Дмитрий Евдокимов - За давностью лет
— Вот, наверное, красота была! — воскликнул кто-то. — Представляю, в какую копеечку это все обошлось!
— Но этой роскоши еще показалось мало, — вступила в разговор Лариса. — Чтобы потешить императрицу, мучившуюся от прежних излишеств подагрой и почечными коликами, придумали устроить живую этнографическую выставку, выписали по паре инородцев, подвластных России, которые должны были участвовать в шутовской свадьбе, плясать и петь по-своему и за свадебным столом есть свои национальные блюда.
— А рядом с этим «увеселением» соседствует гнуснейшее унижение человеческого достоинства, которому подвергся «отец русской поэзии» Василий Тредиаковский, — заметил Максим Иванович. — Знаете эту историю?
— Это вы имеете в виду избиение Тредиаковского, о чем он подал рапорт-жалобу в Академию наук? Могу рассказать... — обрадованно сказал Шапошников.
— Не надо! — сверкнула глазами Лариса. — Вот будет твой черед...
— У меня есть этот материал! — сказала девушка с бантом.
— Давай, Светлана, излагай! — кивнула «капитан».
— Устройством праздника распоряжался кабинет-министр Артемий Петрович Волынский. — стала рассказывать Светлана. — Стихотворное приветствие новобрачным решено было поручить написать Тредиаковскому. За ним был послан кадет Криницын, который насмерть перепугал поэта, сообщив, что его вызывают к императрице. Когда же оказалось, что ехать надо в ледяной дом, где шла подготовка к маскараду, Тредиаковский обругал кадета за «дезинформацию». Тот по приезде пожаловался Волынскому, и князь недолго раздумывая, привожу слова Тредиаковского, «начал меня бить перед всеми столь немилостиво по обеим щекам и притом всячески бранил, что правое мое ухо оглушил, а левый глаз подбил...». На следующий день Тредиаковский отправился пожаловаться Бирону, но в его приемной снова столкнулся с Волынским, который велел схватить поэта, а затем, опять цитирую: «велел с меня снять шпагу с великою яростию и всего оборвать и положить и бил палкою по голой спине столь жестоко и немилостиво, что, как мне сказывали уже после, дано мне с 70 ударов...»
— И никто за него не заступился? — воскликнул Василий.
— Никто и не подумал вмешиваться, — ответила Лариса, — это было естественным, что сильный издевается над слабым.
— Однако вскоре сам Волынский предстал перед судом: за взяточничество и воровство ему отрубили руку и голову, — не преминул заметить Шапошников.
— Это только подтверждало общее правило. Ведь основная «вина» Волынского была в том, что он посмел вступить в конфликт со всесильным Бироном, — не растерялась Лариса.
— Суть дела была не только в личном конфликте высокородного князя с фаворитом, — вмешался Максим Иванович. — Императрица и ее приближенные всячески пытались скрыть истинную причину расправы над человеком, занимавшим одну из самых высоких государственных должностей: незадолго до этого Волынский был назначен кабинет-министром. Человек энергичный и деятельный, он объединил вокруг себя вельмож русского происхождения и открыто выступил против засилья иностранцев при дворе, в частности против Остермана, а затем и против самого Бирона. Подготовленную им записку «Генеральное рассуждение о поправлении внутренних государственных дел» Волынский передал императрице. Та, однако, холодно встретила его советы. Бирон, почувствовав смертельную угрозу своему могуществу, сфабриковал дело, обвиняя Волынского во взятках. Под пытками тот признался и был казнен. Прошу прощения, Лариса, что увел разговор несколько в сторону. Конечно, Волынский, несмотря на прогрессивность суждений, был человеком своего времени. Он так беспощадно расправился с Тредиаковским только за то, что тот когда-то написал в его адрес шутливую песенку.
— А интересно, как Академия наук среагировала на жалобу поэта? — спросил Василий.
— Никак, — покачала головой Лариса. — Тем более что академиками тоже были в основном иностранцы, большей частью немцы, с презрением относившиеся к русским. Они и историю России пытались переиначить по-своему. Например, некий Байер первым стал доказывать, что Русью управляли варяги — Рюрик с братьями. Во времена Елизаветы попытку создать российскую историю сделал немец Шлёцер...
— Вы знаете, что написал Ломоносов, разбирая ошибочные концепции Шлёцера? — вновь перебил ее Макеям Иванович. — «...Каких гнусных пакостей не наколобродит в российских древностях такая допущенная к ним скотина».
— Вот припечатал! — восхитился Василий.
— По-моему, мы несколько отдалились от темы доклада, — укоризненно заметил председательствующий.
