Бердыназар Худайназаров - Люди песков (сборник)
Мужчины могут быть мягкие, открытые или замкнутые, суровые, но ни один из них, каков бы ни был его нрав, не отпустит без подарка человека, принесшего весть о рождении сына. Самые суровые, самые сдержанные мужчины, никогда на людях не обнаруживающие отцовских чувств, стоит им остаться наедине с сыном, склоняются над колыбелью, откидывают покрывало и подолгу смотрят на крошечное личико младенца.
Не то с дочерьми.
Когда ты родилась, Тулпар, одна из соседок пришла поздравить твоего отца. Она не увидела не только подарка, но даже улыбки на его лице.
А ты росла, ничего не зная об этом, щебетала и веселилась, согревая всех вокруг доброй открытой улыбкой. И наконец стала тем, что ты есть, — лучшей девушкой в ауле, гордостью и украшением отцовского дома.
Природа расщедрилась, ничем не обделила тебя. И красота, и скромность, и ум. Заметная среди девочек-ровесниц, как заметен в отаре золотистый ягненок, ты рано стала привлекать внимание. Ты еще только оканчивала семилетку, а десятки людей уже не спускали с тебя глаз, мечтая взять невесткой в свой дом.
Теперь-то отец был очень внимателен к своей Тулпар, он так заботился о твоем будущем!.. Мне иногда казалось, Ходжамма-ага ко всему ревнует тебя. Он то и дело заговаривал о том, что девушка, хранящая честь семьи, должна быть серьезной и строгой, чтобы, не дай бог, не опозорить родителей. Он говорил это не тебе, но так, чтобы ты слышала.
И ты старалась быть благонравной и послушной. Но это вовсе не значило, что ты готова была слепо повиноваться родительской воле. Не знаю, когда впервые ты научилась поступать по-своему, но в последний год ты частенько принимала участие в ночных работах то у одной, то у другой соседки, хотя отец строго-настрого запретил тебе выходить по вечерам из дома.
Когда это случилось впервые, разразился скандал. Наутро одна из женщин рассказывала: "Ходжамма-ага так избил вчера Бибиш!.. И все потому, что отпустила дочку помочь Назик!" В тот же день я услышал эту новость в другом изложении: "Тулпар показала, на что способна! Отец запретил, а она взяла и пошла!.. Вернулась чуть не под утро! Говорят, и лупил он ее… Не захочет больше уходить ночью из дома!.."
Не знаю, что тут правда, что выдумка, по точно знаю: даже если тебе и не разрешат, ты все равно пойдешь помогать людям. Знаю, что отец негодовал, считая твое непослушание дерзостью, кричал на тебя и на мать, возможно, поднял на тебя руку. Но знаю: ты не заплакала и занесенный над тобою кулак не опустился.
"Чего ж не бьешь? — спросила ты отца. — Жалко или боишься?"
Оторопев от твоей дерзости, отец не мог вымолвить ни слова. А ты говорила и говорила… Я словно слышу твои слова:
"Когда я узнала, что ты не рад был мне, что срывал зло на маме, не сумевшей родить тебе сына, я не поверила, не хотела верить. Потом убедилась, это так: сыновья отцам дороже, чем дочери. Став взрослой, я научилась сочувствовать тем, у кого нет сына. Но я понимала: в том, что я родилась девочкой, моей вины нет, и я не потерплю унижений, связанных с тем, что я существо женского пола. Говорю тебе прямо: не потерплю!..
За что ты хотел ударить меня сейчас? За то, что я помогла соседке, вдове солдата, вскопать огород? В чем еще можешь ты меня обвинить? Почему поднял на меня руку? Только потому, что я девушка, а девушке положено сидеть вечером дома? Если бы ты сам откликнулся на ее просьбу, я, может, и осталась бы. А может, и нет. И знай: если меня снова позовут на помощь, я пойду, говорю тебе это заранее. А приедут бахши, я пойду слушать музыку, хотя ты уверен, что это неприлично. Музыка приносит людям радость, дает отдых, а мы работаем не меньше мужчин, и музыка нам нужна не меньше".
В начале прошлого лета — года через полтора после твоего объяснения с отцом — к вам явилась мать Мулькамана. Я еще утром слышал от женщин, что Карабине собирается сегодня к вам, и вовсе не для того, чтоб справиться о здоровье твоих родителей.
Ты сразу догадалась, зачем пришла эта женщина, — больно уж она тебя расхваливала. И в тот момент, когда, по обычаю, девушке полагается удалиться и мать сделала тебе знак, ты так на нее взглянула, что бедная тетя Бибиш залепетала про жару на улице, про то, что у тебя болит голова…
— Конечно, конечно! — подхватила Карабике. — Зачем ей в такую жару на улицу, она же у нас розочка — сразу солнцем прихватит! Такую девушку беречь да беречь и от мороза и от жары! Пускай Аксолюк целыми днями на солнцепеке преет — только крепче станет!.. Ну и нехороша же, бедняга! Да… Вот вроде в каждом доме девушки, а если всерьез, только вашей Тулпар и можно гордиться. Я это всем матерям прямо в глаза! Ну, а насчет парней, не мне говорить, и так известно: один есть, достойный Тулпар, — мой Мулькаман! Не хвастаюсь, ей-богу, не хвастаюсь, хоть кого спросите, парень что надо! А на фронт не взяли, глаз, мол, у него не совсем, так ведь в мужчине не глаза главное… Хи-хи-хи!..
