Дмитрий Притула - След облака
— Это слова! — перебил его Волков. — Это желание оправдать себя. Вы сказали, что если честные люди отойдут в сторону, то землю растопчут проходимцы. Так, по-вашему, земле будет лучше, если честные люди будут падать в сорок шесть лет? Падать в расцвете сил. Только потому, что не берегли себя. Я никогда не примирюсь с тем, что человек себя загоняет. Это преступление. Это эгоизм. Этому нет оправдания.
— Эгоизм — это другое. Это когда товарищи ждут от тебя полной отдачи, а ты жалеешь свое драгоценное здоровье.
— Неправда. Эгоизм — это не думать о своих товарищах. Я с ними говорил. Они вас любят. Вы им необходимы. А вы думали о том, что им будет плохо, если вы уйдете? Да, вы им нужны как строитель. Но все-таки в первую очередь вы им необходимы как человек. И вашим друзьям будет плохо, и семье, вы об этом думали?
Да, он обо всем этом думал за месяц своей болезни. И думал много раз. И потому-то ярче стали серебриться его виски, и новая морщина рассекла лоб, и морщина залегла у рта.
— Это все сантименты, — усмехнулся Карелин.
— Хорошо. Тогда вот вам трезвый расчет, — сказал Волков. — Вы согласны, что вашим товарищам без вас будет труднее работать?
— Да, пожалуй. Может быть, я все-таки могу строить немного надежней и быстрее, чем другие. Сноровка, знаете, выносливость. И меня, Юрий Васильевич, не покидает чувство, что я немного недодал. Не выложил все, что могу.
— Скажите, а сколько лет вы работаете с самой большой пользой для дела?
— Сколько? — задумался Карелин. — Ну, я воевал. Потом учился. Не было опыта. Вот сейчас я в своей лучшей форме. Ну, лет двенадцать, даже, пожалуй, десять.
— Десять лет, вы говорите? А можно было и двадцать, и тридцать лет. И этого не будет потому, что вы не берегли себя. Человек может уйти только потому, что не думал о себе. Уйти от своего дела в расцвете сил. На пределе мысли. А он незаменим.
— Может быть, вы и правы, — сказал Карелин. — Но все дело в том, что чаще всего я вспоминаю сорок второй год. Вспоминаю своего друга Ваню Разумовского. Он лежал в грязи, под корягами у речки Черной. И я каждый день говорил себе, что если я выживу, то отомщу за погибших друзей. Буду делать не только за себя, но и за них. Я выжил в этой каше. Это случайность. Сотни раз должны были убить меня, но убивали других. А они были лучше меня. Хотя бы потому, что они мертвы, а я жив. Но если бы под корягами полег я, а Ваня Разумовский, обо всем забыв, вел правильную, здоровую жизнь, я бы никогда ему не простил.
— Это неправда. Он погиб не для того, чтобы у вас в сорок шесть лет был инфаркт. Он спасал страну, и вас, и меня для того, чтобы вы построили хорошие дома и мстили за него не десять лет, а тридцать и сорок. А вы хотите уйти, не построив всего, что можете построить. Так скажите, Виктор Ильич, если бы ваш друг Ваня Разумовский встал из-под коряг, если бы он увидел вас, он бы простил вам это?
— Не знаю, — ответил Карелин. — Ваня был физиком. Он тоже не умел взвешивать на весах свое здоровье. Но я не знаю. Может быть, вы и правы.
— Тогда ответьте еще на один вопрос, Виктор Ильич. Предположим, вас лечит врач, которому сорок шесть лет. И вы ему верите. Ему верят другие больные. Он в своей лучшей форме. У него знания и опыт. Он любит свое дело. Он любит людей. И вдруг он раньше времени уходит — только потому, что относился к своему здоровью так же, как вы. Больные ему верили. Надеялись на него. А он их предал. Среди них были тяжелые. Так вы бы простили этого врача? Вы бы простили меня, если бы этим врачом был я?
Было все тихо. Скоро больным пора спать.
Они долго смотрели друг другу в глаза.
— Нет, не простил бы, — твердо ответил Карелин. — Вам бы я никогда не простил, Юрий Васильевич.
5И вот оно, пятое майское дежурство. Это последнее в мае. Вечерняя пора — в коридорах гаснет свет. Движения становятся медленными, тихими. Сестры накрывают колпаками лампы на постах. Ходят по коридору больные с полотенцами через плечо.
Десять часов. Продолжается вечерняя работа. Уже чувствуешь, что начал уставать, — лицо бледно, и появилась тяжесть под глазами.
