Наталья Калинина - П.И.Чайковский
Их познакомил Антон Григорьевич Рубинштейн. Тряхнув своей львиной гривой, представил Чайковского как многообещающего российского музыканта, перед Арто восхищенно склонил голову.
Подперев рукой щеку, Дезире внимала каждому слову Чайковского, затаив дыхание слушала его импровизации. Он играл ей русские песни, чувствуя, как сливается с музыкой эта удивительная женщина, каким просветленным и возвышенным становится ее лицо.
…Они гуляли по устланным шуршащим ковром осенних листьев бульварам и переулкам, заходили в кондитерские выпить кофе или горячего шоколада, а то и до полуночи засиживались в номере у Арто в гостинице Шевалье, вызывая явное недовольство у практичной мамаши Дезире.
"И что только нашла дочка в этом безвестном российском музыканте? Небось гроша ломаного нет за душой, а какое самомнение, — недоумевала мадам Арто. — Неужели верит всей этой чепухе, о которой он ей толкует? Вчера вечером, когда они, точно голубки, ворковали у камина, этот голодранец, склонясь к самому уху девочки, прошептал: "Вы мой идеал. Позвольте мне писать для вас музыку и молиться на вас". А она улыбнулась ему и прошептала в ответ единственное, но такое многозначительное слово…"
Мадам Арто до сих пор считала, что у ее дочки трезвая и практичная голова. Вон солидные господа завалили ее артистическую уборную цветами, подарками, приглашениями на званые обеды. Мадам Арто интересовалась: есть среди них люди состоятельные, с серьезными намерениями. Пробовала поговорить об этом с Дезире, но та расхохоталась ей в лицо. А через минуту украдкой вытирала уж слишком блестевшие глаза…
Чайковский был настолько упоен внезапно нахлынувшей любовью, что нисколько не расстраивался из-за того, что репетиции его оперы "Воевода" велись очень небрежно, средства, отпущенные на постановку дирекцией Большого театра, были совсем ничтожны. И вообще все вокруг буквально помешались на итальянской музыке, словно нет и не было никогда русского искусства.
Зато друзья расстраивались. Нет, не пристало этому одаренному недюжинным талантом человеку быть вечной тенью капризной европейской примадонны. Да он попросту зачахнет среди бестолковой сутолоки кулис, превратится в полное ничтожество. Сказать ему об этом — рассвирепеет, окончательно сорвется с узды. Уж в ком, в ком, а в нем силен демон противоречия.
Николай Григорьевич грустно ухмылялся, когда у него спрашивали, где Чайковский, указывал длинным пальцем на запад, хотя гостиница Шевалье находилась в противоположной стороне.
Совсем иначе думал сам Петр Ильич. Рядом с Дезире ему было легко и покойно на душе. Да он ради нее горы своротит, он добьется всемирного успеха и славы. Лишь бы Желанная всегда была с ним.
Они порешили сочетаться браком летом и непременно на родине Дезире, во Франции. Такова была воля мадам Арто, питавшей тайную надежду, что время непременно расстроит этот донельзя неравный союз.
Илья Петрович Чайковский со своей стороны благословил сына и от души пожелал ему настоящего крепкого счастья.
…Он ходил точно в тумане, ежесекундно думая о Дезире, представляя ее милое, открытое лицо, манящую улыбку. Он написал для своей возлюбленной дивный фортепьянный романс, в котором излил нежность, надежду на большое светлое счастье, благодарность за возвышенное чувство…
Перед отъездом на гастроли в Варшаву Арто пела Чайковскому народные песни. Он аккомпанировал на рояле, с трудом смиряя в душе навеянную близкой разлукой боль.
Приближалась премьера "Воеводы", которую с нетерпением ждали занятые в постановке артисты, родные, друзья. Сам Чайковский все так же добросовестно посещал репетиции, глубоко страдая от несоответствия замысла режиссера с тем, что звучало в музыке. Еще больше страдал он, что от возлюбленной не было никаких вестей. Все его телеграммы с мольбой сообщить о здоровье, делах и прочем оставались без ответа. Своими горестными предчувствиями Петр Ильич не делился ни с кем, однако от друзей не утаить ни лихорадочного блеска горящих от бессонницы глаз, ни глубокого равнодушия ко всему, происходящему вокруг. Даже музыка, в которой раньше было и утешение, и надежда, и мечта о счастье, теперь причиняла одну лишь боль — она слишком отчетливо рисовала трепетный облик той, единственной…
А между тем опера "Воевода", написанная на сюжет пьесы великого русского драматурга Александра Николаевича Островского "Сон на Волге", была тепло встречена публикой, даже некоторые критики отозвались о ней с долей благожелательности, особенно отмечая тот факт, что молодой композитор использовал в ней народные русские напевы.
