Владимир Пистоленко - Товарищи
Егор кивнул головой.
— Хорошо. Теперь скажите: откуда вы родом?
— Я здешний.
— Здешний? А как фамилия?
— Бакланов.
— Знакомая фамилия. Тракторист Константин Бакланов не родственник?
— Отец.
— Вот как! Отец?
— Он был трактористом, а теперь в госпитале.
— Правильно. Значит, Константин Бакланов ваш отец? Большой он человек. Настоящий человек. Он на фронт добровольцем ушел.
— Вот и я хотел…
— Ничего не получится. Война идет к концу, скоро не на фронт, а с фронта люди поедут. Живите пока дома, работайте в меру своих сил. Вы в колхозе?
— Нет.
— А где?
— Был в ремесленном, а сейчас дома. Хотел в колхозе работать. Ну, а теперь передумал…
— Вы окончили училище?
— Нет.
— В Чкалове учились?
— В Чкалове.
— Почему же вы сейчас дома? А училище как?
Егор молчал, опустив глаза.
— Исключили?
— А за что исключать? Я сам ушел.
— Как, то есть, «сам ушел»?
— Ну… сбежал, — тихо выговорил Егор.
— Сбежал?!
Брови военкома сурово сдвинулись, он словно впился взглядом в Егора и медленно встал. Потом стремительно сел и забарабанил пальцами по столу.
— Хорошенькая история! Сбежать из ремесленного училища! Отец, конечно, ничего не знает? И ты еще пришел проситься добровольцем в армию?! Ну, так вот: добровольцами мы зачисляем не всех желающих, а самых лучших, дисциплинированных, надежных. А ты, какая уж тут дисциплина!.. Нет, об армии давай пока не говорить. Давай-ка подробнее расскажи, из-за чего удрал из училища. Согласен?
— А чего не рассказать? Расскажу.
Военком внимательно слушал рассказ Егора. С его лица постепенно исчезала строгость, и глаза его становились все добрее. А когда Егор кончил, военком сказал:
— Глупо ты поступил, очень глупо. Но не в этом сейчас дело. На фронт мы, конечно, тебя не возьмем. Об этом и говорить нечего. Я хочу дать тебе другой совет: не теряя ни одного дня, пиши заявление своему директору, проси разрешения вернуться в училище. Обязательно. Напишешь?
— Не знаю…
— Не хочешь?
— Не примут обратно…
— А ты напиши. За просьбу ведь не бьют.
— Написать нетрудно. Только все это зря.
— Может, и не зря! Потом увидим. Я тоже напишу директору: буду просить за тебя. Не возражаешь? Ну, чего же ты молчишь?
— Напишите.
ПОКАЖИ УДОСТОВЕРЕНИЕ
Из военкомата Егор пришел, еще больше ощущая тяжесть своего проступка.
Он посидел в кухне, походил из угла в угол, прошел в горницу, не зная для чего, открыл сундук, снова закрыл его и опять побрел в кухню. Затем взял гармонь и растянул мехи. Пальцы торопливо пробежали по клавишам, и поток звуков, не связанных никакой мелодией, заполнил комнату. Сердито урчали басы, громко и назойливо вскрикивали дисканты, и казалось, что все эти звуки играют меж собой вперегонки, каждый мчится вперед, стараясь обогнать другие.
Но вот звукам надоела беспорядочность, и они начали выстраиваться, равняться в рядах, по ранжиру, и тихая, печальная мелодия старинной песни заполнила избу, гармонь почти словами стала выговаривать: «Разлука ты, разлука, чужая сторона». Егор не собирался играть эту мелодию, она пришла сама, потому что на душе у него было тоскливо. Когда у человека на сердце тоска, он ищет не веселых песен, чтобы утешить грусть, — его песни только усиливают тоску.
Егор весь отдался мотиву и старался мягко разводить мехи и осторожно нажимать на клавиши, чтобы мелодия была легкой и напевной, чтобы извлечь из гармони самые нежные звуки.
Он не слышал, как в комнату вошли Максим Ивкин и Сережка Тюпакин.
— «Разлуку» наигрываешь? — спросил Максим и протянул Егору руку. — Здорово!
— Здорово, — ответил Егор и отложил гармонь в сторону.
«Наверно, еще ничего не знают», — подумал он, окинув обоих подозрительным взглядом.
— Садитесь.
— Сесть можно, — согласился Максим.
— В ногах правды нет, — добавил Сережка.
«Нет, всё знают, — решил Егор. — Но зачем же они пришли?»
И хозяин и гости сидели молча, разглядывали стены, висевшие на них давно знакомые фотографии и чувствовали себя очень неловко. Наконец Максим, глядя себе под ноги, спросил:
— Слушай, Егор, у тебя отпускное удостоверение есть? Или вообще какая-нибудь бумажка о том, что ты в отпуску?
Егор побледнел. По спине у него пробежали холодные мурашки, и все тело стало вдруг легким, невесомым и бессильным.
