Дмитрий Притула - След облака
Очень хотелось курить. Но отходить боялся. Отошел только утром и только тогда, когда понял, что в ближайшие десять минут неприятностей не будет — ровные пульс и давление крови, в легких нет хрипов.
Прошел в ординаторскую, встал у окна. Началось новое зябкое утро. Солнце еще не взошло, но небо начало гореть. Волков закурил. Не было сил радоваться новому утру.
Грудью налег на подоконник, расслабил ноги. Тело избито. Сейчас бы побриться, полчаса полежать в теплой ванне и спать. Долго, долго спать. Да, подумал вдруг, тело избито, но неплохо поработал. И даже хорошо поработал. Она чего-нибудь да стоит, эта усталость после хорошо сделанной работы.
Вдруг усмехнулся — а ведь выиграл дело. Не отступил. А мог и проиграть. Но выиграл.
Вспомнил, как оживало лицо Карелина. Так всегда — вдруг ломается маска смерти. Из темноты, из мрака медленно выступает лицо живого человека. Вот выплывает лоб, надбровья, вот подбородок, глаза. И эта минута тоже чего-нибудь да стоит.
Погасил сигарету, снова пошел к Карелину. Ему было лучше — ровный пульс, хорошее давление. Добавил в капельницу сердечные средства. Сел возле Карелина на стул.
Вытянул ноги. Они дрожали. Снова почувствовал усталость. Знал — у него нет больше сил. Так всю жизнь. Из месяца в месяц. Изо дня в день.
Был молодым врачом. Станешь врачом с опытом. Потом станешь старым врачом. Обязательно должен стать старым врачом. Никак иначе. А потом ты однажды умрешь. Когда ты умрешь, люди могут сказать, что у них был неплохой доктор. В этом вся штука. А ты был просто врачом. И всю жизнь лечил инфаркты. И твоя жизнь тебе ясна.
За все надо платить. За Карелина, и другого человека, и третьего. За все, что есть на земле. За все надо платить. Именно своею жизнью. И так будет всегда.
Дальний родственник
Весна. Конец апреля — а жарко! Это настоящая весна. Давно такой не было. И как тих и пуст город. Как прозрачен воздух. Никого не видно — лишь в конце моста торопится молочница. Блестят купола. От причала отходит теплоход «Короленко». Хорошо жить в маленьких городах — далеко видно с моста и некуда спешить…
— Ты погоди… ну… погоди ты, — задохнулся за спиной старик. — Все! Не могу!
Кошелев поставил чемодан и прислонился к перилам.
— Не могу… все! — еще раз выдохнул старик.
Он пришаркал к Кошелеву, поставил корзину, сел на чемодан и снизу вверх заискивающе посмотрел Кошелеву в глаза.
— Нам куда? — суетливо спросил старик.
— Еще далеко. В Замостье. Это пятнадцать минут. Ну, ничего. Спешить некуда.
Да, старик — это не лучший тетушкин подарок. Теперь он будет жить у Кошелева. Чужой старик. Чужой человек. Он так стар, что нельзя определить его возраст. Ясно, что старику давно за семьдесят. Трясущаяся голова, вспухшие вены. Руки дрожат — старость. Шамкающий рот, шаркающий семенящий шаг. Да, не было забот, так прислали старика.
Отдохнув, они пошли дальше. Долго шли, молчали. Вдруг старик забежал вперед и, мерцая голубыми выцветшими глазами, вскрикнул:
— Деревня… река такая… кусты тонкие… стреляли, — пронзительным голосом выдохнул старик, — жили-жили… хлеб да соль… ноги отрубили… другие дали, железные… с крестом, с цветочками синими, — вскрикивал старик, захлебываясь словами. — Написано на стенах: не бей своих… не бей чужих… а стреляли-то стреляли… а умереть так умереть, — и, рубанув воздух рукой, он засеменил дальше.
— Да-а, — протянул Кошелев. — Ну и ну, — и он долго качал головой.
Очень хороший подарок поднесла Мария Федоровна, свердловская тетя. Раньше старик жил у нее, еще раньше — у ее двоюродного брата Бориса, а где еще раньше — Кошелеву неизвестно. Ему также неизвестно, в каком он родстве со стариком. Считается, что он какой-то дальний родственник.
Месяц назад Кошелев получил длинное письмо от Марии Федоровны. Очень вежливое письмо. Тетя слышала, что у Гены комната сухая и теплая, и старичку нашему будет в ней очень даже неплохо. Конечно, жаль, что Гена поссорился с Тасей, но дело это молодое, временное, ведь милые, как голуби, поворковали и помирились. И ведь все люди должны помогать друг другу, не так ли? Ведь человек человеку друг, товарищ и брат, не так ли? Вот и Гена жил у нее после смерти матери, а на его ремесленную зарплату и пенсию за отца только буханку хлеба и можно было купить. По тем-то тяжелым временам. Но все-таки жили, плохо ли, хорошо, но жили.