Ты не выдержала, усмехнулась. Карабике расценила твою улыбку как добрый знак. Она уже обдумывала, на какой калым можно согласиться, но ты снова взглянула на мать, и та поняла, что пора провожать гостью.
— Дорогая Карабике! Я поняла: ты пришла оказать нам честь. Дочку нашу нахваливаешь — спасибо на добром слове. Насчет сына твоего плохого не скажу — прекрасный парень. Одно не подходит: в этом доме девушку не купишь. Пока дочка сама не скажет, сватов принимать не будем.
Да, ты сумела поставить так, что родители уже не перечили тебе, а если отец иногда и поднимал шум, то просто так, из приличия, чтоб не говорили, будто он равнодушен к судьбе дочери.
Правда, одно событие всерьез взволновало твоего от-на. Не он один, любой человек, имевший взрослую дочь, пришел бы в панику. Но Ходжамма-ага лишний раз смог тогда убедиться, как умна и осмотрительна его Тулпар.
Председатель предложил тебе уйти из бригады и поступить помощницей счетовода. Ты отказалась сразу и наотрез. Поблагодарив председателя за заботу, ты сказала, что не хочешь расставаться с подругами. Матери ты объяснила иначе. Может, сейчас твои слова покажутся кому-то смешными, но это было скорее грустно… Ты сказала, что в поле работать тяжело и ты с удовольствием пошла бы в контору, но тебе нечего надеть — ни одного незалатанного платья, а там люди все время, из района приезжают… "Пусть Акыма идет в контору, — сказала ты, — у нее нарядов полно".
Многие говорили тебе о любви. Парней можно понять: как устоять перед этими глазами, перед этой тихой улыбкой, перед негромкими твоими речами?.. Ты слушала, улыбалась, молчала… И правильно, глупо было бы верить всем твердившим о любви. Но и не верить нельзя, нельзя ж никому не верить!.. Не знаю, как другие, а я не могу осуждать Акыму. Да, она ошиблась, доверившись приезжему негодяю, но я не могу не возмущаться, когда, осуждая девушку, многие и не поминают о парне — будто в случившемся виновата она одна.
Если что-то где-то пропало, во всех домах проверяют запоры. После случая с Акымой родители стали срочно выдавать дочерей — за кого придется.
К вам тогда прибыли родичи из соседнего села. "Я не пойду за родственника!" — сказала ты. Мать пыталась уломать тебя, уверяла, что ничего нет лучше, чем укрепить родство, что многие только о том и мечтают, ты была непреклонна. "Я выйду замуж тогда, когда мне подскажет сердце!"
Разговор был окончен, больше мать не приставала к тебе со сватовством.
Отец еще пытался иногда навязывать тебе свою волю; и сегодня у вас в кибитке я увидел, что ты опять спорила с ним.
* * *…Мы медленно тащимся на скрипучей арбе по разбитой дороге, усыпанной комками замерзшей глины, и я не могу удержаться от смеха, вспоминая, какой торжественной телефонограммой отрапортовал райкому наш председатель: "Бригада в составе шести человек отбыла на очистные работы в Бассага".
Сказано, конечно, громко, но, думаю, председатель и не собирался хвастаться, просто доволен был, что удалось сколотить хоть какую-то бригаду и выполнить приказ. Кто-кто, а я-то прекрасно знаю, чего стоит на целый месяц отнять у колхоза шесть работников. Председатель как от собственного тела оторвал эти шесть пар рабочих рук.
Все это я понимал, но все-таки не мог удержаться от смеха, вспоминая его телефонограмму.
"Бригада из шести человек"!.. Шестеро-то нас шестеро, седьмой дядя Касым — возчик. Четыре женщины, я и Гыразлы-ага. Старика председатель дал нам в придачу, чтобы берег имущество, кипятил чай, готовил кое-какую еду и, главное, — председатель не раз подчеркнул это — следил, чтоб никто не обидел девушек.
Мы замолчали сразу, как выехали из села. Арба, влачимая двумя волами, неспешно громыхала по дороге вдоль берега большого арыка, и я с каждой минутой все отчетливее ощущал, как отмерзают у меня на ногах пальцы, иногда мне казалось, что их уже просто нет. А ведь чарыки у меня что надо. Вчера отпросился пораньше и весь вечер латал их. И портянки крепкие, братова жена отдала мне на них совсем еще целую полотняную рубаху. Я подыхал от холода, но даже виду не подавал: я, бригадир, руководитель, разве я могу обнаружить слабость перед женщинами? Как я взялся за уши, как стал их тереть, не заметил. Заметил лишь, что Тулпар сочувственно смотрит на меня и улыбается своей мягкой, чуть смущенной улыбкой.
