Василий Субботин - Прощание с миром
пальцем вверх показала:
— Что это?
Показывает она на невысокое крепкое дерево, с круглой, почти шаровидной кроной. Листья очень большие. Верней, это и не листья даже, а огромные зеленые лопухи. А всего удивительнее плод — белые сверкающие стаканчики; маленькая такая пенящаяся чашечка в зелени лопухов.
— Это,— отвечаю я ей,— сливочное мороженое.
Она так удивилась, взглянула, не зная, как понимать то, что я ей говорю. «Разве может быть?»
Я говорю тогда: это самое лучшее сливочное мороженое, какое может быть. Всегда растет так. Если его сейчас сорвать, оно холодное-холодное. Какая бы жара ни была, оно всегда холодное...
— А достать нельзя?— она спрашивает.
— Нет, достать нельзя,— говорю.— Ругать будут.
Мы так прошли еще немного.
— А это,— показываю на куст с маленькими черными и синими ягодами,— это чернильная ягода. Из которой чернила делают...
Она опять смущенно на меня посмотрела, опять не зная, как верить мне.
— Да, да,— говорю я,— это из нее как раз, из этого дерева, чернила делаются, которыми вы пишете...
Кивнула головой. Потрогала одну ягоду. И правда, чернильные, пальчик весь запачкала.
Возил я ее, возил. Все ей было интересно...
— Где я — в Ялте или Алупке?—спрашивала она иногда меня.
Наконец мы пришли в Воронцовский парк. Парк, как известно, огромный, старинный. Очень тенистый. Сквозь него даже крымское солнце не проникает. Всегда в нем держится на земле тень под деревьями.
Опять спрашивает моя девочка:
— Что за дерево такое?
И показывает на дерево, неровное, с коричневой потрескавшейся корой.
А дерево и впрямь любопытное. Оно такое, как стрела. Внизу оно толстое, массивное, а вверх идет клином...
— Это,— говорю,— мамонтово дерево. Разве ты никогда не слышала?
Она опять удивилась: «Как так?» Ни капельки мне не верит.
А это такая ель... И похожа на ель, только громадные. Ни много раз больше. Дерево как дерево, да не совсем обыкновенное. Непонятное в нем есть что-то: оно и хвойное и лиственное. И не то и не другое. Какие-то зубчики, голубоватые и странные. Как у какой-нибудь древней рыбы.
— Эти деревья,— говорю я самоуверенно,— жили еще тогда, когда человека на земле не было, а бродили динозавры и бронтозавры, ящеры всякие... И росли такие вот деревья. Триста метров высоты... Те животные давно уже вымерли, а деревья остались. Одно только это дерево осталось. Реликт называется...
Долго я еще ей так сочинял...
У него, говорю, и хвоя не такая, как у всех. Это на вид только как будто хвоя, а в действительности это чешуйки такие...
Много мы в тот день ездили и много интересного видели.
Конечно, что касается сливочного мороженого и этих кустиков, из которых чернила делают, я это придумал. А все, что про голубой реликт, все правда.
Мы привезли домой шишку этой необыкновенной ели.
ГРИБЫ-ЯГОДЫ
После обеда отравились мы с девочкой нашей, с Валенькой, в лес. Идет моя Валенька и в руках корзину несет, обеими руками ее держит.
Пахнет лесом, летом. У дороги брусники гладкие листки. Цветы. Солнце.
А в лес вошли — сосной и земляникой пахнет, смолой разогретой. Чайным листом...
Одуряющие запахи!
Лиловая морошка зреет, и белки по соснам прыгают.
Скоро нам и грибы стали встречаться. Сначала подорожник попался, твердый такой, что ногой нельзя раздавить. Потом — бычок и несколько синявок. А Валенька идет озобоченная. Ей ничего не попадает. Тащит она свою корзину, а корзина больше Валеньки.
Идет-идет и назад оглянется. Тащит она свою громоздкую корзину и ягодки собирает. А ягодки в это время известно какие
— земляника. И опять смотрю, нет-нет да и оглянется назад. Сорвет земляничку и оглянется.
— Что ты?— спрашиваю.
— Медведя боюсь...
— Здесь медведей нет,— говорю.
Не верит.
Стал я говорить, как это глупо — медведей бояться. Ну что он, медведь, может сделать! Медведей в этих местах давно и нет. Если бы даже медведь нас увидел, он бы первый от нас убежал. Зачем ему Валенька? Он малиной питается. И очень любит муравьев. Сунет лапу в муравьиную кучу и облизывает.
Конечно, в прежние времена и медведей было больше. И лесу. Когда жив был мой дед и сам я еще без штанов бегал, этот самый лес прямо к дому подступал. Боялись далеко отходить от избы. Тут липняк был густой. Сколько раз было — отойдет человек на несколько шагов от дома своего, а обратно дорогу отыскать не может.
