Вильям Александров - Странный гость
Я потом долго рассматривал себя в зеркале, пришел к выводу, что она все врет мне насчет Светланова, что я гораздо больше похож на Олега, он ведь тоже был на этой фотографии.
Фотографию я положил на место, а потом потихоньку взял, держал все время у себя, рассматривал их всех троих. А потом вдруг взял и порвал, такое зло меня взяло. И засело, что вот я должен увидеть этого Светланова. Зачем — сам не знаю, а вот должен — и все. Несколько раз я с ней об этом заговаривал, она и слышать не хотела. Но вдруг согласилась, в один вечер. Она пришла в тот день рано. Обычно раньше двенадцати я ее дома не видел, а тут пришла часов в шесть какая-то пасмурная, села у себя в комнате у окна и сидела долго, глядела на улицу, не оборачивалась. Никогда она так не сидела, и мне чего-то не по себе стало. Обычно, как придет, пусть даже поздно, всегда говорит со мной, рассказывает, шумит — ругает режиссера или помрежа, или партнера, который что-то напутал, или смешны истории рассказывает про театр, они каждый день у них случаются, рассказывает, а сама на кухне орудует, ужин быстро сварганит, зовет меня на помощь, мы вместе тащим все на стол, в комнату, а она тараторит без умолку, возмущается или радуется, если все хорошо прошло и зритель хороший попался, и мне всегда весело становится, хоть я все это уже тыщу раз слышал… А если уж слишком устанет, рухнет на тахту, руки, как плети, висят, и кричит мне: «Сынуля, собери на стол, сил нет!» Я поворчу немного, так, для вида, пойду на кухню, стану посудой греметь, холодильник открывать, доставать, что там есть, знаю, что она все равно прибежит сейчас, начнет мне «помогать», то есть делать все сама… А тут сидит у окна, ни олова не —.») говорит, плечи сгорбились. Я уж и так и сяк, со стороны зайду, посмотрю, потом в комнате что-то стал искать, специально, чтоб она обратила на» меня внимание, а она сидит, не шелохнется, будто ничего не видит, не слышим будто нет меня вовсе в доме… Я на кухню тогда пошел, стал шуметь там, холодильником хлопаю, тарелками звеню, хотел еду разогреть, даже газ зажег, да вдруг чего-то зло взяло бросил все, пошел к себе, включил маг, завалился на тахту, достал французский детектив, что Венька Кочин притащил позавчера за пленку немецких шлягеров — пленка классная, я ее вообще никому не даю, а ему дал, потому что детектив потрясный, не оторвешься (там одна смурная чувиха взяла чужой автомобиль и решила прокатиться к морю, а в багажнике оказался труп, она не знает, куда его девать, а все по дороге говорят, что за день до этого она уже ездила по той же дороге, в том же автомобиле, только в обратную сторону..» Она чуть с ума не спятила! Да тут спятишь, я читал — мурашки по спине бегали). Так вот, взял я книгу, достал жвачку, лежу, читаю, жую и джаз слушаю — все тридцать три удовольствия сразу. Да только на детектив никак настроиться не могу. Читаю, а думаю совсем про другое, — никогда со мной такого не было. От злости маг на полную громкость вывернул, Боб Дженкинс как зарычит — стекла задребезжали… И вдруг тихо стало, так тихо, аж уши заложило. Гляжу — пришла, магнитофон выключила, села на тахту возле меня с сигаретой. Я делаю вид, что ничего не замечаю, лежу на животе, в книгу уткнулся. Она сидит, курит. Потом говорит:
— Знаешь, Валерик, я решила — надо тебе к отцу съездить.
Я лежу, читаю, жую — ничего но слышу.
— Ты слышишь меня? — спрашивает.
— Чего? — говорю я и продолжаю читать.
— К отцу тебе надо съездить.
— К какому? — спрашиваю.
— К настоящему, — говорит, а голос дрожит, сейчас заплачет, — к Николаю Петровичу Светланову… Он давно хотел с тобой встретиться, я не соглашалась. А теперь решила — надо. Ты хочешь поехать?
— Не знаю, — говорю.
— Ты же хотел? Сам меня сколько раз Спрашивал.
— Раньше хотел, а теперь не хочу!
— Почему?
— Потому говорю. Протянул руку, включил Боба, он как зарычит, сразу заполнил всю комнату. Она зажала уши ладонями.
— Ты что, разговаривать со мной не хочешь?
Я пожал плечами, читаю, жую.
— Я тебя спрашиваю, ты хочешь встретиться со своим отцом? — кричит она, но Боба ей не перекричать.
— А ты уверена, что именно он — мой отец? — спрашиваю я тихо. Но она услышала. Ударила кулаком по клавишам, Боб взвизгнул, завертелась бешено кассета, пленка порвалась…
— Не ломай магнитофон, — говорю, — он не твой, его мне отец подарил!
Она закрыла лицо руками, как зарыдает, — я уж не рад был, будто умер кто. Стонет, раскачивается, сотрясается вся. Я не выдержал, принес ей воды в стакане.
— На, — говорю, — выпей.
Она стакан взяла двумя руками, к губам поднесла, а напиться не может, зубы об стекло стучат.
— Ну, хватит, — говорю, — успокойся.