"Русская тональность господствует, — записал в своем дневнике большой знаток музыки князь Владимир Федорович Одоевский. — Эта опера — задаток огромной будущности для Чайковского".
Вестей из Варшавы все не было.
Однажды вечером, часов в семь, в комнату к Чайковскому бодрым шагом вошел Николай Рубинштейн, держа в руке какое-то письмо.
— Ну, Петруша, славное известие я получил, ничего не скажешь, — деланно веселым тоном начал Николай Григорьевич. — Ну и слава богу, слава богу! Арто твоя замуж вышла. И знаешь за кого? За того толстяка Падиллу, над которым вечно подтрунивала. Вот уж, как говорится, любовь зла… Зато мамаша на седьмом небе от счастья. Ведь у него кроме баритона еще и бриллианты на всех пальцах. Ну, шут с ними, с обоими. А ты нам нужен, России…
Чайковский не проронил ни слова. Он оделся и выскочил на улицу, чуть ли не до утра бродя все теми же, только теперь укутанными не осенними листьями, а мягким пушистым снегом переулками и бульварами.
"Смешная, смешная развязка. Жестокая, циничная. Никогда, никогда нельзя обнажать душу перед другим человеком. Только музыке можно довериться без остатка. Желанная… Нет, желанней моей музыки нет и не может быть для меня ничего не свете".
Первый концертВремя неумолимо отсчитывало минуты, месяцы, годы. Рано, очень рано посеребрила виски седина. После печальной истории с Дезире Арто Чайковский предпочитает уединение, дорожит свободными от занятий в консерватории часами, целиком отдавая их работе над новыми произведениями. Единственная у него радость — серьезный каждодневный труд. В нем смысл жизни, утешение, надежное укрытие от житейских бурь.
Большую непреходящую радость приносит общение с русской природой, в которой все мудро, все гармонично, не подвластно той пустой суете, какой подчас живут люди. Много можно почерпнуть, наблюдая, к примеру, золотой летний закат, полный веселого птичьего гомона, отдаваясь торжественной тишине ночи, музыке лунного света, душистой свежести полей и лесов. А вот уже ясное летнее утро неспешно и торжественно сменяется ликующим праздником солнечного света — иные краски, запахи, ощущения рождают в душе иные звуки.
Впечатления от общения с природой навсегда западают в душу, особенно если переживаешь их в полном уединении, где-нибудь в отдаленном российском захолустье.
Первый концерт для фортепьяно с оркестром, любимое детище Чайковского, был написан быстро, почти за месяц, однако его замысел рождался постепенно, исподволь, все больше и больше разрастаясь в живую многокрасочную картину, где главным действующим лицом стала достойная вечного восхищения, могучая и животворная русская природа.
Все свежо, стройно, гармонично в музыке концерта. Фортепьяно здесь не соперничает с оркестром, не противоборствует ему, а, напротив, сливаясь, усиливает его мощь, ширь, размах. Оно напоминает живой человеческий голос, повествующий о восторженной любви ко всему живому на земле.
…Это случилось в канун рождества 1874 года. Окна московских домов таинственно мерцали разноцветными огнями зажигающихся елок, в тесных двориках по-праздничному пахло пирогами и прочей снедью. Снег валил крупными пушистыми хлопьями, покрывая все вокруг первозданной белизной.
Чайковский пригласил ближайших друзей, двух Николаев, Рубинштейна и Губерта, прослушать только что завершенный им концерт для фортепьяно с оркестром, высказать свое мнение, а если потребуется, и замечания — в дружеских замечаниях Петр Ильич всегда чрезвычайно нуждался. Он очень торопился закончить работу к празднику, ибо хотел сделать Николаю Рубинштейну, которому посвятил концерт, рождественский подарок.
В тот вечер их ждали на елке у виолончелиста Карла Альбрехта. Рубинштейн предложил Чайковскому до елки поместиться в одном из классов консерватории и сыграть целиком концерт. Что и было сделано.
Итак, автор медленно встает из-за рояля и на негнущихся от чрезмерного напряжения и усталости ногах отходит к окну, за которым синеют холодные декабрьские сумерки.
— Так вот, друг мой Петя, — точно издалека доносится голос Николая Григорьевича. — На твоем концерте руки можно сломать. Ты будто не для простого смертного его сочинял, а для олимпийского бога. Кто, скажи на милость, из нынешних пианистов сыграет эти неуклюжие пассажи?