Делать было нечего, и Кошелев согласился. Мария Федоровна права: люди должны помогать друг другу. Особенно в беде и старости. Нельзя быть грачом, не помнящим родства. Когда тебе сделали добро, и ты должен за добро воздать добром же.
Подходя к дому, Кошелев почувствовал, что сильно устал. Вот он, возраст. Тридцать семь, а уж одышка при нагрузке. И уже толстеешь. И уже по темени расползается плешь. Ох, не стареть бы, спортом бы заняться, курить бросить. И так ростом не вышел, а тут еще и животик начинается. И Кошелев рукавом вытер пот со лба.
Под аркой ворот он остановился. Поправил выбившуюся из-под пиджака ковбойку. Проверил пуговицы на брюках. В доме живет много работников радиозавода, Кошелев инженер на нем — приходится следить за одеждой.
Когда пришли домой, старик внимательно осмотрел комнату.
— А ты… в другой спать?
— Одна комната у меня, дедушка.
— А ты… где будешь?
— Неплохо, — усмехнулся Кошелев.
Они позавтракали, и Кошелев начал собираться на работу. У двери старик схватил его за рукав и начал что-то кричать. Кричал старик долго. Глаза его выкатились, вены на шее набухли. Кошелев долго не мог понять, но наконец понял, что во время войны старик работал сторожем на военном заводе, и не будь его, старика, продукцию завода растащили бы в разные стороны, армия осталась бы без оружия, а страна погибла, потому что завод был большим, а старик был сторожем.
— Знаю… знаю, — приговаривал старик, — в сорок ли пятом… а теперь… а я был… спрошу, что тогда?
— Действительно, — вздохнул Кошелев. — Что тогда?
Это понятно: старик сразу хочет показать, что он человек заслуженный, а не какой-нибудь дармоед. К слову, насчет того, что не дармоед, слухи значительно преувеличены. Пенсию по непонятной причине он не получает. От Марии Федоровны, ее двоюродного брата и еще от кого-то Кошелев будет получать на старика по десяти рублей. Этого, конечно, мало. Старика могли бы отдать в дом для престарелых, но никто не осмелился. И понятно: если Борис не отдал, то как могла отдать старика Мария Федоровна? Да и Кошелев не злодей. Да и как он будет потом смотреть в глаза Марии Федоровне?
Кошелев оставил старику денег на обед, объяснил, как пройти в столовую, сказал, где прятать ключ от двери (вот шуба, дедушка, а вот карман, так ключ сюда, и не пользуйтесь газом — пожар будет), и ушел на работу.
Вечером пришел Женя Климов, старый друг.
Начался обычный разговор. Для завязки разговор — обычное дело: «Тебе, Климов, жениться пора. Нельзя все время менять знакомых — нехорошо получается, несолидно, инженер все-таки». Потом они поругают женщин, международные дела, службу и разойдутся. Друг в тридцатисемилетнем возрасте — это когда говоришь с ним об одном и том же и он тебе не надоедает. Климов низкорослый, тощий, подвижный. Пора жениться — неприбранный, неухоженный.
— А ты-то сам? — как всегда, спросил Климов. — Ты один, Тася и сын у матери. Что хорошего?
— Да я-то что, — тоже как всегда, ответил Кошелев. — Дело временное. Помиримся.
И только он хотел всплакнуть, сказать, что жена совсем становится похожей на кулачку-мать, как пришел сосед Ермилов.
— Я на огонек, — сказал Ермилов. — На чашку чая.
Ермилов — журналист местной газеты. Пишет о сельском хозяйстве. По ночам у него стучит машинка.
Ермилов ходил по комнате. Комната мала для его грузного тела. Он остановился, долго смотрел в окно, потом резко повернулся. Приготовьтесь — Ермилов будет философствовать. Смысл жизни. Жизнь и смерть — что-нибудь эдакое глубокое. Да, начинается.
Счастье человеческое недостижимо. Самые несчастные народы — цивилизованные. Дикий же человек, хоть умирал в тридцать лет, хоть всю жизнь тратил на то, чтобы убить мамонта, не думал о счастье и потому уже был счастливее нас. Бедное человечество, год от года оно будет несчастнее, хотя есть и пить будет лучше, и только смерть — единственная его цель, и в этом смысл жизни. Но гораздо страшнее старость. О, старость гораздо страшнее.
Ермилов перевел дыхание, вытер пот с морщинистого лба, с короткой рыхлой шеи. Внезапно обернувшись к старику, он спросил:
— Дедушка, а для чего живет человек?
Старик растерянно улыбнулся, заюлил, заметался в кресле.
— Человек? Живет он… а чтобы… живет он… живет он, — старик засмеялся мелким заискивающим смехом.
Победно взглянул на собеседников Ермилов. Он тяжело дышал. Пот катился по его измятому лицу.