— Т-т-ты по-по-едешь?
— Поеду, если тебе так хочется. Не пойму только, чего это тебе вдруг понадобилось.
— По-пой-мешь к-ко-гда-нибудь…
Вот так мы и договорились.
И вот я стою на краю дороги, машина только что ушла, справа от меня ворота, слева — они. Таня и Николай Петрович, он взял мой чемодан и ждет. А я стою и думаю: зачем я сюда приехал в чужой город, к этим людям?
Кто-то трогает меня за рукав. А, это она, Таня.
— Пой-дем, Валерий! — говорит она еле слышно, нараспев, а в глазах — страдание, ну прямо Травиата, арию сейчас запоет и в обморок… Это она, значит, за меня переживает, какой я, видите ли, несчастный, без отца живу, полукруглым сиротой. Ей и невдомек, что у меня в отцах недостатка не было. А главное, никто никогда надо мной не командовал, никто меня не поучал, а, наоборот каждый мне старался угодить. А ее, видать, дрессируют с утра до вечера, вишь, какая паинька, целый день небось долдонят — это хорошо, Танечка, а это — бяка, нельзя! Ну, ничего, я ее растормошу, вообще-то она, видать, ничего, только уж больно дрессированная.
— Пойдем, Валерий! — и тянет меня за рукав. Ну, что ж, пойдем, раз уж тебе так хочется.
Пошли мы через проходную Там старичок в синих штанах сидит,? и кобура пустая на боку. Умора!
Здравствуйте, Николай Петрович, — говорит, — встретили сыночка?
Встретил, Иван Мартирьевич, встретил. Вон какой взрослый.
Ну и хорошо, — говорит старик, — ну и ладно. Отдохнет у нас, поправится… А то бледненький больно, занимался, видать, много. Пущай поживет подольше. — г. Это уж как ему понравится, — говорит Николай Петрович, а сам не глядит на меня, вперед проходит. Я за ним иду, а следом за нами Таня.
Вышли мы в парк, идем по дорожке, а старик вслед кричит:
— Пондравится! Обязательно пондравится, вы не сумлевайтесь!
И все он знает, этот старый хрыч! И что сыночек я, и что мне понДравится, и что занимался я много! А может, мне уже не нДравится, может, сбежал бы я отсюда, куда глаза глядят, может, и не сыночек я вовсе, а неизвестно кто!
Пошли мы через парк, деревья большущие, чуть качаются под ветром, чуть шумят, листва густая — верхушки соединяются, тень по всему парку, солнце едва пробивается. И ни души вокруг, прямо жутко стало, будто на кладбище. Был я однажды на кладбище, с Людой к деду на могилу ходили — вот такая же там жуть, повеситься можно. Я потом ей сказал, чтоб она больше не звала, все равно не пойду. И вообще на кладбище никогда больше ходить не буду. А она как-то странно на меня посмотрела и спрашивает спокойно так:
— Ну, а я умру, тоже ходить не будешь?
Я подумал и сказал, что тоже не буду, пусть не обижается, пусть лучше не умирает. Она улыбнулась, погладила меня по голове, сказала «Ладно, постараюсь, иди играй!» Я потом весь вечер джаз гонял, еле настроение поправил.
И вот, как пошли мы по этому пустому парку, на меня такая же жуть напала, включил я Боба, он как зарычит на весь парк «Гуд дэй, Мэри, ай лав ю-ю-ю», аж деревья зашатались, сразу весело стало. Гляжу, окна в одном корпусе пооткрывались, головы стали высовываться. А, думаю, есть тут, значит, живые! А Николай Петрович положил мне руку на плечо и говорит:
— Нельзя, Валерий, дети спят, тихий час.
— А где они, ваши дети? — спрашиваю.
— Там, в корпусах, И доказывает в, ту сторону, где белые трехэтажные дома стоят под зелеными л крышами.
Так они уже не спят, говорю, Ч видите, повысовывались, им спать не хочется.
Не хочется, а надо, — говорит он, — режим. Им поправиться надо, понимаешь?
И смотрит на меня грустно.
— А куда мы идем? — спрашиваю.
Во-он туда, — он показал в дальний край парка, — видишь красный домик, кирпичный? Там мы живем.
— А там можно? — спрашиваю.
— Там можно, — говорит он, а сам смотрит на меня, будто заплачет сейчас.
— Ладно, — вздохнул я, — пускай спят, если им делать нечего.
И выключил Боба.
Пришли мы. На самом краю парка, там где ограда заканчивается, стоит в зарослях двухэтажный кирпичный домик. Первого этажа почти совсем не видно, закрывают его кусты — смородина, кажется, и еще какие-то другие, может, малина, не знаю. И деревца тут же растут фруктовые — вишни и яблони, а между ними дорожка, через нее белую деревянную дверь видно. Я думал мы к этой двери пойдем, а они вокруг дома обошли, там с другой стороны тоже дверь, только темно-коричневая, а за ней лестница деревянная — на второй этаж. Пошли мы по ней — Николай Петрович впереди, мы с Таней — за ним. Ступеньки какие-то узкие и высокие, с выступами. И надо же — я зацепился, чуть не грохнулся. Таня меня поддержать задумала, гитарой за перила задела, струны загудели.