— Удостоверение?.. Есть у меня. А что?
— Я же говорил тебе, Максим! — обрадовался Сережка Тюпакин. — Говорил, что все это утка, вранье, а ты не верил… Тут, понимаешь. Егор, слух про тебя прошел, такой нехороший… В общем, ну его, и рассказывать не стоит. Одним словом, чепуха такая… Бабьи сплетни. Выдумать все можно…
Максим остановил его:
— Погоди, Сергей. — Он тихо, но категорически потребовал: — Покажи удостоверение.
— А зачем тебе?
— Просто так, ни за чем.
— Доставать далеко.
— Ну уж и далеко! Под землей, что ли?
— Не под землей. Покажу как-нибудь.
— Нет, ты сейчас покажи.
— А ты что за контроль нашелся, чтоб тебе документы показывать?
— Не контроль. Мы просто интересуемся с Сережкой, и всё.
— Сказал — не покажу, значит, не покажу.
— Да покажи ты ему эту бумажку, пусть отвяжется, — попросил Сережка. — Что ты, не знаешь Максима? До ночи будет приставать.
Егор молчал.
— Покажи! — настаивал Максим.
Егор отрицательно покачал головой.
— Значит, не покажешь? — сурово спросил Максим и поднялся со стула. — Последний раз говорю: покажи. Не покажешь?
— Покажем, когда потребуется.
— Ну и не надо! Не показывай, и просить никто больше не станет. Теперь нам все понятно. Нету у тебя никакого удостоверения, потому что ты дезертир! — Максим обернулся к Сергею: — Ты понимаешь, у него совести хватило — на комсомольском собрании передовиком прикидывался! А мы все слушали, развесили уши! Ишаки! Дураки! Пойдем, Сергей, пускай «Разлуку» играет дезертирская душа.
У Егора зашумело в ушах, до него словно издали донеслись слова Максима, хлесткие, как пастушеский кнут:
— За друзей нас больше не считай, дезертир поганый! И не здоровайся. А в избу-читальню и не подумай заходить— нет тебе там места! Придешь — с крыльца спустим! На улице встретишься — обходи за квартал. Иначе плохо тебе будет. Пойдем, Сергей, пускай «ударник» один отдыхает, а то мы еще сон его нарушим. Он же в отпуске, стараньем да ударными делами и отдых и почет заслужил…
Егор слушал-слушал Максима и вдруг взорвался. Он бросился к двери, ударом ноги открыл ее и, задыхаясь, закричал:
— Уходите! Проваливайте отсюда! К чертям! Чтоб духу вашего в избе не было!
— Не гони, сами уйдем. Звать будешь — никто не заглянет, — уже из сеней ответил Максим.
Громыхнув изо всей силы дверью, Егор бросился к столу, уронил на него голову и заплакал навзрыд.
НАСТОЯЩИЙ ДРУГ
Как всегда, Катя пришла на молочную ферму очень рано. Она обошла станки прикрепленных к ней коров, заглянула в их кормушки, подложила корма и начала наводить порядок на своем участке. Работала она усердно и все время разговаривала с коровами, называя их самыми ласковыми именами. И коровы, казалось, ее понимали. Катя просила:
— Машенька, ножку! Ножку!
Корова переступала.
— Зорюшка, отойди маленько. В сторонку, Зорюшка, в сторонку!
Зорюшка отходила.
Когда на участок пришла заведующая фермой Анна Кузьминична, Катя уже закончила уборку во всех станках.
Она сразу же заметила большую перемену в Анне Кузьминичне. Желая выразить ей свое сочувствие, Катя улучила минуту, когда вблизи никого не было, и сказала тихонько, так, чтобы слыхала только Анна Кузьминична:
— Тетя Анна, они… у нас остановились.
— Кто? — не поняв, спросила Анна Кузьминична.
— Да эти — из ремесленного, что у вас были.
— У вас? И ты… все знаешь?
— Ой, тетечка Анна, все знаю! От вас они прямо к нам ночевать попросились и все рассказали. Мне вас так жалко! Вы только не убивайтесь. А мама моя тоже об вас расстроилась. Мы даже плакали… — Незаметно для Анны Кузьминичны Катя смахнула слезу.
Анна Кузьминична уставилась куда-то в пространство невидящими глазами, потом встрепенулась, словно сбрасывая оцепенение, и горячо обняла Катю:
— Жалостью тут, доченька, не поможешь! Нет, не поможешь. Ладно, придется что-то придумывать, а что — голова не соображает. Мыслей — словно пчелиный рой, а станешь перебирать их — ни одной дельной не находится.
— Ему бы назад нужно вернуться, в ремесленное училище, — несмело предложила Катя. — А может, сначала письмо бы написать. Спросить, как они там считают.
— Вот и я об этом думаю, да не знаю, как он. Хорошо, если согласится, а вдруг заартачится?