Волков еще раз осмотрел тяжелых больных клиники. Потом сидел в ординаторской, делал записи в историях болезни. Над историей болезни Карелина задумался. Плохо. Снова плохо. Сегодня снова поднялось давление крови и появился частый пульс. Причина понятна — два нарушения режима подряд. Позавчера разговаривал со своими товарищами по работе. Они долго спорили. Сегодня ночью встал. А вставать еще нельзя. Но ночью одному больному стало плохо. Все спали. Больной не мог дотянуться до сигнального огня. Тогда Карелин быстро встал, вышел в коридор и позвал сестру. Этого нельзя было делать. И сегодня Карелину снова стало хуже.
Все ли Волков сделал? Да, он сделал все. И он постарался успокоиться. И вытянулся в кресле, подремал. Спокойное дежурство. Оно выпадает редко. Хотел почитать книгу, но раздумал и включил радио.
Пробило двенадцать. Скоро новое утро.
Вдруг дверь распахнулась. На пороге стояла постовая сестра Нина. Лицо у нее было испуганное, глаза метались.
— Больной умер! — крикнула она.
Волков вскочил, бросился за ней.
— Где?
— Пятая палата.
— Кто?
— Карелин.
— Кто?! — замер Волков.
Этого не может быть. Этого просто не может быть.
— Карелин, — сказала Нина. — Выбежал больной, кричит: «Умер!» Я побежала — да.
— Сердечные! — крикнул на бегу Волков. — Адреналин в сердце. Кислород. Быстро!
Карелин был мертв. Синее заостренное лицо. Липкий холодный пот. Сердце молчит — оно мертво.
— Мезатон, кордиамин внутривенно! — торопливо сказал Волков Нине.
— Сделала, — сказала она, выпрямляясь.
Пусто в груди. Сердце молчит. Это невозможно.
— Иглу! Адреналин в сердце!
Ввел. Это двадцать секунд. Лег ухом на грудь Карелина. Пусто. Молчит сердце.
— В реанимационную! — сказал отрывисто. — Анестезиолога.
И начал массаж сердца. С силой нажал на грудную клетку Карелина. И отпустил. Нажал и отпустил. Еще раз. Еще раз. Реанимационная была напротив. Распахнули двери палаты.
— Давайте! — хрипло, одышечно сказал Волков. Сам продолжал делать массаж.
Кровать выкатили в реанимационную. Еще раз нажать на сердце. И еще. Устал. На мгновение передохнул. Вытер рукавом халата пот со лба. Руки онемели. Еще, еще, еще.
Тихо все. Сердце молчит.
— Дефибриллятор! — сказал Волков сестре.
И включили аппарат. Он даст сердцу мощный электрический разряд в шесть — семь тысяч вольт. Другого выхода нет.
Подвел электроды под левую лопатку и нижний край грудины Карелина.
Посмотрел на сестру. Она нажала кнопку. Тело Карелина судорожно дернулось. Потом сразу обмякло. Снова умерло. На ленте электрокардиографа была видна прямая черта. Нет сокращений сердца — оно мертво.
Прибежал анестезиолог. Он тяжело дышал.
— Вот! — сказал Волков. — Остановка сердца. Все!
Анестезиолог перевел Карелина на управляемое дыхание. Теперь за него дышала машина.
Еще разряд. Снова судорога взорвала сердце Карелина. Сердце молчит.
Еще разряд. На электрокардиографе прямая линия.
Еще разряд. Сердце мертво.
Что же — можно успокоиться. Большего сделать нельзя. Можно успокоиться. Не все в человеческих силах.
Еще разряд. Судорога. И вдруг прямая линия сломалась — появилось одиночное сокращение. Оно очень слабое, еле заметное, но все-таки это сокращение сердца.
Разряд. Еще одиночное сокращение. И еще одно. И уже энергичное сокращение. Сердце оживает.
— Есть, — сдержанно сказал Волков.
Все переглянулись. С лиц начала сходить каменность ожидания.
— Быстро! — сказал Волков. — Снова сердечные. Капельницу!
Сестра долго не могла найти вену. Нужно срочно вену рассекать. Но все-таки попала. Это же чудо, а не сестра Нина. Волков благодарно кивнул ей головой.
Тоны сердца стали более частыми и ровными.
Вдруг лицо Карелина начало оживать — сходила с него синева. Карелин начал розоветь, просох липкий смертный пот. Это было уже лицо живого человека.
Через десять минут после первого сердцебиения Карелин начал дышать самостоятельно.
Отключили аппарат искусственного дыхания.
Теперь все пойдет привычным порядком. Это уже живой человек. А с живыми людьми Волков знает, как себя вести.
Он не отходил от Карелина всю ночь. Считал пульс, измерял давление крови, слушал легкие.
Очень хотелось курить. Но отходить боялся. Отошел только утром и только тогда, когда понял, что в ближайшие десять минут неприятностей не будет — ровные пульс и давление крови, в легких нет хрипов.
Прошел в ординаторскую, встал у окна. Началось новое зябкое утро. Солнце еще не взошло, но небо начало гореть. Волков закурил. Не было сил радоваться новому утру.