Девочка однажды одна потерялась. Выйти не могла. Заигралась она, мы вокруг избы в прятки играли. Отбежала и не вернулась. На другой год уж нашли. Под хворостом...
Топтыгин всегда так делает. Хворостом завалит тебя и уйдет.
Мне так всегда говорили: «Смотри, медведь задерет...»
Но я этого ничего Валеньке не рассказываю. А то домой запросится.
Грибов, как нарочно, все больше попадаться стало. У меня уже корзина полная — красный подосиновик, несколько маслят, рыжики, валуи. Потом и белый пошел. Только Валя моя никак ничего найти не может. Она все больше корзину таскала. Ее увлекла земляника.
Гриб ведь надо искать. Грибы — прячутся. Гриб, моя милая, это не ягоды. Гриб — всегда находка. Найти гриб — всегда событие... Гриб надо высмотреть. В самом деле: идешь, идешь, и вдруг — белый гриб! На поляне, на виду... Он всегда на виду, когда его найдёшь. А вроде бы ты только прошел. И ничего не было.
Всегда это так неожиданно, врасплох.
Это как игра какая. Прошел — его не было, а вернулся — он появился.
Поляна за поляной, каждое дерево обходишь. Ничего. И вдруг — еще одно дерево обошел, а они тут и есть. Прямо перед тобой.
Гриб, говорят, будто бы за семь минут вырастает. Надувается, надувается, и раз — вырос.
Будто вспыхивает...
Валя уставать уже начала. Идет, нога за ногу заплетает, за пенечки запинается. Да и солнце припекает.
А тут как раз место чистое, выкошенная полянка попалась. И Валя что-то мне из-за березки кричит, голос подаст. Гриб, оказывается, нашла. «Что такое я нашла?»
А это обабок у нее в руке. Так подберезовики у нас называют. Грибок мягкий, на высокой длинной ножке. Стоит, шляпочку надвинув.
— Хороший?— спрашивает девочка.
— Хороший,— говорю.— Клади в корзину.
Очень она обрадовалась. Еще бы — сама гриб нашла. Слышу, уже даже поет за березами. Идет и весело приговаривает:
Гриб обабок — корень набок!
Скачет оно па одной ножке, рада, что сочинила.
После этого у нее и пошло. Раньше ничего не видела, а тут открылось ей, стала находить один гриб за другим...
С грибами всегда так: ходишь, ходишь — ничего не находишь. А только один гриб нашел — тут тебе они и начнут попадаться.
Приободрилась Валенька. Про ягоду забыла. Ходит и в корзину мою заглядывает, смотрит, сколько грибов там — хочется ей меня обогнать. И домой не просится, и комары ее не кусают. Тишина такая кругом. Солнышко.
Совсем, гляжу, осмелела. Наклоняется за земляничинкой, размахивает корзинкой и задорно так с вызовом поет:
У медведя на бору Г рибы-ягоды беру...
Поет-поет, а оглядывается. Ведь медведи и вправду людей задирают.
ВЫМОРОЗОК
Всю зиму он так по этой тропе и ходил, от дому до кирпичных красных ворот. Точнее было бы сказать, что его водили, потому что сзади шла нянька.
Яуж думал, что это его наказывают...
Помню, как я удивился, в самый первый раз встретив его на улице,— зима в тот год была довольно суровой. Яедва успел сойти с поезда, только- только приехал. Яуже не шел, а бежал, спрятав нос в воротник старой собачьей дохи. От холода у меня даже коленки сводило. Тут-то я и заметил его у себя на тропе, под ногами. И тотчас уступил ему дорогу.
Маленький, краснолицый, похожий на бодливого бычка, он сердито прошел мимо меня. Прошел так, что даже брови сдвинул.
Нос у него был пуговкой.
На другой же день я спросил у няньки — она стояла на крыльце и, как видно, очень мерзла,— спросил, что происходит, за что его держат на улице? Оказывается, так и надо, нужно, чтобы он так вот ходил... Дома он часто болеет. И вот его отправили из Москвы сюда, в эту деревню.
Каждый день я теперь сталкивался с ним на нашей тропе.
В самую лютую стужу, когда мы сидели по домам, не смея даже высунуться за дверь, он по протоптанной, узкой, утонувшей в снегу тропинке, большелобый, толстенький, подвязанный красным кушачком, закутанный в стеганую поддевку, расхаживал преспокойно со своей лопаточкой.
Кажется, на морозе положено было его держать часов десять.
Он так привык быть на холоде, что дома, в комнате, он жить уже не мог. Как только с ним приходили в дом и он оказывался в тепле — он начинал плакать. Оттаивал и начинал плакать.