— Это все относится к быту и нравам. — не согласилась Лариса. — Или вот вам еще пример, описанный в «Истории России» Сергея Михайловича Соловьева: «В 1732 году правительство объявило, что, несмотря на прежние указы, многие люди и извозчики ездят в санях резво и верховые их люди перед ними необыкновенно скачут и на других наезжают, бьют плетьми и лошадьми топчут; за такую езду указ грозил жестоким наказанием или даже смертною казнью. Угроза не помогла, и в 1737 году новый указ с жалобою, что прежний не исполняется, и с угрозою, что за скорую езду лакеев будут бить нещадно кошками, а с господ брать денежный штраф. Но в конце того же года какие-то люди парой в санях с дышлом наскакали на фельдмаршала Миниха, ехавшего также в санях, и самого его чуть не зашибли, а стоявшего на запятках адъютанта так ударили, что едва остался жив, вследствие этого новый указ — скоро и с дышлами в санях не ездить. И этот указ оказался недействительным: в ноябре 1738 года от скорой езды задавили ребенка до смерти; новое запрещение, и теперь уже придумали другое средство, кроме угроз: на больших улицах велено обывателям учредить денные караулы, которые должны были ловить и приводить в полицию тех, кто помчится на бегунах или в санях с дышлами...»
— Многие «господа» в пьяном виде разъезжали, — мрачно буркнул Красовский. — А уж пьяному указ не указ.
— Да, пьянство было очень распространено в привилегированном обществе, — подтвердила Лариса, — и оно не считалось пороком. Более того, в определенных случаях требовалось быть непременно пьяным. Сохранилось любопытное письмо главнокомандующего Москвы Семена Салтыкова, адресованное Бирону: «Прошедшего апреля 28, в день коронования ея и. в-ства, торжествовали в доме ея и. в-ства обретающиеся здесь в Москве архиереи, и господа министры, и генералитет, и дамы, и статские чины, и лейб-гвардии полков штаб и обер-офицеры, также и других полков штаб-офицеры, обедали и все веселились довольно и очень были шумны, так что иных насилу на руках снесли, а иных развезли, однако все по благости божией благополучно; токмо в то число Федор Чекин был неспокоен. Как еще сидели за столом и не очень были шумны, то он, Чекин, многова не пил, и которые офицеры подносили, пришли ко мне и сказали, что он, Чекин, не пьет...»
— «Бездельник, кто с нами не пьет!» — насмешливо пропел Андрей, но Игорь сердито цыкнул на него.
— «И я стал ему говорить, — продолжила Лариса, — ведаешь ли, что ты в доме ея и. в-ства, а не хочешь пить и сказываешь, будто вино худо, ведь ты это зашел не в вотчинную коллегию и не на каток, и оное я ему сказал для того, что он, Чекин, беспрестанно живет возле вотчинной коллегии и кабака, что подле вотчинной коллегии, который называется каток; и он стал со мною в спор говорить и хотел браниться, только я с ним браниться и в спор говорить не хотел в доме ея и. в-ства и в такой торжественный день; токмо я против него умолчал и так сделал, что будто ничего не слыхал; а потом Григорий Петрович Чернышев через стол начал с ним говорить, что он не пьет и выбирает вино: ведаешь ты, что дом ея и. в-ства, и он, Чекин, к нему придирался, однако ж Григорий Петрович от того умолчал и не хотел с ним браниться и показал, что будто ничего не слыхал: да герольдмейстер Квашнин-Самарин объявил мне, что в то ж число, как из стола в зале в наугольной встали и пили на коленках...»
— Это значит, уже ноги не держали, наверное! — рассмеялся Василий.
Наверное, — кивнула Лариса и продолжила; — «…как стал пить Квашнин-Самарин, то пришед к нему оный Чекин и толкнул его» Квашнина-Самарина, больно, от чего он упал и парик с головы сронил и стал ему, Чекину, говорить: для чего ты так толкаешь, этак генерал-поручики не делают...» Ну и так далее.
— Да, если уж генерал-поручики так веселились, что уже от обыкновенных поручиков ожидать! — бросил реплику Красовский.
— Верно. Офицерские чины в армии, а особенно в полиции погрязли в невежестве, пьянстве, разврате, — брезгливо бросила Лариса.
— Можно, я добавлю? — снова подняла руку Светлана.
— Давай разоблачай! — усмехнулся Шапошников.
— Не я буду разоблачать, а Антиох Кантемир, — сказала Светлана. — Вот Шкловский, как мне показалось, не очень лестно о нем отозвался.
