, в свою очередь, не хочет понять свою дочь». Что требовать от посторонних, когда даже самые близкие люди не умеют почувствовать друг друга.
Подошла электричка. Я зашел в вагон и сел на свободное место, спиной по ходу поезда. Вагон был почти полон. Люди ехали на работу.
Напротив меня сидела десятилетняя девочка с мамой. Девочка смотрела в окно, и в ее светлых глазах отражались деревья, дома, небо. Глаза были пестрые и разные, в зависимости от того, что было за окном. Женщина тоже смотрела за окно, но не видела ничего. В ней спала душа.
Я снова вспомнил Светку и подумал: дети плачут до определенного возраста, а потом начинают задавать вопросы. Далее они перестают задавать вопросы вслух и задают их только себе. И плачут тоже про себя.
Если сейчас, например, поставить в вагон аппарат, который улавливает и усиливает звук, — таким аппаратом записывают разговор рыб, — то выяснится, что вагон набит плачем и вопросами. Люди плачут и спрашивают с сомкнутыми губами.
Я сошел в Москве и пересел в метро. Я перемещал свое тело с электрички в метро, с метро на автобус. И все ехал и ехал, как грека через реку.
Автобус остановился. Шофер выпрыгнул из кабины и ушел. Я тоже вылез, огляделся и увидел здание аэропорта.
Зачем я сюда приехал? Может, я хотел успеть на свой рейс и боялся опоздать…
Я вошел в помещение аэропорта. Поднялся на второй этаж. Сел в кресло. Кроме меня, в зале ожидания был еще один человек, с усами и в такой большой кепке, что она вполне могла бы послужить посадочной площадкой для вертолета.
У подножия Кикиморы выстроилась недлинная шеренга. Здесь все мои родные по крови и близкие по духу. Я иду вдоль шеренги и вручаю каждому длинную палку, типа ручки от швабры. К палке прибита гвоздем пустая консервная банка, в банку положен чулок, смоченный в бензине. Я поджигаю чулок, образуется буйный факел.
Я вручаю каждому по факелу, и они молчаливой цепочкой поднимаются на Кикимору.
Я отхожу в сторону и смотрю, как они медленно идут мимо меня.
Вот мама.
— Мама, — кричу я, — живи всегда!
— Ладно, — соглашается мама.
Вот Мика.
— Мы скоро постареем, и все уладится само собой. Ты потерпи меня, — прошу я.
— А ты меня, — говорит Мика.
Вот мой ансамбль с Галей во главе.
— Идем с нами! — кричат они.
— Зачем я вам нужен?
— Мы не можем без тебя жить!
Вот дети: Антон, Вадик, Пашка Самодеркин и еще какой-то плохо одетый знакомый мальчик.
— Смотрите под ноги! — кричу я.
Но они идут, эгоистичные, как все дети, и смотрят вверх, на огонь.
Вот иностранцы.
— Дай мне руку, — просит старик. — Мне страшно.
Я встал в цепочку и протянул ему руку.
А с другой стороны знакомый, плохо одетый мальчик протянул руку мне. Я вглядываюсь в него и узнаю себя маленького. Он тащит меня вверх, и я иду за своим собственным детством.
— А я вас узнала.
Я поднял голову. Надо мной стояла царевна-лягушка.
На ней была сиреневая атласная кофта и серая юбка. Она только шла на работу и еще не успела надеть рабочий халат.
— Я сначала вас не узнала, а потом вспомнила. Но вы уже убежали…
Она была еще красивее, чем я думал, но понравилась мне меньше, чем в первый раз. Я от нее отвык.
— Вы что-то путаете… — заподозрил я.
— Вы Климов? — спросила она, решительно глядя мне в лицо.
— Климов. А откуда вы знаете? — искренне удивился я.
— Так вы же трубач! Из ансамбля. Я видела вас в ресторане. У меня и пластинка дома есть…
— Вам нравится?
— Ге-ни-аль-но! — Она потрясла стиснутыми кулачками, потому что восхищение не умещалось в ней. — Гениально, — повторила она безапелляционно, как бы отстаивая бесспорную истину.
Мне даже захотелось ей поверить.
— У тебя есть кто-нибудь? — спросил я.
— Сейчас нет.
— Хочешь, я буду у тебя?
Она вдруг притихла, стала серьезной. Смотрела на меня с недоверием и одновременно с надеждой. Я был новый, следующий человек в ее жизни, а новые люди — это новые надежды.
Я встал, положил руки на ее плечи. Но ладоням скользко было на атласе. Я опустил руки по швам. Смотрел в ее приподнятое робкое лицо — тоже с недоверием и надеждой.
Кто она? Лягушка? Царевна?
А ведь у нее, наверное, имя есть. Я спросил:
— Как тебя зовут?
— А тебя?
